Как научится думать головой. Как научиться думать: рекомендации и эффективные советы. Наш мозг не способен выполнять несколько задач одновременно

(1) Александра Ивановна… (2) Может быть, любовь к первой учительнице, если вам не неё повезло, так же необходима и естественна, как и первая любовь вообще?

(3) Вспоминая свои чувства к Александре Ивановне, я думаю, что в моей любви к ней каким-то образом нераздельно слились два чувства – любовь к ей именно, такому человеку, каким она была, и любовь к русской литературе , которую так умело она нам раскрывала.

(4) Она почти каждый день читала нам что-нибудь из русской классики или несколько реже что-нибудь из современной, чаще всего антифашистской литературы.

(5) Осталось в памяти чтение «Капитанской дочки» Пушкина, как минуты сладчайших переживаний. (6) Если в области духа есть чувсво семейного уюта, то я его впервые испытал во время чтения этой книжки, когда в классе стояла мурлыкающая от удовольствия тишина.

(7) Помню, Александра Ивановна заболела, и её три дня заменяла другая учительница. (8) На последнем уроке она пыталась продолжать чтение «Капитанской дочки», но как только мы услышали её голос, нас охватили ужас и отвращение.

(9) Это было совсем, совсем не то! (10) Видно, она и сама это почувствовала, да и ребята в классе расшумелись с какой-то искусственной злой дерзостью. (11) Она закрыла книгу и больше не пыталась нам её читать.

(12) Сейчас трудно сказать, почему мы с такой силой почувствовали чужеродность её чтения. (13) Конечно, тут и любовь к нашей учительнице, и привычка слышать именно её голос сказались. (14) Но было и ещё что-то. (15) Этим препятствием была сама временность пребывания этой учительницы с нами. (16) Книга нам рассказывала о вечном, и сама Александра Ивановна воспринималась как наша вечная учительница, хотя, конечно, мы понимали, что через год или два её у нас не будет. (17) Но мы об этом не задумывались, это было слишком далеко.

(18) Недавно, читая записки Марины Цветаевой «Мой Пушкин», я вспомнил наши чтения «Капитанской дочки» и удивился несходству впечатлений. (19) Мятежную душу будущего поэта поразил в этой книге Пугачёв, он показался ей таинственным, заманчивым, прекрасным. (20) Меня же, как сейчас помню, больше всего поражал и радовал в этой книге Савельич. (21) Не только меня, я уверен, и весь класс.

(22)В образе Савельича Пушкин устроил себе пир, который не всегда мог позволить себе в жизни. (23) Тут преданность выступает во всех обличиях. (24) Величайшее чувство, красоту которого Пушкин столько раз воспевал в стихах. (25) Но вот эта идея преданности с неожиданной силой погружала нас в свой уют спокойствия и доверия. (26) Идея преданности самой идее, которая, по-видимому, из-за отсутствия других воплощений высоких человеческих страстей развивалась в нас с трагической (о чём мы не ведали), а иногда и уродливой (о чём мы тем более не ведали) силой.

(27) Может быть, именно поэтому чтение «Капитанской дочки» производило тогда такое сладостное, такое неизгладимое впечатление. (28) И именно поэтому мы оттолкнули (чуть-чуть уродство) попытку другой учительницы продолжать чтение Александры Ивановны.

(По Ф. Искандеру)

Задания части С

С1

Сочинение-рассуждение по тексту Ф. Искандера об учительнице литературы Александре Ивановне.

Любовь, чувства, отношения между людьми… Действительно, «любовь к первой учительнице так же необходима и естественна, как и первая любовь вообще!» Ф. Искандер предлагает поразмышлять в основном над такими проблемами: отношения между людьми и любовь к литературе через образ учителя.

В данном тексте меня наиболее заинтересовал вопрос: отношение между учителем и учениками. Почему одного учителя дети любят и принимают, а другого – нет? Думаю, что проблема близка каждому школьнику и каждому учителю. Ученик, конечно же больше привыкает к своему первому учителю. Если учитель на уроках уделяет много внимания учащимся, может заинтересовать их учебным материалом, то и дети будут слушать его с интересом. Постепенно ученики будут уважать своего учителя.

Решая проблему, автор подводит читателя к мысли о том, что ученики не приняли новую учительницу из-за того, что посчитали ее «чужой», не близкой. Учащиеся больше всего привыкли к своей прежней учительнице, которая им так хорошо раскрывала русскую литературу.

С мнениями автора я полностью согласен. Человек лучше привыкает к такому человеку, который ему больше всего нравится. К неожиданным изменениям он не всегда готов. Z Время человека очень сильно меняет. Я думаю, если бы новая учительница осталась с учениками чуть дольше, то они могли бы зауважать и ее. Можно привести пример из исторической литературы. Например, в начале 18 века консерваторы не хотели никаких изменений, а желали идти лишь самобытным путем. Петр I, напротив, брал пример с европейских стран, и благодаря этому Российская империя продвинулась далеко вперед.

Меняется время, меняются и люди. Ученики когда-нибудь поймут, наверное, что неправильно поступили с молодой учительницей. Ведь учитель старается дать детям знания.

с развернутым ответом по тексту Ф. Искандера

Вариант №9 Исходный текст

(1)Бронзовый гигант Бартоломео Коллеони известен каждому, кто побывал в Музее изобразительных искусств в Москве, по великолепной, в натуральную величину копии, установленной в нижнем зале. (2) Я влюбился в лучшее творение Андрея Верроккьо, когда впервые десятилетним мальчишкой попал в музей, который мать по старинке называла Музеем изящных искусств. (3) В тот прекрасный жгуче-морозный январский день я раз и навсегда полюбил изящные искусства, и кровь во мне сменилась: послушное домашнее животное, прилежный ученик стал злостным прогульщиком, лентяем и лгуном. (4) Вместо школы я чуть ли не каждый день отправлялся в музей, без зазрения совести обманывая и домашних, и учителей, выгадывая враньем свободу и очарование. (5)Так облагораживающе подействовали на незрелую душу изящные искусства.

(6) Конечно, я полюбил многое в музее, но Коллеони остался во мне первой любовью. (7) Он могуч и прекрасен, также могуч и прекрасен его конь. (8) В горделивом поставе прямой крепкой фигуры, в жестких морщинах грозного лица, в косо выдвинутом вперед плече под железным оплечьем, в неумолимом и победном облике воителя было все, чем пленяется героическое мальчишеское сердце. (9) К тому же очаровывало, туманило голову звучное и таинственное слово «кондотьер». (10) Я так же не задумывался над его смыслом, как и над смыслом другого заветного слова: «мушкетер». (11) Мне не было дела, что кондотьер – это наемный военачальник , продающий свой меч любому, кто хорошо заплатит. (12) Я вкладывал свой смысл в эти слова: в тяжело-звонком «кондотьер» звучала битва, стук мечей, топот тяжелых коней, в «мушкетере» - скрежет острых шпаг. (13) Было и ещё одно, сделавшее скульптуру Верроккьо столь важной для меня. (14) Подавленные муки совести отыгрывались смутным ожиданием расплаты, я всякий раз не верил, что попаду в музей. (15) Не верил, садясь в кольцевой трамвай, не верил, приближаясь к ограде музея, не верил, подымаясь по широким каменным ступеням и слыша свое громко стучащее сердце, не верил, минуя контроль, и разом исполнялся захлебывающейся веры, обнаруживая исчерна-зеленого кондотьера на своем месте. (16) Правда, до этого счастливого мига мой стыдливый взгляд должен был скользнуть по белому, голому, как из бани, Давиду, держащему на плече что-то вроде мочалки, а затем уже находил Коллеони. (17) И был мне бронзовый воитель гарантией предстоящего счастья. (18) Я продолжал любить Коллеони и взрослым, видя в нем уже не героя, а воплощение не пробужденной временем к сомнению и милосердию средневековой души.(19) Правда, подлинному ценителю искусства полагается больше любить другого конника в том же зале – Гатамалату, созданного учителем Верроккьо, великим Донателло. (20) В нем больше гармонии, спокойствия, величавости, столь приличествующих скульптурным образам.(21) Не экспрессия и движение стихия скульптуры, а состояние великого, сосредоточенного покоя. (22) Это утверждали в один голос все экскурсоводы.(23) Но я оставался верен Коллеони и всю жизнь мечтал о встрече с ним подлинным, первозданным под небом Венеции. (По Ю. Нагибину)

Задания части С

С1 . Напишите сочинение по прочитанному тексту. Сформулируйте и прокомментируйте одну из проблем, поставленных автором (избегайте чрезмерного цитирования).

Объем сочинения – не менее 150 слов.

Работа, написанная без опоры на прочитанный текст (не по данному тексту), не оценивается.

Если сочинение представляет собой пересказанный или полностью переписанный текст без каких бы то ни было комментариев, то такая работа оценивается нулём баллов.

Сочинение пишите аккуратно, разборчивым почерком.

Сочинение рассуждение учащейся Сергеевой Влады по тексту Ю. Нагибина.

Что такое любовь к искусству? В чем она выражается? На эти вопросы трудно ответить человеку, далекому от искусства, человеку, для которого нет ничего важнее материальных ценностей. Проблему любви к искусству, тяги к ней поднимает в своем тексте Ю. Нагибин.

Мы часто ошибочно воспринимаем значение искусства. Для многих искусство – это походы в театры, посещение театров, галерей. Тяга к искусству – это, скорее всего, состояние души. К искусству человек тянется с раннего детства, но не каждый может правильно распознать это чувство и невольно его подавляет.

Автор старается донести до читателя мысль о том, что изящные искусства облагораживающее действуют на незрелую душу. Юрий Нагибин описывает тот период своей жизни, когда он начинает понимать истинный смысл искусства, его предназначение. Автор считает, что на пути к искусству нет преград, и, если для души что-то нужно, этому невозможно противостоять.

Нельзя не согласиться с автором в том, что для искусства нет преград и нет определенного возраста для восприятия искусства. Ведь искусство – это состояние души. Мы чувствуем радость, восхищение, тоску, грусть и внутреннюю пустоту. И человек не в состоянии объяснить это чувство. А ощущение пустоты можно только заполнить. А чем именно – это уже выбор самого человека.

Вспомним годы Великой Отечественной войны, когда людям было далеко не просто, когда к тяжести жизни обыденной присоединялась боль душевная. В эти суровые дни войны, солдаты, сидя в окопах, сочиняли проникновенные стихи, песни, например: «Темная ночь, только пули свистят…», передавая через свои произведения всеобщую боль.

«Искусство создает хороших людей, формирует человеческую душу», - заметил К. Паустовский. Я считаю, что это высказывание бесспорно. Убеждена, что душа человека, не нуждающегося в искусстве, сформирована не до конца, и такой человек не может считать себя полноценным, ведь душа – это часть человека.

Критерии проверки и оценки выполнения задания

с развернутым ответом по тексту Ю. Нагибина

Сочинение ученицы Митрофановой Марианны по тексту Е. Чернявского :

«Знание нескольких языков всегда оценивалось положительно. Прочитанный текст заставил меня задуматься над проблемой изучения языков.

Автор текста Е. Чернявский на своем личном примере излагает читателям секрет знания нескольких десятков языков. Он считает, что изучение языка для него не самоцель, а средство приобщения к духовным ценностям других народов. Знание языков для автора – это «язык, как ключ к другим мирам и жизням». Автор уверен, что «по изучению языков люди распадаются на четыре типа». Он сам себя относит к первому типу людей. Это те, считает автор, кто любит языки. Чернявский также обращает наше внимание на то, что «не существует единого метода изучения иностранного языка ».

Позиция автора такова: изучение языков – это труд, это ежедневный кропотливый труд. Автор текста сравнивает изучение языков с обучением играть на музыкальном инструменте и подчеркивает, что нужно регулярно, настойчиво и ежедневно упражняться, хотя на это уходит несколько лет. Автор прав, когда уверяет, что нужна огромная сила воли.

Нельзя не согласиться с мнением автора. На мой взгляд, чтобы осилить любую поставленную цель, любую высоту, непременно нужна большая сила воли. Не тратить попусту время, а постоянно пополнять свои знания. «Старайся дать уму как можно больше пищи», - это наставления молодому поколению великого русского писателя Льва Толстого. Нужно регулярно заниматься над собой, над усвоением новых знаний, что особенно необходимо в наше прогрессивное время. Как принято говорить, «языки и правила надо учить в молодости, пока свежа память».

Критерии проверки и оценки выполнения задания

с развернутым ответом по тексту Е. Чернявского

Александра Ивановна… Может быть, любовь к первой учительнице, если вам на нее повезло, так же необходима и естественна, как и первая любовь вообще?

Вспоминая свои чувства к Александре Ивановне, я думаю, что в моей любви к ней каким-то образом нераздельно слились два чувства – любовь к ней именно, такому человеку, каким она была, и любовь к русской литературе, которую она так умело нам раскрывала.

Она почти каждый день читала нам что-нибудь из русской классики или несколько реже что-нибудь из современной, детской, чаще всего антифашистской литературы.

Осталось в памяти чтение «Капитанской дочки» Пушкина, как минуты сладчайших переживаний. Если в области духа есть чувство семейного уюта, то я его впервые испытал во время чтения этой книжки, когда в классе стояла мурлыкающая от удовольствия тишина.

Помню, во время чтения книги Александра Ивановна заболела, и ее три дня заменяла другая учительница. На последнем уроке она пыталась продолжать чтение «Капитанской дочки», но, как только мы услышали ее голос, нас охватили ужас и отвращение. Это было совсем, совсем не то! Видно, она и сама это почувствовала, да и ребята в классе расшумелись с какой-то искусственной злой дерзостью. Она закрыла книгу и больше не пыталась нам ее читать.

Сейчас трудно сказать, почему мы с такой силой почувствовали чужеродность ее чтения. Конечно, тут и любовь к нашей учительнице, и привычка слышать именно ее голос сказались. Но было и еще что-то. Этим препятствием была сама временность пребывания этой учительницы с нами. Книга нам рассказывала о вечном, и сама Александра Ивановна воспринималась как наша вечная учительница, хотя, конечно, мы понимали, что через год или два ее у нас не будет. Но мы об этом не задумывались, это было слишком далеко.

Недавно, читая записки Марины Цветаевой «Мой Пушкин», я вспомнил наши чтения «Капитанской дочки» и удивился несходству впечатлений. Мятежную душу будущего поэта поразил в этой книге Пугачев, он показался ей таинственным, заманчивым, прекрасным. Меня же, как сейчас помню, больше всего поражал и радовал в этой книге Савельич. Не только меня, я уверен, и весь класс. «Как? – могут удивиться некоторые ценители литературы. – Тебе понравился холоп и раб Савельич?» Да, именно Савельич мне понравился больше всех, именно появления его я ждал с наибольшей радостью. Более того, решаюсь на дерзость утверждать, что он и самому автору, Александру Сергеевичу, нравился больше всех остальных героев.

Дело в том, что рабство Савельича – это только внешняя оболочка его сущности. Во время чтения «Капитанской дочки» мы это все время чувствовали, и потому его рабская должность, если можно так сказать, нам никак не мешала. Что же в нем было прекрасного, заставлявшего любить его вопреки ненавистному нам рабству и холопству?

Была преданность. Величайшее чувство, красоту которого Пушкин столько раз воспевал в стихах. Ненасытный, видно, так голодал по этому чувству особенно в его материнском проявлении, что, посвятив столько стихов своей няне Арине Родионовне, он решил и в прозе, уже в облике Савельича, создать еще один образ материнской преданности.

Из этого, разумеется, не следует, что мать поэта вообще никакого материнского чувства к нему не проявляла. Наверное, проявляла, но недостаточно. А для поэта лучше и здоровее, когда его совсем не любят, чем когда ему перепадают крохи любви.

Савельич – это то чувство, которое всю жизнь Пушкин так ценил в людях. И наоборот, предательство, коварство, измена всегда заставляли его или в ужасе бежать, или корчиться с пристальным отвращением. Наверное, страшнейшей казнью для поэта было бы, связав по рукам и ногам, заставить его, бессильного, вмешаться, наблюдать за картиной предательства.

В образе Савельича Пушкин устроил себе пир, который не всегда мог позволить себе в жизни. Тут преданность выступает во всех обличиях. Преданность – готовность отдать жизнь за жизнь барчука. Преданность – готовность каждую вещь его беречь, как собственную жизнь и даже сильнее. Преданность, творящая с робким человеком чудеса храбрости. И, наконец, преданность, доходящая в своем ослеплении до того, что Савельич затевает с Пугачевым разговор о злосчастном зипуне, когда его любимец находится на волоске от виселицы.

Но Пушкину мало и этого. Комендант Белогорской крепости предан царице точно так, как Савельич своему барчуку. Жена коменданта, такая же ворчливая, как Савельич, сама предана до последнего часа своему мужу, как предан своему барину Савельич. То же самое можно сказать о Маше и о юном Гриневе. Одним словом, здесь торжество преданности.

И вот эта идея преданности с неожиданной силой погружала нас в свой уют спокойствия и доверия, уют дружеского вечернего лагеря перед последним утренним сражением. Мы ведь тоже преданы своему милому, еще кудрявоволосому барчуку, чей портрет висит на стене нашего класса.

Мы еще дети, но уже, безусловно, думаем (может, именно потому, что дети) об этом грядущем последнем сражении со старым миром. Пусть мы его представляем смутно, но в этом ожидании заложено то организующее, то духовное начало, без которого нет жизни.

То, что мы собираемся делать завтра, делает нас сегодня такими или иными людьми. Идея преданности идее, а следовательно, и друг другу, была самым человечным сегодняшним воплощением нашего завтрашнего дела. Идея преданности самой идее, которая, по-видимому, из-за отсутствия других воплощений высоких человеческих страстей развивалась в нас с трагической (о чем мы не ведали), а иногда и уродливой (о чем мы тем более не ведали) силой.

Может быть, именно поэтому чтение «Капитанской дочки» производило тогда такое сладостное, такое неизгладимое впечатление. И именно поэтому мы оттолкнули (чуть-чуть уродство) попытку другой учительницы продолжать чтение Александры Ивановны.

– Да не коси ты, не коси! – иногда говорила мне на уроке Александра Ивановна. Я никогда ни от кого не слышал, чтобы я косил, и тем более сам не замечал этого. Но, оказывается, она была права. Если меня что-то сильно огорчало, оказывается, я начинал слегка косить.

– И не собираюсь, – отвечал я ей обычно.

– Я же вижу, закосил, закосил, – говорила она улыбаясь, словно похлопывая меня по спине, словно давая знать, что мои неприятности совсем не стоят того, чтобы я придавал им значение.

С одной стороны, меня раздражало то, что сам я никогда не видел своих косящих глаз, и наблюдение Александры Ивановны казалось мне довольно вздорным, а главное, было слишком публичным для той внутренней близости, какую я испытывал к ней, и было как-то неловко перед другими учениками.

Примерно такое же чувство я испытывал на улице во время футбольной или другой игры, когда кто-то из близких кричал, чтобы я шел домой, потому что набегался или слишком вспотел. Меня всегда раздражал этот наивный эгоизм близкого человека, которому и в голову не приходит, что набегался не только ты и слишком вспотел не только ты.

Я больше всего любил наблюдать за Александрой Ивановной, когда она встречалась со своим сыном, учившимся в соседней школе. Это был высокий парень с нежным пушком бороды и усов, которые он долго не сбривал, и об этом говорили в обеих школах – в нашей, где она работала, и в соседней, где он учился.

Он довольно часто заходил в нашу школу, и Александра Ивановна провожала его до ворот, а я всегда с какой-то тайной радостью наблюдал за этими их встречами. Я знал, что его приходы в нашу школу почти всегда связаны с выклянчиванием у Александры Ивановны денег.

Уже в воротах школы он ее начинал уламывать, а на ее лице появлялось выражение повышенной, хотя и вполне бесплодной, бдительности, означавшей, что ни на какие пустые траты она не согласится. В конце концов она доставала откуда-то из жакета кошелечек и с неловкой скрупулезностью вынимала оттуда мелочь или бумажные рубли и отдавала ему.

Взяв деньги, он иногда подшучивал над выражением ее лица, и я каждый раз угадывал, что подшучивает он над ее якобы огорченным выражением лица, а она, слегка растерянная этим шутливым обвинением, так же искусственно пыталась показать свою беззаботность, как до этого пыталась изобразить на лице выражение строгой отчетности. Иногда он как бы совал ей деньги назад, а она растерянно отбивалась, а однажды, видимо, рассердилась и в самом деле выхватила у него их. Но тут он схватил ее в охапку и слегка закружил на месте, и до меня донеслось:

– Карлуша, не дури!

Видимо, для меня была чем-то новым, неизвестным эта нежная, подтрунивающая друг над другом товарищеская любовь старой женщины и почти взрослого сына. Я знал, что у них больше никого нет.

Иногда он появлялся на нашей улице, и все почему-то именно так, смягченно, называли его Карлушей. Однажды, когда я сидел в холодке на ступеньках парадной лестницы с ворохом журналов «Вокруг света», которые я брал у одного из наших соседей, он присел ко мне и стал листать журналы, издавая те теплые улыбающиеся восклицания, которые издают любители книг при виде своих давних знакомых. Оказывается, он в свое время читал эти журналы, и его потрясали те же гангстерские рассказы, которые сейчас потрясали меня.

– А я у вашей мамы учусь, – сказал я почему-то, не выдержав. Он как-то странно улыбнулся и потрепал меня по голове. Он ничего не ответил. Вернее, я ему как бы признался в родстве, а он мне как бы ответил: «Да ты и так вроде неплохой пацан, стоит ли нам еще родственные отношения выяснять?!»

Однажды на моих глазах он заспорил с одним парнем с нашей улицы, известным велосипедистом. Карлуша доказывал, что этот парень плохой наездник. Карлушу я вообще никогда не видел на велосипеде, а этот парень и за водой ездил на велосипеде, и катался лучше всех на нашей улице.

В конце концов Карлуше кто-то дал свой велосипед, и они договорились ехать до моря и обратно, и за это время Карлуша его должен догнать и хлопнуть по спине.

– Давненько я в руки руль не брал, – сказал он, вставая и отряхиваясь от пыльной травы, на которой сидел, подошел к велосипеду, который ему одолжили на этот случай. Он взял велосипед одной рукой за руль, другой за седло, несколько раз, приподымая, ударил его о землю. Так пробуют мяч.

Парень с нашей улицы отъехал шагов на двадцать и все время, вихляя рулем, чтобы не упасть, оглядывался и медленно продвигался дальше, все время спрашивая у Карлуши: «Хватит?»

– Давай! – наконец крикнул Карлуша и сам вскочил в седло. Через миг они оба исчезли в клубах пыли, и мне показалось, что расстояние между ними ничуть не уменьшилось…

– На подъеме он его схамает, как булочку, – лениво глядя им вслед, сказал старший брат моего друга Юры Ставракиди, считавшийся на нашей улице знатоком международной политики. Улица, по которой они должны были возвращаться от моря, была довольно крутой. И Юрин брат, как всегда, оказался прав.

Минут через двадцать они появились на углу, уже слившись в маленький, быстро приближающийся смерч пыли, в котором, как молнии в далекой туче, время от времени высверкивали спицы.

Как только они поравнялись с нами, Карлуша его догнал и звонко шлепнул рукой по спине. Парень резко затормозил, а Карлуша, проехав еще метров двадцать, неожиданно вздыбил велосипед и, лихо выбросив его из-под себя, спрыгнул.

– Слушай, это старый наездник, ты что хочешь от него, – сказал Юрин брат парню с нашей улицы, кивая на Карлушу.

– Только здесь он меня догнал! – нервно крикнул наш парень, кивнул головой в сторону улицы с крутым подъемом.

Все рассмеялись, вспомнив слова Юриного брата.

– А я что говорил? – сказал Юрин брат, самодовольно улыбаясь.

– На подъеме, как булочку, схамает! – крикнули ребята в несколько голосов.

Помню, тогда меня поразило больше всего, что Карлуша, казалось, уже многое испытал в своей жизни и в том числе уже был когда-то замечательным велосипедистом, а ведь он был еще школьником девятого или десятого класса.

* * *

Время, описываемое мной, совпадает с мирным договором с Германией, то есть с 1939 годом. Мне было десять лет. В нас был рано разбужен интерес к политике, и этот интерес, как зажженный бикфордов шнур, шел к своему логическому взрыву в душе каждого, в ком была душа. Чаще всего это был взрыв внутренний, мало кому заметный из окружающих, но иногда это был и заметный для окружающих трагический взрыв, похожий на взрыв гранаты в неумелой детской руке.

Смутно помню, что, когда в газете появился портрет, кажется, Риббентропа с Молотовым, было как-то чудно, ненормально, неприятно, скорее всего из-за привычки видеть гитлеровцев только в качестве карикатуры. В натуральном виде они воспринимались как нечто ненормальное.

Помню, что сам мирный договор мной и, наверное, многими моими сверстниками воспринимался как некий политический шахматный ход (мы уже играли в шахматы) с некоторой потерей качества для будущей грандиозной комбинации с шахом и матом всему капиталистическому миру.

Мы как бы подмигивали друг другу по поводу этого договора, не замечая, что человек, который от имени всех нас, ну уж, по крайней мере, от имени всех наших взрослых родственников, заключил этот договор, никакого повода к этому подмигиванию не давал и тем более сам, по крайней мере, в этом смысле, никому не подмигивал.

Помню смешную тонкость, которую я тогда заметил в газетах. До мирного договора, судя по нашим газетам, казалось, что в мировой политике более правы противники Германии. То есть газеты, наверное, точно освещали фактический ход событий, но было ощущение спокойного, ровного отношения к двум хищникам.

После мирного договора осторожно стали выступать едва заметные признаки симпатии по отношению к Германии. Признаки симпатии воспринимались как намек на правоту. Намек на правоту, в свою очередь, давал намек на победу, потому что по нашему учению правота в конечном итоге всегда должна была побеждать. Если она побеждала сразу – тем более правота себя утверждала. Правда, судя по газетам, правота немцев была не слишком большой, но и победы их соответственно были не так блестящи, как мы собирались в будущем побеждать врага.

Эта разница между освещением хода мировых событий до мирного договора с Германией и после него воспринималась, помню, с каким-то симпатизирующим комизмом. Это было похоже на возрастающие и угасающие симпатии моей тетушки по отношению к соседям. Да стоят ли они все того, чтобы из-за них вводить в газеты такие тонкие намеки на правоту, которая все равно по сравнению с нашей Правотой смехотворна, на победу, которая все равно рано или поздно обернется полным поражением, когда мы возьмемся за дело?!

Но вот в один прекрасный день для меня лично и произошел тот душевный взрыв, сильнее которого я не знал в жизни.

– Ребята, – сказала в этот день Александра Ивановна, – теперь нельзя говорить «фашисты»…

Это было сказано в классе, но я не помню, по какому поводу это было сказано, и было бы кощунственно сейчас выдумывать повод. То ли кто-то из ребят, разозлившись на товарища, назвал его фашистом, то ли один мальчик у другого громко попросил какую-нибудь книгу, скажем, про смелого немецкого пионера, обманывающего фашистов. Тогда было довольно много таких книг.

Она об этом сказала просто как об изменении, которое отныне вошло в грамматические правила. Но, видно, что-то заключалось в этих словах такое, чего ни она, ни мы не ожидали. Слова эти в отличие от многих других слов, которые мы слышали от учителей, не прошли мимо ушей и не вошли в сознание. Они остались в воздухе. И, словно оставшись в воздухе, они как бы с каждой секундой твердели, становились все более отчетливыми, все более удобочитаемыми. Это подтверждалось еще и тем, что многие ученики, когда она произносила эти слова, переговаривались или рассеянно думали о чем-то своем, как это бывает в конце последнего урока, когда все ждут звонка. И вот, словно в самом деле слова висели в воздухе, постепенно к их постыдной удобочитаемости подключился весь класс, в классе становилось все тише и тише и, наконец, мертвая тишина в течение пяти-десяти секунд.

Все ждали, что Александра Ивановна как-то пояснит свои слова, но она ничего не говорила. Помню, хорошо помню красные пятна, которые пошли по морщинистым щекам нашей старой учительницы. Она продолжала молчать, и края губ с одной стороны ее рта мелко-мелко вздрагивали.

Тот стыд, который я тогда испытал и который в какой-то мере охватил весь класс, я никогда не забуду.

После этого много раз в жизни мы видели эти повороты на сто восемьдесят градусов, которые никто и не пытался нам как-то объяснить. Казалось, самим отсутствием какого-либо правдоподобного объяснения зигзагов политики тот, кто вершил ее, проверял полноту своей власти над нами.

– Ничего, схамают, как булочку, – казалось, бормотал он в усы, словами брата Юры Ставракиди.

Все-таки я благодарен какой-то детской чуткости, которая ни на мгновенье, это я помню хорошо, не дала мне подумать, что предательство это связано с самой Александрой Ивановной. Нет, я почувствовал, что есть какая-то страшная сила, которая с неимоверной тяжестью давила на нашу учительницу и вынудила ее, покрываясь красными пятнами, сказать то, что она нам сказала.