Эдгар Аллан По родился в Бостоне 19 января 1809, скончался на сороковом году жизни в городе Балтимор, 7 октября 1849 года. Его отец, сын выдающегося офицера, получил образование, а женившись на красивой английской актрисе Элизабет Арнольд, он отказался от полученного образования, и в компании с женой, вел бродячую жизнь актеров. Отец и мать Эдгара Аллана По умерли в течение короткого времени, в результате чего трое их детей остались совершенно нищими. Эдгар, второй сын, красивый мальчик, был усыновлен Джоном Алленом, богатым гражданином Ричмонда. Аллен, не имеющий собственных детей, был очень привязан к Эдгару, и тратил много денег на воспитание и образование мальчика.
В семилетнем возрасте он был отправлен в школу в Сток Ньюингтон, недалеко от Лондона, где он оставался в течение шести лет. В течение следующих трех лет он учился у частных репетиторов, в резиденции Аллена в Ричмонде. В 1826 году он поступил в Университет штата Вирджиния, где пробыл менее года. Вскоре он был исключен из школы за пьянство и пренебрежение к учебе. Так закончились его школьные дни. После его бурной школьной жизни, он вернулся в Ричмонд, где был любезно принят г-ном Алленом. Но вскоре, поведение По спровоцировало г-на Аллена на крупную ссору, он умирает вскоре после этого, не упомянув Эдгара в завещании. Теперь оставшись без средств к существованию, Эдгар старался зарабатывать сочинением своих собственных произведений, но денег на жизнь не хватало.
Best known for his poems and short fiction, Edgar Allan Рое deserves more credit than any other writer for the transformation of the short story from anecdote to art. He virtually created the detective story and perfected the psychological thriller. He also produced some of the most influential literary criticism of his time — important theoretical statements on poetry and the short story — and has had a worldwide influence on literature.
Poe"s parents were touring actors; both died before he was 3 years old, and he was taken into the home of John Allan, a prosperous merchant in Richmond, Va., and baptized Edgar Allan Рое. His childhood was uneventful, although he studied (1815-1820) for 5 years in England. In 1826 he entered the University of Virginia but stayed for only a year.
Although a good student, he ran up large gambling debts that Allan refused to pay. Allan prevented his return to the university and broke off Poe"s engagement to Sarah Elmira Royster, his Richmond sweetheart. Lacking any means of support, Рое enlisted in the army. He had, however, already written and printed (at his own expense) his first book, "Tamerlane and Other Poems" (1827), verses written in the manner of Byron.
His fellow cadets contributed the funds for the publication of "Poems by Edgar A. Poe "Second Edition" (1831), actually a third edition — after "Tamerlane and Al Aaraaf, Tamerlane, and Minor Poems"(1829). This volume contained the famous "To Helen" and "Israfel" poems that show the restraint and the calculated musical effects of language that were to characterize his poetry.
Poe next took up residence in Baltimore with his widowed aunt, Maria Clemm, and her daughter, Virginia, and turned to fiction as a way to support himself. In 1832, the Philadelphia Saturday Courier published five of his stories — all comic or satiric and in 1833, "MS. Found in a Bottle" won a $ 50 prize given by the "Baltimore Saturday Visitor". Рое, his aunt, and Virginia moved to Richmond in 1835, and he became editor of the "Southern Literary Messenger" and married Virginia, who was not yet 14 years old.
Рое published fiction, notably his most horrifying tale, "Berenice", in the "Messenger", but most of his contributions were serious, analytical, and critical reviews that earned him respect as a critic. He praised the young Dickens and a few other contemporaries but devoted most of his attention to devastating reviews of popular contemporary authors.
His contributions undoubtedly increased the magazines circulation, but they offended its owner, who also took exception to Poes drinking. The January 1837 issue of the Messenger announced Poes withdrawal as editor but also included the first installment of his long prose tale, "The Narrative of Arthur Gordon Pym" five of his reviews and two of his poems. This was to be the paradoxical pattern for Poes career: success as an artist and editor but failure to satisfy his employers and to secure a livelihood.
First in New York City (1837), then in Philadelphia (1838-44), and again in New York (1844-49), Рое sought to establish himself as a force in literary journalism, but with only moderate success. He did succeed, however, in formulating influential literary theories and in demonstrating mastery of the forms he favoredhighly poems and short prose narratives.
Among Poes poetic output, about a dozen poems are remarkable for their flawless literary construction and for their haunting themes and meters. In "The Raven" (1845)> for example, the narrator is overwhelmed by melancholy and omens of death.
Poes extraordinary manipulation of rhythm and sound is particularly evident in "The Bells" (1849), a poem that seems to echo with the chiming of metallic instruments, and "The Sleeper" (1831), which reproduces the state of drowsiness. "Lenore" (1831) and "Annabel Lee" (1849) are verse lamentations on the death of a beautiful young woman.
Virginias death in January 1847 was a heavy blow, but Рое continued to write. In the summer of 1849 he revisited Richmond and was accepted anew by the fiancee he had lost in 1826. After his return north he was found unconscious on a Baltimore street. In a brief obituary the "Baltimore Clipper4 reported that Рое had died of congestion of the brain.
Перевод текста: Edgar Allan Рое - Эдгар Алан По
Эдгар Алан По, который известен благодаря своим стихотворениям и рассказам, как никто другой заслуживает огромного уважения за подъем жанра новеллы из разряда анекдота до высокого искусства. Он фактически создал жанр детектива и усовершенствовал жанр психологического триллера. В свое время он был очень влиятельным литературным критиком: его перу принадлежат важные теоретические обоснования в области поэзии и новеллы, что повлияло на мировую литературу в целом.
Родители По были странствующими актерами; они умерли еще до того, как мальчику исполнилось 3 года. После смерти родителей, мальчика забрали в дом Джона Аллана, успешного торговца в Ричмонде, Вирджиния, и окрестили Эдгаром Алланом По. Детство будущего писателя ничем не примечательно, кроме того, что пять лет (с 1815 по 1820 годы) он учился в Англии. В 1826 году он поступил в университет в Вирджинии, но проучился там всего один год.
Хотя По учился хорошо, он проигрывал много денег в азартные игры, а оплачивать эти долги отказывался. Джон Аллан помешал его возвращению в университет и разорвал помолвку Эдгара с Сарой Эльмирой Ройс-тер, его возлюбленной из Ричмонда. Оставшись без средств к существованию, По записался в армию. К этому времени он уже написал и опубликовал (на собственные средства) свою первую книгу «Тамерлан и другие стихотворения» (1827) — стихотворения, написанные в стиле Байрона.
Его сослуживцы помогли оплатить издания книги «Стихотворения Эдгара Аллана По. Второе издание» (1831), которое фактически было третьим (после сборников «Тамерлан и Аль Аарааф» и «Тамерлан и стихотворения» (1829)). В эту книгу были включены знаменитые «К Хелен» и «Израфел» — стихотворения, которые отражают четкость и выверенную музыкальность языка, характерных для его поэзии.
Следующим пристанищем По стал Балтимор, где он поселился у своей овдовевшей тети Марии Клемм и ее дочери Вирджинии, и стал зарабатывать на жизнь писательской работой. В 1832 г. «Субботний курьер Филадельфии» напечатал пять его юмористических рассказов, а в 1833 году книга «Рукопись, найденная в бутылке» получила премию в 50 долларов от балтиморского журнала «Субботний посетитель». Вместе со своей тетей и Вирджинией писатель в 1835 г. переехал в Ричмонд, стал редактором «Южного литературного вестника» и женился на Вирджинии, которой еще не было и 14 лет.
По публиковал свои произведения, среди которых особое место занимает самая страшная его история «Береника» в «Вестнике», но основным литературным вкладом стали его серьезные аналитические и критические обзоры, благодаря которым он завоевал уважение как критик. Он хвалил молодого Диккенса и других своих современников, но особое внимание уделял жестким разгромным рецензиям на произведения популярных современных авторов.
Несомненно, именно благодаря его работам тираж журнала вырос, но это не понравилось владельцу журнала, которому не нравилось также пьянство По. В январском выпуске «Вестника» 1837 года сообщалось об увольнении По с должности редактора, но в нем же была издана первая часть большого рассказа «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима», пять рецензий и два стихотворения. Так парадоксально сложилась карьера По: он был успешен как писатель и как редактор, но не мог понравиться своим работодателям и обеспечить свое существование.
Сначала в Нью-Йорке (1837), потом в Филадельфии (1838-1844), и опять в Нью-Йорке (1844-1849) По пытался укрепить свои позиции в литературных изданиях, но с переменным успехом. Не смотря на это, он успешно разрабатывал теоретические изыскания в области литературы и любимых литературных жанров, доводя до совершенства музыкальные стихотворения и короткие рассказы.
Среди поэтических произведений По более десятка стихотворений отличаются безукоризненным литературным построением, сюжетом, размером. В «Вороне» (1845), например, лирический герой захвачен меланхолией и символикой смерти.
Исключительная способность По работать с ритмом и звуком особенно видна в «Колоколах» (1849) — стихотворении, которое передает эхо колокольного перезвона, и в «Спящем» (1831), где передано состояние дремоты. «Ленор» (1831) и «Аннабель Ли» (1849) — поэтическое оплакивание смерти прекрасной молодой женщины.
Стихотворение Эдгара Аллана По «Ворон» впервые опубликованное в газете «Evening Mirror» 29 января 1845 г. сразу произвело сенсацию. Русские переводы «Ворона» делались, начиная с 1878 года, и в настоящее время насчитывают более полусотни, как утверждает Евгений Витковский, а может быть и больше (кто их считал?).
Мои любимые переводы — переводы Константина Бальмонта и Владимира Жаботинского. Все переводы, представленные ниже имеют свои достоинства и недостатки. Неблагодарное дело переводить поэзию, но переводить её необходимо.
Статья Википедии Ворон (стихотворение) входит в число избранных статей русскоязычного раздела Википедии, советую вам её прочитать.
The RavenEdgar Allan Poe (1809-1849) Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary, Ah, distinctly I remember it was in the bleak December, And the silken sad uncertain rustling of each purple curtain Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer, Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing, Back into the chamber turning, all my soul within me burning, Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter, Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling, Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly, But the raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken, But the raven still beguiling all my sad soul into smiling, This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer «Prophet!» said I, «thing of evil!-prophet still, if bird or devil!- «Prophet!» said I, «thing of evil-prophet still, if bird or devil! «Be that word our sign of parting, bird or fiend!» I shrieked, upstarting- And the raven, never flitting, still is sitting, still is sitting |
Аудио запись стихотворения на английском языке. Читает Кристофер Уокен (Christopher Walken):
Ворон (поэма)Перевод Серея Андреевского (1878) Когда в угрюмый час ночной, То было в хмуром декабре. А шорох шелковых завес От звука собственных речей Застыв на месте, я впотьмах Я снова в комнату вошел С тревогой штору поднял я - И этот гость угрюмый мой Я был не мало изумлен, Но ворон был угрюм и нем. Такой осмысленный ответ Но ворон вновь меня развлек, И я прервал беседу с ним, И в этот миг казалось мне, «О, дух иль тварь, - предвестник бед, И я сказал: «О, ворон злой, И я вскричал, рассвирепев: Итак, храня угрюмый вид, |
ВоронПеревод Дмитрия Мережковского (1890) Погруженный в скорбь немую В декабре — я помню — было От дыханья ночи бурной И когда преодолело Все, что дух мой волновало, Но душа моя горела, Я открыл окно, и странный Как ни грустно, как ни больно, — Говорит так ясно птица, Говорил он это слово И сказал я, вздрогнув снова: Так я думал и невольно Угадать стараюсь тщетно; И казалось мне: струило «Я молю, пророк зловещий, «Я молю, пророк зловещий, «Прочь! — воскликнул я, вставая, И сидит, сидит с тех пор он |
Ворон
Анонимный перевод в прозе (1885)
Раз, когда я в глухую полночь, бледный и утомленный, размышлял над грудой драгоценных, хотя уже позабытых ученых фолиантов, когда я в полусне ломал над ними себе голову, вдруг послышался легкий стук, как будто кто-то тихонько стукнул в дверь моей комнаты. «Это какой-нибудь прохожий, - пробормотал я про себя, - стучит ко мне в комнату, - прохожий, и больше ничего». Ах, я отлично помню. На дворе стоял тогда студеный декабрь. Догоравший в камине уголь обливал пол светом, в котором видна была его агония. Я страстно ожидал наступления утра; напрасно силился я утопить в своих книгах печаль по моей безвозвратно погибшей Леноре, по драгоценной и лучезарной Леноре, имя которой известно ангелам и которую здесь не назовут больше никогда.
И шорох шелковых пурпуровых завес, полный печали и грез, сильно тревожил меня, наполнял душу мою чудовищными, неведомыми мне доселе страхами, так что в конце концов, чтобы замедлить биение своего сердца, я встал и принялся повторять себе: «Это какой-нибудь прохожий, который хочет войти ко мне; это какой-нибудь запоздалый прохожий стучит в дверь моей комнаты; это он, и больше ничего».
Моя душа тогда почувствовала себя бодрее, и я, ни минуты не колеблясь, сказал: «Кто бы там ни был, умоляю вас, простите меня ради Бога; дело, видите, в том, что я вздремнул немножко, а вы так тихо постучались, так тихо подошли к двери моей комнаты, что я едва-едва вас расслышал». И тогда я раскрыл дверь настежь, - был мрак и больше ничего.
Всматриваясь в этот мрак, я долгое время стоял, изумленный, полный страха и сомнения, грезя такими грезами, какими не дерзал ни один смертный, но молчанье не было прервано и тишина не была нарушена ничем. Было прошептано одно только слово «Ленора», и это слово произнес я. Эхо повторило его, повторило, и больше ничего.
Вернувшись к себе в комнату, я чувствовал, что душа моя горела как в огне, и я снова услышал стук, - стук сильнее прежнего. «Наверное, - сказал я, - что-нибудь кроется за ставнями моего окна; посмотрю-ка, в чем там дело, разузнаю секрет и дам передохнуть немножко своему сердцу. Это - ветер, и больше ничего».
Тогда я толкнул ставни, и в окно, громко хлопая крыльями, влетел величественный ворон, птица священных дней древности. Он не выказал ни малейшего уважения; он не остановился, не запнулся ни на минуту, но с миною лорда и леди взгромоздился над дверью моей комнаты, взгромоздился на бюст Паллады над дверью моей комнаты, - взгромоздился, уселся и… больше ничего.
Тогда эта черная, как эбен, птица важностью своей поступи и строгостью своей физиономии вызвала в моем печальном воображении улыбку, и я сказал: «Хотя твоя голова и без шлема, и без щита, но ты все-таки не трусь, угрюмый, старый ворон, путник с берегов ночи. Поведай, как зовут тебя на берегах плутоновой ночи». Ворон каркнул: «Больше никогда!»
Я был крайне изумлен, что это неуклюжее пернатое созданье так легко разумело человеческое слово, хотя ответ его и не имел для меня особенного смысла и ничуть облегчил моей скорби; но, ведь, надо же сознаться, что ни одному смертному не было дано видеть птицу над дверью своей комнаты, птицу или зверя над дверью своей комнаты на высеченном бюсте, которым было бы имя Больше никогда!
Но ворон, взгромоздившись на спокойный бюст, произнес только одно это слово, как будто в одно это слово он излил всю свою душу. Он не произнес ничего более, он не пошевельнулся ни единым пером; я сказал тогда себе тихо: «Друзья мои уже далеко улетели от меня; наступит утро, и этот так же покинет меня, как мои прежние, уже исчезнувшие, надежды». Тогда птица сказала: «Больше никогда!»
Весь задрожал я, услыхав такой ответ, и сказал: «Без сомнения, слова, произносимые птицею, были ее единственным знанием, которому она научилась у своего несчастного хозяина, которого неумолимое горе мучило без отдыха и срока, пока его песни не стали заканчиваться одним и тем же припевом, пока безвозвратно погибшие надежды не приняли меланхолического припева: «никогда, никогда больше!»
Но ворон снова вызвал в моей душе улыбку, и я подкатил кресло прямо против птицы, напротив бюста и двери; затем, углубившись в бархатные подушки кресла, я принялся думать на все лады, старался разгадать, что хотела сказать эта вещая птица древних дней, что хотела сказать эта печальная, неуклюжая, злополучная, худая и вещая птица, каркая свое: «Больше никогда!»
Я оставался в таком положении, теряясь в мечтах и догадках, и, не обращаясь ни с единым словом к птице, огненные глаза которой сжигали меня теперь до глубины сердца, я все силился разгадать тайну, а голова моя привольно покоилась на бархатной подушке, которую ласкал свет лампы, - на том фиолетовом бархате, ласкаемом светом лампы, куда она уже не склонит своей головки больше никогда!
Тогда мне показалось, что воздух начал мало-помалу наполняться клубами дыма, выходившего из кадила, которое раскачивали серафимы, стопы которых скользили по коврам комнаты. «Несчастный! - вскричал я себе. - Бог твой чрез своих ангелов дает тебе забвение, он посылает тебе бальзам забвения, чтобы ты не вспоминал более о своей Леноре! Пей, пей этот целебный бальзам и забудь погибшую безвозвратно Ленору!» Ворон каркнул: «Больше никогда!»
«Пророк! - сказал я, - злосчастная тварь, птица или дьявол, но все-таки пророк! Будь ты послан самим искусителем, будь ты выкинут, извергнут бурею, но ты - неустрашим: есть ли здесь, на этой пустынной, полной грез земле, в этой обители скорбей, есть ли здесь, - поведай мне всю правду, умоляю тебя, - есть ли здесь бальзам забвенья? Скажи, не скрой, умоляю!» Ворон каркнул: «Больше никогда!»
«Пророк! - сказал я, - злосчастная тварь, птица или дьявол, но все-таки пророк! Во имя этих небес, распростертых над нами, во имя того божества, которому мы оба поклоняемся, поведай этой горестной душе, дано ли будет ей в далеком Эдеме обнять ту святую, которую ангелы зовут Ленорой, прижать к груди мою милую, лучезарную Ленору!» Ворон каркнул: «Больше никогда!»
«Да будут же эти слова сигналом к нашей разлуке, птица или дьявол! - вскричал я, приподнявшись с кресла. - Иди снова на бурю, вернись к берегу плутоновой ночи, не оставляй здесь ни единого черного перышка, которое могло бы напомнить о лжи, вышедшей из твоей души! Оставь мой приют неоскверненным! Покинь этот бюст над дверью комнаты. Вырви свой клюв из моего сердца и унеси призрачный образ подальше от моей двери!» Ворон каркнул: «Больше никогда!»
И ворон, неподвижный, все еще сидит на бледном бюсте Паллады, как раз над дверью моей комнаты, и глаза его смотрят, словно глаза мечтающего дьявола; и свет лампы, падающий на него, бросает на пол его тень; и душа моя из круга этой тени, колеблющейся по полу, не выйдет больше никогда!
ВоронПеревод Константина Бальмонта (1894) Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой, Ясно помню… Ожиданье… Поздней осени рыданья… И завес пурпурных трепет издавал как будто лепет, «Подавив свои сомненья, победивши спасенья, Взор застыл, во тьме стесненный, и стоял я изумленный, Вновь я в комнату вернулся — обернулся — содрогнулся, — Я толкнул окно с решеткой, — тотчас важною походкой От печали я очнулся и невольно усмехнулся, Птица ясно отвечала, и хоть смысла было мало. И взирая так сурово, лишь одно твердил он слово, Услыхав ответ удачный, вздрогнул я в тревоге мрачной. Но, от скорби отдыхая, улыбаясь и вздыхая, Я сидел, догадок полный и задумчиво-безмолвный, Но постой: вокруг темнеет, и как будто кто-то веет, — И вскричал я в скорби страстной: «Птица ты — иль дух ужасный, «Ты пророк, — вскричал я, — вещий! «Птица ты — иль дух зловещий, И воскликнул я, вставая: «Прочь отсюда, птица злая! И сидит, сидит зловещий Ворон черный, Ворон вещий, |
||||
ВоронПеревод Валерия Брюсова (1905-1924) Как-то в полночь, в час унылый, я вникал, устав, без силы, Ах! мне помнится так ясно: был декабрь и день ненастный, Шелковистый и не резкий, шорох алой занавески Наконец, владея волей, я сказал, не медля боле: И, смотря во мрак глубокий, долго ждал я, одинокий, Лишь вернулся я несмело (вся душа во мне горела), Растворил свое окно я, и влетел во глубь покоя Я с улыбкой мог дивиться, как эбеновая птица, Птица ясно прокричала, изумив меня сначала. Одинокий, Ворон черный, сев на бюст, бросал, упорный, Вздрогнул я, в волненье мрачном, при ответе стол Я с улыбкой мог дивиться, как глядит мне в душу птица Это думал я с тревогой, но не смел шепнуть ни слога И, казалось, клубы дыма льет курильница незримо, «Вещий, — я вскричал, — зачем он прибыл, птица или демон «Вещий, — я вскричал, — зачем он прибыл, птица или д «Это слово — знак разлуки! — крикнул я, ломая руки. — И, как будто с бюстом слит он, все сидит он, все сидит он, |
||||
ВоронПеревод Владимира Жаботинского (1931) Как-то в полночь, утомленный, развернул я, полусонный, Ясно помню всё, как было; осень плакало уныло, Шелест шелка, шум и шорох в мягких пурпуровых шторах Стихло сердце понемногу. Я направился к порогу, Мрак бездонный озирая, там стоял я, замирая, И, встревожен непонятно, я лишь шаг ступил обратно - Распахнул я створ оконный - и, как царь в палате тронной, Черный гость на белом бюсте, - я, глядя, сквозь дымку грусти Изумился я немало: слово ясно прозвучало - Но, прокаркав это слово, вновь молчал уж он сурово, Содрогнулся я при этом, поражен таким ответом, Он чернел на белом бюсте; я смотрел с улыбкой грусти - Я сидел, объятый думой, молчаливый и угрюмый, Чу - провеяли незримо словно крылья серафима - «Адский дух иль тварь земная, - произнес я, замирая, - «Адский дух иль тварь земная, - повторил я, замирая, - Я вскочил: «Ты лжешь, Нечистый! В царство Ночи вновь умчись ты, И сидит, сидит с тех пор он, неподвижный черный Ворон - |
||||
ВоронПеревод Георгия Голохвастова (1936) Раз, когда в ночи угрюмой я поник усталой думой О, я живо помню это! Был декабрь. В золе согретой И печальный, смутный шорох, шорох шелка в пышных шторах Наконец, окрепнув волей, я сказал, не медля боле: Ждал, дивясь я, в мрак впиваясь, сомневаясь, ужасаясь, В дом вошел я. Сердце млело; все внутри во мне горело. Распахнул окно теперь я, – и вошел, топорща перья, И пред черным гостем зыбко скорбь моя зажглась улыбкой: Я весьма дивился, вчуже, слову птицы неуклюжей, – Но на бюсте мертвооком, в отчужденьи одиноком, Поражен среди молчанья метким смыслом замечанья, Вновь пред черным гостем зыбко скорбь моя зажглась улыбкой. Так сидел я полн раздумья, ни полсловом тайных дум я Вдруг, поплыли волны дыма от кадила серафима; «Вестник зла!» – привстал я в кресле, – «кто-б ты ни был, птица ль, бес-ли, «Вестник зла!» – молил я, – «если ты пророк, будь птица-ль, бес-ли, «Будь последним крик твой дикий, птица-ль дух ли птицеликий! И недвижим страшный Ворон все сидит, сидит с тех пор он, |
||||
ВоронПеревод Михаила Зенкевича (1946) Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий, Ах, я вспоминаю ясно, был тогда декабрь ненастный, Шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах И, оправясь от испуга, гостя встретил я, как друга. Тьмой полночной окруженный, так стоял я, погруженный В скорби жгучей о потере я захлопнул плотно двери Только приоткрыл я ставни — вышел Ворон стародавний, И, очнувшись от печали, улыбнулся я вначале, Выкрик птицы неуклюжей на меня повеял стужей, Ворон же сидел на бюсте, словно этим словом грусти При ответе столь удачном вздрогнул я в затишьи мрачном, И с улыбкой, как вначале, я, очнувшись от печали, Так, в полудремоте краткой, размышляя над загадкой, Мне казалось, что незримо заструились клубы дыма
Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий! «Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол! — И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья, |
||||
ВоронПеревод Нины Воронель (1955-1956) Окна сумраком повиты… Я, усталый и разбитый, Ах, я помню очень ясно: плыл в дожде декабрь ненастный, Темных штор неясный шепот, шелестящий смутный ропот, Плед оставив на диване, дверь открыл я со словами: Тихо-тихо в царстве ночи… Только дождь в листве бормочет, Я вернулся в сумрак странный, бледной свечкой осиянный, Я рывком отдернул штору: там, за капельным узором Позабыв, что сердцу больно, я следил, смеясь невольно, Этот возглас непонятный, неуклюжий, но занятный, Странный гость мой замер снова, одиноко и сурово, Вздрогнул я, - что это значит? Он смеется или плачет? Нет, дразнить меня не мог он: так промок он, так продрог он… Он молчанья не нарушил, но глядел мне прямо в душу, Вдруг, ночную тьму сметая, то ли взмыла птичья стая, «Кто ты? Птица или дьявол? Кто послал тебя, - лукавый? «Птица-демон, птица-небыль! Заклинаю светлым небом, «Хватит! Замолчи! Не надо! Уходи, исчадье ада, Никогда не улетит он, все сидит он, все сидит он, |
||||
ВоронПеревод Василия Бетаки (1972) Мрачной полночью бессонной, беспредельно Так отчетливо я помню — был декабрь, глухой и Шелковое колыханье, шторы пурпурной шуршанье Молча вслушавшись в молчанье, я сказал без Я стоял, во мрак вперяясь, грезам странным Я в смятенье оглянулся, дверь закрыл и в дом Но едва окно открыл я, — вдруг, расправив гордо В перья черные разряжен, так он мрачен был и важен! Я не мог не удивиться, что услышал вдруг от птицы Словно душу в это слово всю вложив, он замер снова, Вздрогнул я от звуков этих, — так удачно он ответил, И в упор на птицу глядя, кресло к двери и к Палладе Так сидел я, размышляя, тишины не нарушая, Вдруг — как звон шагов по плитам на полу, ковром «О вещун! Молю — хоть слово! Птица ужаса ночного! «О вещун! — вскричал я снова, — птица ужаса «Слушай, адское созданье! Это слово — знак прощанья! И не вздрогнет, не взлетит он, все сидит он, все |
||||
ВоронПеревод Виктора Топорова (1988) В час, когда, клонясь все ниже к тайным свиткам чернокнижья, Помню: дни тогда скользили на декабрьском льду к могиле, Шелест шелковый глубинный охватил в окне гардины — Я воскликнул: «Я не знаю, кто такой иль кто такая, Самому себе не веря, замер я у темной двери, Вновь зарывшись в книжный ворох, хоть душа была как порох, Пустота в раскрытых ставнях; только тьма, сплошная тьма в них; Древа черного чернее, гость казался тем смешнее, Человеческое слово прозвучало бестолково, Понапрасну ждал я новых слов, настолько же суровых, — Прямо в точку било это повторение ответа — Все же гость был тем смешнее, чем ответ его точнее, — Как во храме, — в фимиаме тайна реяла над нами, Воздух в комнате все гуще, тьма безмолвья — все гнетущей, «Волхв! — я крикнул. — Прорицатель! Видно, Дьявол — твой создатель! «Волхв! — я крикнул. — Прорицатель! Хоть сам Дьявол твой создатель, «Нечисть! — выдохнул я. — Нежить! Хватит душу мне корежить! Там, где сел, где дверь во двор, — он все сидит, державный Ворон |