Часть 1-я.

Владимир Романович Власенков. Подполковник ВВС. Фамилия отца – Власенко. Мать чешка. До войны жил в Киеве, закончил Киевский Политехнический институт. Высокообразованный человек, с манерами дореволюционного интеллигента(на людях, но не в быту), аккуратист.
С женой разошёлся из-за тёщи. Ему говорили: "Зачем? Сколько она проживёт?"
А она жила почти 100 лет.
Владимир Романович воевал, после войны жил в Румынии, а потом его направили в Ташкент, в распоряжение Туркво (Туркестанский военный округ).
Мне было 6 лет, когда он появился в нашем доме.

Мама суетилась, накрывая стол, а он сидел неподалёку на стуле – такой привлекательный в своёй лётной форме – с наградными нашивками и звёздочками на погонах… Я почувствовала, что этот человек останется в нашем доме и прониклась доверием к нему – теперь у меня будет папа, как у моих подруг. Подошла к нему и приникла. А он отстранил меня резким жестом, сказав: "Что за телячьи нежности?" Я готова была провалиться сквозь землю, лицо горело от стыда. Я ощущала себя преступницей и с тех пор боялась проявлять свои "постыдные" чувства и к мальчикам, и к дядям. Хорошо, что мама была в другой комнате в этот момент, и ничего не видела и не слышала.
Как мне не повезло, что этот человек стал моим отчимом, я поняла очень скоро.
И сколько помню себя в том времени, плакала от его грубости и обид, закрывшись в туалете или ванной, что б ни он, ни мама не видели.
А потом я стала отвечать ему, чтоб не повадно было унижать меня по поводу и без повода. Мама заступалась за меня, а он грозил, что уйдёт. Но не уходил. Куда? К кому? В доме нашем он чувствовал себя хозяином. Братья мои были далеко: один учился в Москве и остался там по окончании института, другой служил в армии в Севастополе. Мама его устраивала. Хороша собой, терпелива, прекрасная хозяйка, а главное – могла хорошо заработать шитьём, сидя дома. И он мог посылать деньги для внучки, которую воспитывала его первая жена. Дочь дяди Володи (так я к нему обращалась) родила девочку без мужа, а потом нашла военного и уехала с ним на Дальний Восток, оставив маме свою дочь. О ней и болела у моего отчима душа. А я его всегда раздражала. Надо сказать, что для этого была причина.
На войне дядя Володя получил контузию, и с тех пор у него были головные боли. По службе он не продвигался, а ведь был прекрасным специалистом.
Сослуживцы его не любили. А главная беда была в личном деле.
Я его смотрела спустя многие годы, когда Владимира Романовича уже не было в живых. Но об этом потом.

Конечно, не всё было плохо в моих взаимоотношениях с отчимом и его – с мамой. Он её любил. И спустя многие годы я нашла письмо, которое он писал ей из командировки, полное нежности и высоких слов о любви.
Все мамины друзья стали его друзьями. В доме часто были гости, приезжала
моя тётя из Москвы – сестра моего отца, и он её хорошо принял. Потом он с мамой ездил в Москву, познакомился с другой моей тётей и регулярно поздравлял обеих со всеми праздниками, посылая открытки из Ташкента в Москву.
О том, как он относится ко мне, мои тёти не знали. Но знала третья папина сестра, самая старшая. Она жила в Ташкенте и часто приходила к нам.
Между ними были уважительные отношения. Тётя была умна и не выказывала своих обид на него из-за меня. А меня учила быть дипломаткой. Но я её советам следовать не хотела. Может, и зря.
Впрочем, надо быть объективной. Отчим старался быть хорошим. Когда исчезли из продажи канцтовары, он сделал мне такие замечательные тетради… И каллиграфическим почерком на каждой написал: "Тетрадь уч-цы…" и т.д.
Бумагу в клеточку и линейку он взял, конечно, в Туркво. Там же и перья для ручки, и чернила… Кроме того, он ходил с мамой на родительские собрания, общался с родителями моих подруг, и все думали, что у меня замечательный папа.
Когда я училась в 8-м классе, мамина подруга и соседка предложила нам пианино своего сына по достаточно низкой цене. И ко мне стала ходить частная учительница, преподававшая в консерватории. Отчим не возражал.
Но когда он возвращался домой с работы, а я играла, не видя его, проходил мимо меня в спальню, резко откидывая крышку, и я еле успевала убрать руки.

Через год или два моя подруга и одноклассница предложила мне заниматься английским с переводчиком, дающим частные уроки. До окончания школы было ещё далеко – с приходом Хрущёва к власти нам растянули школьную прогамму, введя производственное обучение, и вместо десяти лет мы учились одиннадцать. Так что можно было хорошо поднять свой английский за это время.
Но мама сказала, что не может платить двум частным учителям, и мне предстояло сделать выбор – музыка или английский. Но разве я могла бросить музыку? Это была моя отдушина. Она спасала меня от переживаний и обид, каждодневного унижения человеком, который срывал на мне злость на тех, кого еле терпел на службе, и на незадавшуюся жизнь.

Не знаю, как бы я всё это вынесла, если бы не доброе ко мне окружение, пока отчим был на работе. Мамины заказчицы её обожали, и меня тоже.
Привозили из командировок и с курортов интересные для девочки мелочи – брошечки, заколочки для волос и сувениры. Рассказывали интересные истории и просили меня придумать фасон для платья. Я рисовала всё интересное, что видела на улице или в кино. Моей задачей было помнить и предлагать детали, а маминой – воспроизводить. Но это была игра. Мама обошлась бы и без меня.
Мамины заказчицы знали меня с детских лет, любили и дарили мне своё тепло,
так необходимое для девочки, растущей в неблагополучной семье.

Часть 2-я.

Однажды мама и отчим пошли в гости к маминой подруге Марии Аристарховне. Дядя Володя выпил и стал крыть Сталина.
Гости тут же стали расходиться. Мама была в ужасе, Мария – тем более.
Через некоторое время к нам пришёл дядя Федя, муж маминой подруги и сослуживец отчима, тоже подполковник.
Они выпили и стали тихо что-то обсуждать. Но до того выслали меня из комнаты. А мне стало интересно – что за секреты? И я решила подслушать, поскольку была любознательной девочкой и смекнула, что тема интересная, не для маленьких. То, что я услышала, потрясло меня. Я тут же оделась и поехала к тёте Мусе и дяде Серёже – бывшим соседям и друзьям семьи. Приехала. Рассказала. Дядя Серёжа оделся, взял меня за руку и повёз домой, чтоб я кому-нибудь ещё это не рассказала. А спустя некоторое время, когда открылся 20-й съезд КПСС, об этом заговорила вся страна. И Маша позвонила маме и пригласила к себе вместе с мужем: те гости, что были в ужасе от его рассказов о Сталине, просили её позвать "того военного", который всё знал и может рассказать что-нибудь ещё. Безусловно дядя Володя знал, а кроме того, задолго до съезда Хрущёв приказал разослать секретные письма в парторганизации армии, готовя почву для предстояшего открытия глаз.

Время шло. Я закончила школу и поступила в институт. Легко. Благодаря реформе Хрущёва набранные на вступительных экзаменах баллы суммировались со средним баллом школьного аттестата. У меня были максимальные цифры.
Здание химфака, на котором я училась, находилось по соседству с цумом.
И я часто заходила в него, чтоб купить отделочную ткань и пуговицы для платьев, которые шила мама. Однажды, зайдя в цум, я увидела длинную очередь в обувном отделе. Завезли французскую обувь. Это был шик – лаковая, любого цвета, с модным утиным носиком. Но не это поразило меня. Поразила и больно резанула по сердцу картинка, которую я увидела…
Девушка моих лет сидела на кожаном пуфике, а рядом суетился её папа, надевая на дочкину ножку то бордовую туфельку, то чёрную, то коричневую. А она не знала что выбрать. И он ей сказал: "А давай возьмём всё, и закроем эту проблему!" Дочка попробовала возразить, но папа не желал её слушать.
Я не завидовала. Потому что мама моя не завидовала никому, зависть у нас считалась пороком. Но мне было больно потому, что я поняла что значит родной отец. А меня мама, если покупала мне что-то, просила не называть отчиму цену, чтоб не было скандала. Мы называли цену, вдвое меньшую, чтоб в доме был мир.
Не знаю как я добралась домой. Закрыв за собой дверь, я бросилась на диван и стала рыдать от горя. Мама не знала как меня успокоить. И вообразила что-то страшное, непоправимое. Когда это до меня дошло, я рассказала, почему я так расстроена. И маме стала легче. Она дала мне деньги и сказала: "Сирота – это когда матери нет. А у тебя есть мать! Езжай и купи!" Я не хотела ехать, но она заставила и сшила мне платье с бордовой отделкой в тон новеньким туфелькам. Я была счастлива. Действительно, какая же я сирота, когда у меня такая хорошая мама?

Время шло. И скоро я сама стала мамой. И что удивительно – мой отчим проникся любовью к моей первой дочке! Возможно оттого, что она была названа Таней, как и его внучка, росшая без матери и отца?
Он ходил с моей дочкой гулять, баловал её, уступая в спорах, поскольку она была упрямее, чем он.

Тане было 14 лет, а младшей дочке Саше – 2 года, когда отчим мой слёг. Рассеянный склероз превратил его в куклу. Он всё понимал, был в ясном уме и страдал от состояния, в котором оказался. То отказывался от еды, то будил среди ночи, прося сварить ему кашу. Он не был парализован, но руки и ноги не слушались, были как тряпка. Перевернуться набок не мог. И есть не мог самостоятельно, и пить…
Здоровье мамы было подорвано – два инфаркта, инсульт. Но, пережив их, она была на ногах. И тут – второй инсульт. Отнялась нога, и мама оказалась в больнице. Денежное вознаграждение за дефицитное лекарство и добросовестный массаж помогло вылечить маму. Но она ещё оставалась в больнице, когда мой отчим отказался и есть, и пить. Он хотел умереть. И я, сидя на краю дивана, на котором он лежал, плакала от бессилия переломить эту ситуацию. Я забыла про все обиды, которые терпела от него. Передо мной был не жалкий старик, а герой войны, доживший до беспомощной старости, но гордый, не желающий утруждать меня уходом за собой. И тогда я сказала ему: "Вы не хотите дождаться мамы? Её вылечили, и она скоро будет дома. Вам нужно есть, чтоб увидеть её!
А потом – как хотите. Уйти никогда не поздно. Вы же военный, выиграли войну, что ж Вы так рано сдаётесь? И предложила ему протёртую "юсуповскую" помидорину. Он открыл рот и позволил себя накормить.
А потом сказал мне: "Ты добрая". И я ушла в другую комнату, чтоб он не видел, как я плачу. Мама вернулась домой. И Владимир Романович протянул ещё год.
Таня была в пионерском лагере, когда "её" дед умер.
Кто бы мог знать, что я так тяжело переживу эту смерть? Время ухода за беспомощным человеком (некогда властным и жёстким) привязало меня к нему,
как к ребёнку. И я плакала не меньше, чем мама. Похоронив отчима, я поехала к Тане – она отдыхала в пионерском лагере. И всё не знала как начать, но собралась и сказала, что дед её умер. И с ней случилась истерика. Она рыдала и не могла остановиться. А я не знала, как её успокоить.
Мог ли ожидать наших слёз и нашего горя по поводу своей смерти Владимир Романович?

Послесловие.

За пару недель до кончины моего отчима к нам пришла женщина.
Она разыскивала однополчан отца, погибшего на войне.
И в военкомате, куда она обратилась, ей дали наш адрес. Она сообщила, что в одном из городов Украины открывают Музей боевой славы. Именно в этих местах воевал её отец. И она надеялась, что Владимир Романович расскажет ей о нём. Но отчим не помнил или не знал этого человека. Женщина ушла, но оставила свой адрес и телефон – авось вспомнит.
После похорон я подняла верхнюю часть дивана, на котором лежал Владимир Романович. В нижней части он хранил ценные для него бумаги, фотографии и другие вещи. Всё в коробочках, в папочках, в прекрасном состоянии, как новенькое. В одной из папок была фронтовая газета. И в ней – потрясающая статья и фото двух бойцов – настоящих героев войны.

Не могу не пересказать содержание этой статьи.
Готовилась переправа. Мост через реку был повреждён, и двое солдат проводили ремонтные работы. Неожиданно появился немецкий танк.
Бежать солдаты не могли. Они повисли с двух краёв моста, чтоб их не заметили немцы, а когда танк оказался рядом, поднялись и бросились на него, воткнув ломы в гусеницы с двух сторон, и танк остановился.
Немцы подняли люк, чтоб посмотреть, в чём дело. И солдатики, тюкая каждого ломом по голове, взяли танк.
В другой папке, как новенькие, лежали облигации, замороженные правительством на долгие годы. Когда же они стали погашаться, у населения их уже не было – люди отчаялись вернуть свои деньги и перестали эти бумажки хранить. В третьей папке – фотографии родителей, первой жены и детей Владимира Романовича. И главное – фотографии с войны: виды разрушенных городов и Будапешта.
Но самой интересной находкой для меня оказались открытки друга и однополчанина отчима. Из них я узнала (но сейчас не помню название места и реки) о потрясающем факте, свидетельствующем о высокой квалификации
отчима как инженера. Готовилась переправа, а мост был разрушен. И надо было построить новый. Три человека – отчим, его друг и кто-то ещё сидели 3 дня и 3 ночи без сна и спроектировали мост, исходя из того, какие средства имелись в наличии для его постройки. И этот временный мост оказался вечным!
Им пользовались на тот момент, когда была отправлена открытка.
Спустя 30 лет после постройки моста друг отчима подал заявку на коллективное авторство и получил ответ, что предмет заявки заслуживает авторского свидетельства на изобретение, но подана она слишком поздно. Предельный срок – 25 лет.

Я собрала все эти ценности и решила ещё сходить в республиканский военкомат, чтоб разузнать хоть какие-то факты, полезные для будущего музея.
Обратилась в отдел кадров. И чем-то проняла начальника. То ли слезой, то ли намерением. И он усадил меня в комнате, и дал папку с личным делом отчима, и сказал: "Читайте и пишите всё, что хотите, а потом я прочту и вычеркну то, что нельзя отсюда вынести. И Вы перепишете, дав мне проверить."
Так я и сделала. Но что я нашла в этой папке! Боже ж ты мой…
Все подробности личной жизни мужчины, жалобы первой жены на неверность мужа, сведения об отце отчима: женился на иностранке (чешке), остался на оккупированной немцами территории… И т.д., и т.п. - столько грязи хватило бы на дешёвый бульварный роман!

Разумеется, я выписала только то, что было важно для музея.
После проверки написанного кадровик вычеркнул названия географических мест, хоть это и было самое важное для музея.
Собрав всё, что нужно, кроме медалей и орденов, я отправилась к той женщине, что приходила к деду. Дверь открыла её дочь, взяла папку и, буркнув: "Мать в больнице!", закрыла дверь.
Через пару недель я приехала опять, позвонила в дверь и спросила: "Могу ли я всё-таки увидеть Вашу маму? Или, если она в больнице, навестить её там?"
Ответ был такой: "Она в сумасшедшем доме. И не приходите больше сюда!"
Тогда я попросила отдать мне мою папку. А дочь ответила: "Да выбросила я весь её хлам!" И закрыла дверь.

Прошло много лет. Я в другой стране. И не держу зла в памяти на своего отчима. Ставлю точку в рассказе и плачу. Мне жаль талантливого человека, которого озлобила прожитая им жизнь.

Вступая в официальный брак, партнеры рассчитывают, что он на всю жизнь. Ведь так хочется верить, что не ошибся и связал свою жизнь с любимым и единственным человеком. Но потом происходят притирки, конфликты по бытовым вопросам, сложный период беременности. Кого-то появление на свет наследника сближает, а кого-то разводит, и образуются 2 семьи: мама и чадо и отдельно папа.

Те, кто отдаляются друг от друга, со временем стараются сохранить отношения ради ребеночка, но не всегда это получаются. Супруги все чаще начинают ссориться и решают разойтись, оформив официальный развод. В таком случае, дети чаще всего остаются жить с матерью. Отец может с ними видеться, брать к себе с ночевками. Но чаще всего через какое-то время его участие в воспитании ребенка сводится, в лучшем случае, к выплате алиментов и поздравлениям с праздниками по телефону.

Отчим в семье

На дворе 21 век, поэтому многие женщины, имея на руках детей, выходят повторно замуж, рожают общих детей, и второй муж может спокойно заменить родного отца ребенку от первого брака.

Однако, насколько это правильно?

У ребенка уже есть отец, и женщина не должна настраивать ребенка против родного папы. Для нее это лишний повод отомстить бывшему благоверному, для малыша - это огромный стресс. Но бывает, что отец сам не хочет никак поддерживать отношения с детьми от предыдущего брака, и тогда женщина старается нового спутника увидеть в качестве отца своего ребенка. Но прежде чем это делать, нужно поинтересоваться - готовы ли ребенок и новый партнер к таким ролям?

80% детей с опаской относятся к новым половинкам своих родителей и начинают настраивать родителей против них. Чтобы такого не произошло, матери стоит изначально поговорить с ребенком и объяснить, что родители останутся родителями, но у каждого из них своя жизнь и теперь эта жизнь будет с другими людьми, и ребенку придется смириться и налаживать контакт в этой зарождающейся семье.

Мать, ребенок, отчим

Не требуйте от ребенка сразу принять вашу новую половинку или даже называть его папой. Для него папой будет настоящий папа при условии, что тот родной отец не отказался и продолжает участвовать в его жизни. Главным звеном, кто сможет наладить отношения между ребенком и отчимом, будет мать. Женщина должна быть готова к тому, что чадо не сразу примет, а может и совсем не принять нового возлюбленного.

Причины такого поведения:



Главное, не торопитесь сами и не торопите своего ребенка, все придет со временем. Два любящих вас человека: мужчина и ребенок, рано или поздно найдут общий язык.

Я к маме хочу.

К маме? Дак и поезжай, золотко мое. Утром и поезжай, хоть на день, хоть на два. Я заведующей доложу и уберусь за тебя в парикмахерской-то, ты ж убираешься… Во-он у нас, что в твоей светлице!.. Уберу-усь, хоть нараскоряку, да ползаю ишшо.

В родной деревне Вычуган осталось два целых дома. В одном упрямо доживала и дожила свой век старуха Вычуганиха, в другом - мать Людочки с отчимом. Когда-то, давно еще, пелось тут: «В Вычугане мы живем, день работам, ночь поем». Отец пел уже по-другому: «В Вычугане мы живем, не работаем, но пьем».

Вся деревня, задохнувшаяся в дикоросте, с едва натоптанной тропой, была в закрещенных окнах, с пошатнувшимися скворечниками, с разваленными оградами дворов и огородных плетней, с угасающими садовыми деревьями и вольно, дико разросшимися меж молчаливых изб тополями, черемухами, осинами, занесенными ветром из лесов. А старые, те еще, деревенские березы чахли. И липы чахли. И смородинник в бурьяне чах, и малина по огородам одичала, густо стеснилась, пустив в середку расторопную жалицу. Яблонька на всполье что кость сделалась. Там когда-то стояла изба Тюгановых, но Тюгановы куда-то делись, изба завалилась, ее растащили на дрова. Засохли усадебные деревца, кустарники приели овцы и козы. Яблоня эта, казалось, сама собой ободралась, облезла, как нищенка, одна только ветвь была у нее в коре и цвела каждую весну, из чего и сил набиралась?

В то лето, как Людочке закончить школу, каждый цветок на одинокой ветви взялся завязью, и такие ли вдруг яблоки крупные да румяные налились на нагом-то дереве. «Ребятишки, не ешьте эти яблоки. Не к добру это!» - наказывала старуха Вычуганиха. «Да сейчас все не к добру…» - поддакивали ей.

А яблоки перли. Листву собою совсем задушили, кору на ветке сморщили, все последние соки из дерева высосали. И однажды ночью живая ветка яблони, не выдержав тяжести плодов, обломилась. Голый, плоский сгвол остался за расступившимися домами, словно крест с обломанной поперечиной на погосте. Памятник умирающей русской деревеньке. Еще одной. «Эдак вот, - пророчила Вычуганиха, - одинова середь России кол вобьют, и помянуть ее, нечистой силой изведенную, некому будет…»

Жутко было слушать Вычуганиху. Бабы трусливо, неумело, забыв, с какого плеча начинать, крестились. Вычуганиха срамила их, заново учила класть крестный знак. И в одиночестве состарившиеся, охотно и покорно, бабы возвращались к вере в Бога. Больше-то им не к чему и не к кому было пристать, не в кого верить.

«Недостойны, поди-ко, - лепетали они, - материмся, выпиваем, омужичились без убитых на войне да по тюрьмам загинувших мужиков…». «Все мы - грязные твари, веры в Него недостойны. Но надо стремитца», - наставляла строгая Вычуганиха.

Бабы городили божницы из подобранных по чердакам и сараям икон, жгли огни, приспособив вместо лампад банки из-под мелкой рыбешки, называющейся по-нездешнему - «шпроты», на голых высохших ляжках катали свечки из воска и сала, доставали из сундуков тлелые вышитые полотенца. Мать Людочки, бывшая комсомолка, - туда же за бабьем, в суеверность впавшим. Хихикнула как-то Людочка над украдкой крестящейся матерью и затрещину схлопотала.

Людочка пошла за деревню и оказалась на зеленом холме, захлестнутом отгоревшими мохнатками мать-и-мачехи и следом солнечно зацветшей купавой, курослепом, одуванчиком. В купаве, почти задевая головки вольных цветов провисшим выменем, Олена - корова на привязи. Привыкшая к коллективу, она ходила в соседние пустые села, жутко там ухала, звала подруг и дозваться не могла. Потому и привязывали ее, каждый день вбивая кол на новом месте. Пастуха нет, потому как скота не стало. Олена, старая добрая корова, имя которой когда-то придумала Людочка, плохо ела на привязи, вымя у нее смялось. Она узнала крестную, двинулась навстречу, но веревка не пустила ее далеко, и она обиженно замычала. Людочка обняла Олену за шею, прижалась к ней и заплакала. Корова слизывала ее соленые слезы большим, позеленевшим языком и шумно, сочувственно дышала.

Примерли бабы в деревне Вычуган, овдовевшие по причине войны и всенародных побед на всех фронтах сражения за социализм. Ранней весной закончились земные сроки укрепы и оплота деревеньки Вычуган - самой Вычуганихи. Родственники ее утерялись в миру, на селе мужиков не было. Отчим Людочки кликнул друзей из леспромхоза, свезли на тракторных санях старуху на погост, а помянуть не на что и нечем. Мать Людочки собрала кое-что на стол, посидели, выпили, поговорили, - поди-ко Вычуганиха была последней из рода вычуган, основателей села.

Мать стирала на кухне, увидев Людочку, начала поочередно вытирать руки о фартук, потом, схватившись за поясницу, медленно выпрямилась, потом приложила ладони к большому животу.

О, Господи! Вон кто у нам пожаловал! Вон кого кот навораживал… - Косо, бочком прилепившись на пристенную древнюю скамью, мать стащила с раскосмаченной головы платок и, собирая гребенкой густые волосы, неторопливо наслаждаясь нечаянной минутой отдыха, продолжала: - Я еще утресь обратила внимание - валятся и валятся на шесток головни - гостям быть. Откуда, думаю, у нас им быть? А тут эвон что! Чё притолоку-то подпираешь? Проходи. Чай не в чужой дом явилась.

Мать говорила, действовала руками и в то же время пристально вглядывалась в Людочку, охватывала ее беглым, но проницательным взглядом. Очень много пережившая, перестрадавшая и переработавшая за свои сорок пять лет, мать с ходу уяснила - с Людочкой стряслась беда: бледная, лицо в ссадинах, на ногах порезы, осунулась девчонка, руки висят, во взгляде безразличие. По тому, как Люда стремительно сжала коленки, когда мать подозрительно на живот ее посмотрела, как она шибко тужится выглядеть бодрее, - ума большого не надо, чтобы смекнуть, какая беда с нею случилась. Но через ту беду не беду, скорее неизбежность, все бабы поздно или рано должны пройти. И каждая баба проходит ее одна и сама же с бедой совладать обязана, потому как от первого ветру береза клонится, да не ломается. Сколько их еще, бед-то, напастей, впереди, ох-хо-хо-хо-нюшки…

Поскольку со всеми своими бедами-напастями и с жизнью своей мать Людочки привыкла справляться одна, так и думать привыкла: на роду бабьем даже как бы записано - терпи. Мать не от суровости характера, а от стародавней привычки быть самостоятельной во всем, не поспешила навстречу дочери, не стала облегчать ее ношу, - пусть сама со своей ношей, со своей долей управляется, пусть горем и бедами испытывается, закаляется, а с нее, с бабы русской, и своего добра достаточно, донести бы и не растрясти себя до тех пределов, которые судьбой иль Богом определены. Она в голодные, холодные годы, с мужиком-пьяницей, худо-бедно подняла, вырастила дитя, надо и на другого где-то и как-то сил набраться. Или последние силы, что в ней, да и не в ней уже, в корнях ее рода бывших, сохранить.

Ты на выходной или как?

Что? Да-да…

Вот и хорошо. А я как знала, сметаны подкопила, яиц… Яйца наши не то что ваши, городские, желток у них будто солнушко… А сам меду накачал. - Мать качнула головой, рассмеялась: - Приучается ко всему мирскому. Пчелы перестали его жалить. Может, отделит меду. На продажу флягу подготовили… Мы ведь переезжаем в леспромхоз. Как рожу… - Она убрала улыбку с губ, сморщила отекшее, синюшное лицо, отвела взгляд в сторону и вздохнула глубоко, виновато: - Надумала вот на исходе четвертого-то десятка… тяжело, говорят, в этой поре рожать. Да что сделаешь? Сам ребенка хочет. Дом в поселке строит… а этот продадим. Но сам не возражает, если на тебя его перепишем…

Мать по-прежнему не называла нового мужа мужем и хозяином, может, дочери стеснялась, но скорее всего в ней укоренилось недоверие к устройству своей жизни. Она не хотела до конца верить в свою удачу, чтоб потом, если ничего не сложится, не так надсадно было бы одолевать, по-городскому говоря, разлуку, а по-деревенски - если бросит мужик, так меньше плакать.

Не надо мне никакого дома. Зачем он мне? Я так…