Сюжет произведения горького старуха изергиль. Старуха изергиль основная мысль

Рассказ Горького «Старуха Изергиль» - легендарное произведение, написанное в 1894 году. Идейность данного рассказа полностью соответствовала мотивам, доминирующим в раннем романтическом периоде творчества писателя. Автор в своих художественных поисках пытался создать концептуальный образ человека, который готов идти на самопожертвования, ради возвышенных гуманных целей.

История создания произведения.

Считается, что произведение было написано осенью 1894 года. Дата основана на письме В. Г. Короленко члену редакционной комиссии «Русские ведомости».

Впервые рассказ был напечатан спустя год в «Самарской газете» (номера 80, 86, 89). Примечательно, что данное произведение стало одним из первых, где особо ярко проявляется революционный романтизм писателя, усовершенствованный в литературной форме немного позже.

Идейность .

Писатель пытался пробудить веру человека в будущее, настроить аудиторию на позитивный лад. Философские размышления главных героев носили конкретный нравственный характер. Автор оперирует такими базовыми понятиями, как правда, самопожертвование и жажда свободы.

Важный нюанс: старуха Изергиль в рассказе представляет собой довольно противоречивый образ, но, тем не менее, преисполненный высокими идеалами. Автор, воодушевленный идеей гуманизма, пытался продемонстрировать силу человеческого духа и глубину души. Несмотря на все тягости и лишения, вопреки сложностям натуры, старуха Изергиль сохраняет веру в высокие идеалы.

По сути, Изергиль является олицетворением авторского начала. Она же неоднократно подчеркивает первостепенность человеческих поступков и их величайшую роль в формировании судьбы.

Анализ произведения

Сюжет

Историю рассказывает старая женщина по имени Изергиль. Первым следует рассказ о горделивом Ларра.

Однажды молодую девушку похищает орел. Соплеменники долго ищут ее, но так и не находят. Спустя 20 лет она сама возвращается в племя вместе со своим сыном. Он красивый, смелый и сильный, с горделивым и холодным взглядом.

В племени юноша вел себя надменно и грубо, демонстрируя презрение даже к самым пожилым и уважаемым людям. За это соплеменники разгневались и выгнали его, обрекая на вечное одиночество.

Ларра долгое время живет один. Время от времени он ворует скот и девушек у бывших соплеменников. Отверженный мужчина редко показывается на глаза. Однажды он подошел слишком близко к племени. Самые нетерпеливые мужчины бросились ему навстречу.

Приблизившись вплотную, они увидели, что Ларра держал нож и пытался себя им убить. Однако лезвие даже не повредило кожу мужчины. Стало понятно, что мужчина страдает от одиночества и мечтает о смерти. Убивать его никто не стал. С тех пор по миру бродит тень красивого юноши со взглядом орла, который не может дождаться своей кончины.

О жизни старухи

Старая женщина рассказывает о себе. Когда-то она была необычайно красива, любила жизнь и наслаждалась ею. Она влюбилась в 15 лет, но не испытала всех радостей любви. Несчастные отношения следовали один за другим.

Однако, ни один союз не принес тех трогательных и особых моментов. Когда женщине исполнилось 40 лет, она приехала в Молдавию. Здесь она вышла замуж и прожила последние 30 лет. Сейчас она вдова, которой остается лишь вспоминать о былом.

Как только наступает ночь, в степи появляются загадочные огоньки. Это искорки от сердца Данко, о котором начинает рассказывать старуха.

Когда-то в лесу жило племя, которое изгнали завоеватели, вынудив жить возле болот. Жизнь была тяжелой, многие члены общины стали умирать. Чтобы не покорятся страшным завоевателям, было принято решение искать выход из леса. Смелый и отважный Данко решился возглавить племя.

Тяжелый путь изматывал, а надежды на скорое решение проблемы не было. Никто не захотел признать своей вины, поэтому все решили обвинить молодого вождя в его невежестве.

Однако, Данко так жаждал помочь этим людям, что почувствовал в груди жар и огонь. Неожиданно он вырвал свое сердце и поднял над головой, как факел. Оно осветило путь.

Люди поспешили покинуть лес и оказались среди благодатных степей. А молодой вождь пал мертвым на землю.

Кто-то подошел к сердцу Данко и наступил на него. Темную ночь осветили искорки, которые можно увидеть до сих пор. Рассказ заканчивается, старуха засыпает.

Описание главных героев

Ларра - горделивый индивидуалист с непомерным себялюбием. Он является дитем орла и обычной женщины, поэтому не просто считается себя лучше остальных, а противопоставляет свое «Я» всему социуму. Получеловек, пребывая в обществе людей, стремится к свободе. Однако, получив желаемую независимость от всего и всех, испытывает горечь и разочарование.

Одиночество - самое страшное наказание, гораздо страшнее смерти. В пустоте вокруг самого себя обесценивается все вокруг. Автор пытается донести мысль, что прежде, чем требовать что-либо от окружающих, следует сначала сделать что-то полезное для других. Настоящий герой тот, кто не ставит себя выше других, а тот, кто может пожертвовать собой во благо высокой идеи, выполняя сложные мисси, важные для всего народа.

Таким героем является Данко. Этот мужественный и смелый мужчина, несмотря на молодость и неопытность, готов вести свое племя сквозь дремучие леса темной ночью в поисках светлого будущего. Дабы помочь своим соплеменникам Данко жертвует собственное сердце, совершая величайший подвиг. Он умирает, но обретает ту свободу, о которой только мечтает Ларра.

Особый персонаж - старуха Изергиль. Эта дама повествует не только о двух мужчинах с кардинально разной судьбой, но делится с читателем интересными рассказами из собственной жизни. Женщина всю жизнь жаждала любви, но тяготела к свободе. Кстати, ради своих возлюбленных Изергиль, как и Данко, была способна на многое.

Композиция

Композиционная структура рассказа «Старуха Изергиль» довольно сложная. Произведение состоит из трех эпизодов:

Легенда о Ларре;
Рассказ женщины о своей жизни и любовных перипетиях;
Легенда о Данко.

Первый и третий эпизод повествуют о людях, жизненная философия, мораль и поступки которых кардинально противоположны. Еще одна интересная особенность: рассказ ведут сразу два человека. Первый рассказчик - сама старуха, второй - неизвестный автор, дающий оценку всему происходящему.

Заключение

М. Горьких во многих своих романах пытался раскрыть ключевые аспекты человеческой морали, задумываясь о главных качествах типичного героя: свободолюбии, отваге, силе духа, смелости, уникальном сочетании благородства и любви к человечеству. Зачастую автор «оттенял» ту или иную свою мысль, используя описание природы.

В рассказе «Старуха Изергиль» описание пейзажей позволяет показать красоту, возвышенность и необыкновенности мира, а также самого человека, как неотъемлемую составляющую вселенной. Романтизм Горького здесь выражен по-особому: трогательно и наивно, серьезно и страстно. Тяга к прекрасному сопряжена с реалиями современной жизни, а беззаветность героизма всегда зовет к подвигу.

Старуха Изергиль
Максим Горький

Рассказы
Cвой знаменитый рассказ «Старуха Изергиль» Максим Горький написал в 1894 году. В него вошли две замечательные легенды: легенда о Ларре и легенда о Данко.

Впервые напечатано в «Самарской газете», 1895, номер 80, 16 апреля; номер 86, 23 апреля; номер 89, 27 апреля.

Написано, по-видимому, осенью 1894 года. Датировка подтверждается письмом В.Г.Короленко от 4 октября 1894 года члену редакции «Русских ведомостей» М.А.Саблину. В этом письме В.Г.Короленко писал: «Дня три назад я послал в редакцию рукопись Пешкова (псевд. Максим Горький), заглавие “Старуха Изергиль”» (В.Г.Короленко, Избранные письма, III т., Гослитиздат, 1936, стр. 86).

Рассказ включался во все собрания сочинений.

Печатается по тексту, подготовленному М.Горьким для собрания сочинений в издании «Книга».

Максим Горький

Старуха Изергиль

Я слышал эти рассказы под Аккерманом, в Бессарабии, на морском берегу.

Однажды вечером, кончив дневной сбор винограда, партия молдаван, с которой я работал, ушла на берег моря, а я и старуха Изергиль остались под густой тенью виноградных лоз и, лежа на земле, молчали, глядя, как тают в голубой мгле ночи силуэты тех людей, что пошли к морю.

Они шли, пели и смеялись; мужчины – бронзовые, с пышными, черными усами и густыми кудрями до плеч, в коротких куртках и широких шароварах; женщины и девушки – веселые, гибкие, с темно-синими глазами, тоже бронзовые. Их волосы, шелковые и черные, были распущены, ветер, теплый и легкий, играя ими, звякал монетами, вплетенными в них. Ветер тек широкой, ровной волной, но иногда он точно прыгал через что-то невидимое и, рождая сильный порыв, развевал волосы женщин в фантастические гривы, вздымавшиеся вокруг их голов. Это делало женщин странными и сказочными. Они уходили все дальше от нас, а ночь и фантазия одевали их все прекраснее.

Кто-то играл на скрипке… девушка пела мягким контральто, слышался смех…

Воздух был пропитан острым запахом моря и жирными испарениями земли, незадолго до вечера обильно смоченной дождем. Еще и теперь по небу бродили обрывки туч, пышные, странных очертаний и красок, тут – мягкие, как клубы дыма, сизые и пепельно-голубые, там – резкие, как обломки скал, матово-черные или коричневые. Между ними ласково блестели темно-голубые клочки неба, украшенные золотыми крапинками звезд. Все это – звуки и запахи, тучи и люди – было странно красиво и грустно, казалось началом чудной сказки. И все как бы остановилось в своем росте, умирало; шум голосов гас, удаляясь, перерождался в печальные вздохи.

– Что ты не пошел с ними? – кивнув головой, спросила старуха Изергиль.

Время согнуло ее пополам, черные когда-то глаза были тусклы и слезились. Ее сухой голос звучал странно, он хрустел, точно старуха говорила костями.

– Не хочу, – ответил я ей.

– У!.. стариками родитесь вы, русские. Мрачные все, как демоны… Боятся тебя наши девушки… А ведь ты молодой и сильный…

Луна взошла. Ее диск был велик, кроваво-красен, она казалась вышедшей из недр этой степи, которая на своем веку так много поглотила человеческого мяса и выпила крови, отчего, наверное, и стала такой жирной и щедрой. На нас упали кружевные тени от листвы, я и старуха покрылись ими, как сетью. По степи, влево от нас, поплыли тени облаков, пропитанные голубым сиянием луны, они стали прозрачней и светлей.

– Смотри, вон идет Ларра!

Я смотрел, куда старуха указывала своей дрожащей рукой с кривыми пальцами, и видел: там плыли тени, их было много, и одна из них, темней и гуще, чем другие, плыла быстрей и ниже сестер, – она падала от клочка облака, которое плыло ближе к земле, чем другие, и скорее, чем они.

– Никого нет там! – сказал я.

– Ты слеп больше меня, старухи. Смотри – вон, темный, бежит степью!

Я посмотрел еще и снова не видел ничего, кроме тени.

– Это тень! Почему ты зовешь ее Ларра?

– Потому что это – он. Он уже стал теперь как тень, – пора! Он живет тысячи лет, солнце высушило его тело, кровь и кости, и ветер распылил их. Вот что может сделать бог с человеком за гордость!..

– Расскажи мне, как это было! – попросил я старуху, чувствуя впереди одну из славных сказок, сложенных в степях. И она рассказала мне эту сказку.

«Многие тысячи лет прошли с той поры, когда случилось это. Далеко за морем, на восход солнца, есть страна большой реки, в той стране каждый древесный лист и стебель травы дает столько тени, сколько нужно человеку, чтоб укрыться в ней от солнца, жестоко жаркого там.

Вот какая щедрая земля в той стране!

Там жило могучее племя людей, они пасли стада и на охоту за зверями тратили свою силу и мужество, пировали после охоты, пели песни и играли с девушками.

Однажды, во время пира, одну из них, черноволосую и нежную, как ночь, унес орел, спустившись с неба. Стрелы, пущенные в него мужчинами, упали, жалкие, обратно на землю. Тогда пошли искать девушку, но – не нашли ее. И забыли о ней, как забывают об всем на земле».

Старуха вздохнула и замолчала. Ее скрипучий голос звучал так, как будто это роптали все забытые века, воплотившись в ее груди тенями воспоминаний. Море тихо вторило началу одной из древних легенд, которые, может быть, создались на его берегах.

«Но через двадцать лет она сама пришла, измученная, иссохшая, а с нею был юноша, красивый и сильный, как сама она двадцать лет назад. И, когда ее спросили, где была она, она рассказала, что орел унес ее в горы и жил с нею там, как с женой. Вот его сын, а отца нет уже; когда он стал слабеть, то поднялся в последний раз высоко в небо и, сложив крылья, тяжело упал оттуда на острые уступы горы, насмерть разбился о них…

Все смотрели с удивлением на сына орла и видели, что он ничем не лучше их, только глаза его были холодны и горды, как у царя птиц. И разговаривали с ним, а он отвечал, если хотел, или молчал, а когда пришли старейшие племени, он говорил с ними, как с равными себе. Это оскорбило их, и они, назвав его неоперенной стрелой с неотточенным наконечником, сказали ему, что их чтут, им повинуются тысячи таких, как он, и тысячи вдвое старше его. А он, смело глядя на них, отвечал, что таких, как он, нет больше; и если все чтут их – он не хочет делать этого. О!.. тогда уж совсем рассердились они. Рассердились и сказали:

– Ему нет места среди нас! Пусть идет куда хочет.

Он засмеялся и пошел, куда захотелось ему, – к одной красивой девушке, которая пристально смотрела на него; пошел к ней и, подойдя, обнял ее. А она была дочь одного из старшин, осудивших его. И, хотя он был красив, она оттолкнула его, потому что боялась отца. Она оттолкнула его, да и пошла прочь, а он ударил ее и, когда она упала, встал ногой на ее грудь, так, что из ее уст кровь брызнула к небу, девушка, вздохнув, извилась змеей и умерла.

Всех, кто видел это, оковал страх, – впервые при них так убивали женщину. И долго все молчали, глядя на нее, лежавшую с открытыми глазами и окровавленным ртом, и на него, который стоял один против всех, рядом с ней, и был горд, – не опустил своей головы, как бы вызывая на нее кару. Потом, когда одумались, то схватили его, связали и так оставили, находя, что убить сейчас же – слишком просто и не удовлетворит их».

Ночь росла и крепла, наполняясь странными, тихими звуками. В степи печально посвистывали суслики, в листве винограда дрожал стеклянный стрекот кузнечиков, листва вздыхала и шепталась, полный диск луны, раньше кроваво-красный, бледнел, удаляясь от земли, бледнел и все обильнее лил на степь голубоватую мглу…

«И вот они собрались, чтобы придумать казнь, достойную преступления… Хотели разорвать его лошадьми – и это казалось мало им; думали пустить в него всем по стреле, но отвергли и это; предлагали сжечь его, но дым костра не позволил бы видеть его мучений; предлагали много – и не находили ничего настолько хорошего, чтобы понравилось всем. А его мать стояла перед ними на коленях и молчала, не находя ни слез, ни слов, чтобы умолять о пощаде. Долго говорили они, и вот один мудрец сказал, подумав долго:

– Спросим его, почему он сделал это? Спросили его об этом. Он сказал:

– Развяжите меня! Я не буду говорить связанный! А когда развязали его, он спросил:

– Что вам нужно? – спросил так, точно они были рабы…

– Ты слышал… – сказал мудрец.

– Зачем я буду объяснять вам мои поступки?

– Чтоб быть понятым нами. Ты, гордый, слушай! Все равно ты умрешь ведь… Дай же нам понять то, что ты сделал. Мы остаемся жить, и нам полезно знать больше, чем мы знаем…

– Хорошо, я скажу, хотя я, может быть, сам неверно понимаю то, что случилось. Я убил ее потому, мне кажется, – что меня оттолкнула она… А мне было нужно ее.

– Но она не твоя! – сказали ему.

– Разве вы пользуетесь только своим? Я вижу, что каждый человек имеет только речь, руки и ноги… а владеет он животными, женщинами, землей… и многим еще…

Ему сказали на это, что за все, что человек берет, он платит собой: своим умом и силой, иногда – жизнью. А он отвечал, что он хочет сохранить себя целым.

Долго говорили с ним и наконец увидели, что он считает себя первым на земле и, кроме себя, не видит ничего. Всем даже страшно стало, когда поняли, на какое одиночество он обрекал себя. У него не было ни племени, ни матери, ни скота, ни жены, и он не хотел ничего этого.

Когда люди увидали это, они снова принялись судить о том, как наказать его. Но теперь недолго они говорили, – тот, мудрый, не мешавший им судить, заговорил сам:

– Стойте! Наказание есть. Это страшное наказание; вы не выдумаете такого в тысячу лет! Наказание ему – в нем самом! Пустите его, пусть он будет свободен. Вот его наказание!

И тут произошло великое. Грянул гром с небес, – хотя на них не было туч. Это силы небесные подтверждали речь мудрого. Все поклонились и разошлись. А этот юноша, который теперь получил имя Ларра, что значит: отверженный, выкинутый вон, – юноша громко смеялся вслед людям, которые бросили его, смеялся, оставаясь один, свободный, как отец его. Но отец его – не был человеком… А этот – был человек. И вот он стал жить, вольный, как птица. Он приходил в племя и похищал скот, девушек – все, что хотел. В него стреляли, но стрелы не могли пронзить его тела, закрытого невидимым покровом высшей кары. Он был ловок, хищен, силен, жесток и не встречался с людьми лицом к лицу. Только издали видели его. И долго он, одинокий, так вился около людей, долго – не один десяток годов. Но вот однажды он подошел близко к людям и, когда они бросились на него, не тронулся с места и ничем не показал, что будет защищаться. Тогда один из людей догадался и крикнул громко:

– Не троньте его. Он хочет умереть!

И все остановились, не желая облегчить участь того, кто делал им зло, не желая убивать его. Остановились и смеялись над ним. А он дрожал, слыша этот смех, и все искал чего-то на своей груди, хватаясь за нее руками. И вдруг он бросился на людей, подняв камень. Но они, уклоняясь от его ударов, не нанесли ему ни одного, и когда он, утомленный, с тоскливым криком упал на землю, то отошли в сторону и наблюдали за ним. Вот он встал и, подняв потерянный кем-то в борьбе с ним нож, ударил им себя в грудь. Но сломался нож – точно в камень ударили им. И снова он упал на землю и долго бился головой об нее. Но земля отстранялась от него, углубляясь от ударов его головы.

– Он не может умереть! – с радостью сказали люди. И ушли, оставив его. Он лежал кверху лицом и видел – высоко в небе черными точками плавали могучие орлы. В его глазах было столько тоски, что можно было бы отравить ею всех людей мира. Так, с той поры остался он один, свободный, ожидая смерти. И вот он ходит, ходит повсюду… Видишь, он стал уже как тень и таким будет вечно! Он не понимает ни речи людей, ни их поступков – ничего. И все ищет, ходит, ходит… Ему нет жизни, и смерть не улыбается ему. И нет ему места среди людей… Вот как был поражен человек за гордость!»

Старуха вздохнула, замолчала, и ее голова, опустившись на грудь, несколько раз странно качнулась.

Я посмотрел на нее. Старуху одолевал сон, показалось мне. И стало почему-то страшно жалко ее. Конец рассказа она вела таким возвышенным, угрожающим тоном, а все-таки в этом тоне звучала боязливая, рабская нота.

На берегу запели, – странно запели. Сначала раздался контральто, – он пропел две-три ноты, и раздался другой голос, начавший песню сначала, а первый все лился впереди его… – третий, четвертый, пятый вступили в песню в том же порядке. И вдруг ту же песню, опять-таки сначала, запел хор мужских голосов.

Каждый голос женщин звучал совершенно отдельно, все они казались разноцветными ручьями и, точно скатываясь откуда-то сверху по уступам, прыгая и звеня, вливаясь в густую волну мужских голосов, плавно лившуюся кверху, тонули в ней, вырывались из нее, заглушали ее и снова один за другим взвивались, чистые и сильные, высоко вверх.

– Слышал ли ты, чтоб где-нибудь еще так пели? – спросила Изергиль, поднимая голову и улыбаясь беззубым ртом.

– Не слыхал. Никогда не слыхал…

– И не услышишь. Мы любим петь. Только красавцы могут хорошо петь, – красавцы, которые любят жить. Мы любим жить. Смотри-ка, разве не устали за день те, которые поют там? С восхода по закат работали, взошла луна, и уже – поют! Те, которые не умеют жить, легли бы спать. Те, которым жизнь мила, вот – поют.

– Но здоровье… – начал было я.

– Здоровья всегда хватит на жизнь. Здоровье! Разве ты, имея деньги, не тратил бы их? Здоровье – то же золото. Знаешь ты, что я делала, когда была молодой? Я ткала ковры с восхода по закат, не вставая почти. Я, как солнечный луч, живая была и вот должна была сидеть неподвижно, точно камень. И сидела до того, что, бывало, все кости у меня трещат. А как придет ночь, я бежала к тому, кого любила, целоваться с ним. И так я бегала три месяца, пока была любовь; все ночи этого времени бывала у него. И вот до какой поры дожила – хватило крови! А сколько любила! Сколько поцелуев взяла и дала!..

Я посмотрел ей в лицо. Ее черные глаза были все-таки тусклы, их не оживило воспоминание. Луна освещала ее сухие, потрескавшиеся губы, заостренный подбородок с седыми волосами на нем и сморщенный нос, загнутый, словно клюв совы. На месте щек были черные ямы, и в одной из них лежала прядь пепельно-седых волос, выбившихся из-под красной тряпки, которою была обмотана ее голова. Кожа на лице, шее и руках вся изрезана морщинами, и при каждом движении старой Изергиль можно было ждать, что сухая эта кожа разорвется вся, развалится кусками и предо мной встанет голый скелет с тусклыми черными глазами.

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Максим Горький

Старуха Изергиль

Я слышал эти рассказы под Аккерманом, в Бессарабии, на морском берегу.

Они шли, пели и смеялись; мужчины – бронзовые, с пышными, черными усами и густыми кудрями до плеч, в коротких куртках и широких шароварах; женщины и девушки – веселые, гибкие, с темно-синими глазами, тоже бронзовые. Их волосы, шелковые и черные, были распущены, ветер, теплый и легкий, играя ими, звякал монетами, вплетенными в них. Ветер тек широкой, ровной волной, но иногда он точно прыгал через что-то невидимое и, рождая сильный порыв, развевал волосы женщин в фантастические гривы, вздымавшиеся вокруг их голов. Это делало женщин странными и сказочными. Они уходили всё дальше от нас, а ночь и фантазия одевали их всё прекраснее.

Кто-то играл на скрипке… девушка пела мягким контральто, слышался смех…

Воздух был пропитан острым запахом моря и жирными испарениями земли, незадолго до вечера обильно смоченной дождем. Еще и теперь по небу бродили обрывки туч, пышные, странных очертаний и красок, тут – мягкие, как клубы дыма, сизые и пепельно-голубые, там – резкие, как обломки скал, матово-черные или коричневые. Между ними ласково блестели темно-голубые клочки неба, украшенные золотыми крапинками звезд. Всё это – звуки и запахи, тучи и люди – было странно красиво и грустно, казалось началом чудной сказки. И всё как бы остановилось в своем росте, умирало; шум голосов гас, удаляясь, перерождался в печальные вздохи.

– Что ты не пошел с ними? – кивнув головой, спросила старуха Изергиль.

– Не хочу, – ответил я ей.

– Смотри, вон идет Ларра!

– Никого нет там! – сказал я.

– Ты слеп больше меня, старухи. Смотри – вон, темный, бежит степью!

Я посмотрел еще и снова не видел ничего, кроме тени.

– Это тень! Почему ты зовешь ее Ларра?

– Расскажи мне, как это было! – попросил я старуху, чувствуя впереди одну из славных сказок, сложенных в степях.

И она рассказала мне эту сказку.

«Многие тысячи лет прошли с той поры, когда случилось это. Далеко за морем, на восход солнца, есть страна большой реки, в той стране каждый древесный лист и стебель травы дает столько тени, сколько нужно человеку, чтобы укрыться в ней от солнца, жестоко жаркого там.

«Вот какая щедрая земля в той стране! «Там жило могучее племя людей, они пасли стада и на охоту за зверями тратили свою силу и мужество, пировали после охоты, пели песни и играли с девушками.

«Однажды, во время пира, одну из них, черноволосую и нежную, как ночь, унес орел, спустившись с неба. Стрелы, пущенные в него мужчинами, упали, жалкие, обратно на землю. Тогда пошли искать девушку, но – не нашли ее. И забыли о ней, как забывают обо всем на земле».

«Но через двадцать лет она сама пришла, измученная, иссохшая, а с нею был юноша, красивый и сильный, как сама она двадцать лет назад. И, когда ее спросили, где была она, она рассказала, что орел унес ее в горы и жил с нею там, как с женой. Вот его сын, а отца нет уже; когда он стал слабеть, то поднялся, в последний раз, высоко в небо и, сложив крылья, тяжело упал оттуда на острые уступы горы, насмерть разбился о них…

«Все смотрели с удивлением на сына орла и видели, что он ничем не лучше их, только глаза его были холодны и горды, как у царя птиц. И разговаривали с ним, а он отвечал, если хотел, или молчал, а когда пришли старейшие племени, он говорил с ними, как с равными себе. Это оскорбило их, и они, назвав его неоперенной стрелой с неотточенным наконечником, сказали ему, что их чтут, им повинуются тысячи таких, как он, и тысячи вдвое старше его. А он, смело глядя на них, отвечал, что таких, как он, нет больше; и если все чтут их – он не хочет делать этого. О!.. тогда уж совсем рассердились они. Рассердились и сказали:

«– Ему нет места среди нас! Пусть идет, куда хочет.

«Он засмеялся и пошел, куда захотелось ему, – к одной красивой девушке, которая пристально смотрела на него; пошел к ней и, подойдя, обнял ее. А она была дочь одного из старшин, осудивших его. И, хотя он был красив, она оттолкнула его, потому что боялась отца. Она оттолкнула его да и пошла прочь, а он ударил ее и, когда она упала, встал ногой на ее грудь, так, что из ее уст кровь брызнула к небу, девушка, вздохнув, извилась змеей и умерла.

«Всех, кто видел это, оковал страх, – впервые при них так убивали женщину. И долго все молчали, глядя на нее, лежавшую с открытыми глазами и окровавленным ртом, и на него, который стоял один против всех, рядом с ней, и был горд, – не опустил своей головы, как бы вызывая на нее кару. Потом, когда одумались, то схватили его, связали и так оставили, находя, что убить сейчас же – слишком просто и не удовлетворит их».

Ночь росла и крепла, наполняясь странными тихими звуками. В степи печально посвистывали суслики, в листве винограда дрожал стеклянный стрекот кузнечиков, листва вздыхала и шепталась, полный диск луны, раньше кроваво-красный, бледнел, удаляясь от земли, бледнел и всё обильнее лил на степь голубоватую мглу…

«– Спросим его, почему он сделал это?

«Спросили его об этом. Он сказал:

«– Развяжите меня! Я не буду говорить связанный!

«А когда развязали его, он спросил:

«– Что вам нужно? – спросил так, точно они были рабы…

«– Ты слышал… – сказал мудрец.

«– Зачем я буду объяснять вам мои поступки?

«– Чтоб быть понятым нами. Ты, гордый, слушай! Все равно, ты умрешь ведь… Дай же нам понять то, что ты сделал. Мы остаемся жить, и нам полезно знать больше, чем мы знаем…

«– Хорошо, я скажу, хотя я, может быть, сам неверно понимаю то, что случилось. Я убил ее потому, мне кажется, – что меня оттолкнула она… А мне было нужно ее.

«– Но она не твоя! – сказали ему.

«– Разве вы пользуетесь только своим? Я вижу, что каждый человек имеет только речь, руки и ноги… а владеет он животными, женщинами, землей… и многим еще…

«Ему сказали на это, что за всё, что человек берет, он платит собой: своим умом и силой, иногда – жизнью. А он отвечал, что он хочет сохранить себя целым.

«Долго говорили с ним и наконец увидели, что он считает себя первым на земле и, кроме себя, не видит ничего. Всем даже страшно стало, когда поняли, на какое одиночество он обрекал себя. У него не было ни племени, ни матери, ни скота, ни жены, и он не хотел ничего этого.

«Когда люди увидали это, они снова принялись судить о том, как наказать его. Но теперь недолго они говорили, – тот, мудрый, не мешавший им судить, заговорил сам:

«– Стойте! Наказание есть. Это страшное наказание; вы не выдумаете такого в тысячу лет! Наказание ему – в нем самом! Пустите его, пусть он будет свободен. Вот его наказание!

«И тут произошло великое. Грянул гром с небес, – хотя на них не было туч. Это силы небесные подтверждали речь мудрого. Все поклонились и разошлись.

А этот юноша, который теперь получил имя Ларра, что значит: отверженный, выкинутый вон, – юноша громко смеялся вслед людям, которые бросили его, смеялся, оставаясь один, свободный, как отец его. Но отец его – не был человеком… А этот – был человек. И вот он стал жить, вольный, как птица. Он приходил в племя и похищал скот, девушек – всё, что хотел. В него стреляли, но стрелы не могли пронзить его тела, закрытого невидимым покровом высшей кары. Он был ловок, хищен, силен, жесток и не встречался с людьми лицом к лицу. Только издали видели его. И долго он, одинокий, так вился около людей, долго – не один десяток годов. Но вот однажды он подошел близко к людям и, когда они бросились на него, не тронулся с места и ничем не показал, что будет защищаться. Тогда один из людей догадался и крикнул громко:

«– Не троньте его! Он хочет умереть!

«И все остановились, не желая облегчить участь того, кто делал им зло, не желая убивать его. Остановились и смеялись над ним. А он дрожал, слыша этот смех, и всё искал чего-то на своей груди, хватаясь за нее руками. И вдруг он бросился на людей, подняв камень. Но они, уклоняясь от его ударов, не нанесли ему ни одного, и когда он, утомленный, с тоскливым криком упал на землю, то отошли в сторону и наблюдали за ним. Вот он встал и, подняв потерянный кем-то в борьбе с ним нож, ударил им себя в грудь. Но сломался нож – точно в камень ударили им. И снова он упал на землю и долго бился головой об нее. Но земля отстранялась от него, углубляясь от ударов его головы.

«– Он не может умереть! – с радостью сказали люди.

«И ушли, оставив его. Он лежал кверху лицом и видел – высоко в небе черными точками плавали могучие орлы. В его глазах было столько тоски, что можно было бы отравить ею всех людей мира. Так, с той поры остался он один, свободный, ожидая смерти. И вот он ходит, ходит повсюду… Видишь, он стал уже как тень и таким будет вечно! Он не понимает ни речи людей, ни их поступков – ничего. И всё ищет, ходит, ходит… Ему нет жизни, и смерть не улыбается ему. И нет ему места среди людей… Вот как был поражен человек за гордость!»

Старуха вздохнула, замолчала, и ее голова, опустившись на грудь, несколько раз странно качнулась.

Я посмотрел на нее. Старуху одолевал сон, показалось мне, и стало почему-то страшно жалко ее. Конец рассказа она вела таким возвышенным, угрожающим тоном, а все-таки в этом тоне звучала боязливая, рабская нота.

На берегу запели, – странно запели. Сначала раздался контральто, – он пропел две-три ноты, и раздался другой голос, начавший песню сначала, а первый всё лился впереди его… – третий, четвертый, пятый вступили в песню в том же порядке. И вдруг ту же песню, опять-таки сначала, запел хор мужских голосов.

– Слышал ли ты, чтоб где-нибудь еще так пели? – спросила Изергиль, поднимая голову и улыбаясь беззубым ртом.

– Не слыхал. Никогда не слыхал…

– Но здоровье… – начал было я.

Она снова начала рассказывать своим хрустящим голосом:

– Я жила с матерью под Фальчи, на самом берегу Бырлада; и мне было пятнадцать лет, когда он явился к нашему хутору. Был он такой высокий, гибкий, черноусый, веселый. Сидит в лодке и так звонко кричит он нам в окна: «Эй, нет ли у вас вина… и поесть мне?» Я посмотрела в окно сквозь ветви ясеней и вижу: река вся голубая от луны, а он, в белой рубахе и в широком кушаке с распущенными на боку концами, стоит одной ногой в лодке, а другой на берегу. И покачивается, и что-то поет. Увидал меня, говорит: «Вот какая красавица живет тут!.. А я и не знал про это!» Точно он уж знал всех красавиц до меня! Я дала ему вина и вареной свинины… А через четыре дня дала уже и всю себя… Мы всё катались с ним в лодке по ночам. Он приедет и посвистит тихо, как суслик, а я выпрыгну, как рыба, в окно на реку. И едем… Он был рыбаком с Прута, и потом, когда мать узнала про всё и побила меня, уговаривал всё меня уйти с ним в Добруджу и дальше, в дунайские гирла. Но мне уж не нравился он тогда – только поет да целуется, ничего больше! Скучно это было уже. В то время гуцулы шайкой ходили по тем местам, и у них были любезные тут… Так вот тем – весело было. Иная ждет, ждет своего карпатского молодца, думает, что он уже в тюрьме или убит где-нибудь в драке, – и вдруг он один, а то с двумя-тремя товарищами, как с неба, упадет к ней. Подарки подносил богатые – легко же ведь доставалось всё им! И пирует у нее, и хвалится ею перед своими товарищами. А ей любо это. Я и попросила одну подругу, у которой был гуцул, показать мне их… Как ее звали? Забыла как… Всё стала забывать теперь. Много времени прошло с той поры, всё забудешь! Она меня познакомила с молодцом. Был хорош… Рыжий был, весь рыжий – и усы, и кудри! Огненная голова. И был он такой печальный, иногда ласковый, а иногда, как зверь, ревел и дрался. Раз ударил меня в лицо… А я, как кошка, вскочила ему на грудь да и впилась зубами в щеку… С той поры у него на щеке стала ямка, и он любил, когда я целовала ее…

– А рыбак куда девался? – спросил я.

– Рыбак? А он… тут… Он пристал к ним, к гуцулам. Сначала всё уговаривал меня и грозил бросить в воду, а потом – ничего, пристал к ним и другую завел… Их обоих и повесили вместе – и рыбака, и этого гуцула. Я ходила смотреть, как их вешали. В Добрудже это было. Рыбак шел на казнь бледный и плакал, а гуцул трубку курил. Идет себе и курит, руки в карманах, один ус на плече лежит, а другой на грудь свесился. Увидал меня, вынул трубку и кричит: «Прощай!..» Я целый год жалела его. Эх!.. Это уж тогда с ними было, как они хотели уйти в Карпаты к себе. На прощанье пошли к одному румыну в гости, там их и поймали. Двоих только, а нескольких убили, а остальные ушли… Все-таки румыну заплатили после… Хутор сожгли и мельницу, и хлеб весь. Нищим стал.

– Это ты сделала? – наудачу спросил я.

– Много было друзей у гуцулов, не одна я… Кто был их лучшим другом, тот и справил им поминки…

Песня на берегу моря уже умолкла, и старухе вторил теперь только шум морских волн, – задумчивый, мятежный шум был славной второй рассказу о мятежной жизни. Всё мягче становилась ночь, и всё больше разрождалось в ней голубого сияния луны, а неопределенные звуки хлопотливой жизни ее невидимых обитателей становились тише, заглушаемые возраставшим шорохом волн… ибо усиливался ветер.

– А то еще турка любила я. В гареме у него была, в Скутари. Целую неделю жила, – ничего… Но скучно стало… – всё женщины, женщины… Восемь было их у него… Целый день едят, спят и болтают глупые речи… Или ругаются, квохчут, как курицы… Он был уж немолодой, этот турок. Седой почти и такой важный, богатый. Говорил – как владыка… Глаза были черные… Прямые глаза… Смотрят прямо в душу. Очень он любил молиться. Я его в Букурешти увидала… Ходит по рынку, как царь, и смотрит так важно, важно. Я ему улыбнулась. В тот же вечер меня схватили на улице и привезли к нему. Он сандал и пальму продавал, а в Букурешти приехал купить что-то. «Едешь ко мне?» – говорит. «О да, поеду!» – «Хорошо!» И я поехала. Богатый он был, этот турок. И сын у него уже был – черненький мальчик, гибкий такой… Ему лет шестнадцать было. С ним я и убежала от турка… Убежала в Болгарию, в Лом-Паланку… Там меня одна болгарка ножом ударила в грудь за жениха или за мужа своего – уже не помню.

Хворала я долго в монастыре одном. Женский монастырь. Ухаживала за мной одна девушка, полька… и к ней из монастыря другого – около Арцер-Паланки, помню, – ходил брат, тоже монашек… Такой… как червяк, всё извивался предо мной… И когда я выздоровела, то ушла с ним… в Польшу его.

– Погоди! А где маленький турок?

– Мальчик? Он умер, мальчик. От тоски по дому или от любви… но стал сохнуть он, так, как неокрепшее деревцо, которому слишком много перепало солнца… так и сох всё… Помню, лежит, весь уже прозрачный и голубоватый, как льдинка, а всё еще в нем горит любовь… И всё просит наклониться и поцеловать его… Я любила его и, помню, много целовала. Потом уж он совсем стал плох – не двигался почти. Лежит и так жалобно, как нищий милостыни, просит меня лечь с ним рядом и греть его. Я ложилась. Ляжешь с ним… он сразу загорится весь. Однажды я проснулась, а он уж холодный… мертвый… Я плакала над ним. Кто скажет? Может, ведь это я и убила его. Вдвое старше его я была тогда уж. И была такая сильная, сочная… а он – что же?.. Мальчик!..

Она вздохнула и – первый раз я видел это у нее – перекрестилась трижды, шепча что-то сухими губами.

– Ну, отправилась ты в Польшу… – подсказал я ей.

– Да… с тем, маленьким полячком. Он был смешной и подлый. Когда ему нужна была женщина, он ластился ко мне котом и с его языка горячий мед тек, а когда он меня не хотел, то щелкал меня словами, как кнутом. Раз как-то шли мы по берегу реки, и вот он сказал мне гордое, обидное слово. О! О!.. Я рассердилась! Я закипела, как смола! Я взяла его на руки и, как ребенка, – он был маленький, – подняла вверх, сдавив ему бока так, что он посинел весь. И вот я размахнулась и бросила его с берега в реку. Он кричал. Смешно так кричал. Я смотрела на него сверху, а он барахтался там, в воде. Я ушла тогда. И больше не встречалась с ним. Я была счастлива на это: никогда не встречалась после с теми, которых когда-то любила. Это нехорошие встречи, всё равно как бы с покойниками.

Старуха замолчала, вздыхая. Я представлял себе воскрешаемых ею людей. Вот огненно-рыжий, усатый гуцул идет умирать, спокойно покуривая трубку. У него, наверное, были холодные, голубые глаза, которые на всё смотрели сосредоточенно и твердо. Вот рядом с ним черноусый рыбак с Прута; плачет, не желая умирать, и на его лице, бледном от предсмертной тоски, потускнели веселые глаза, и усы, смоченные слезами, печально обвисли по углам искривленного рта. Вот он, старый, важный турок, наверное, фаталист и деспот, и рядом с ним его сын, бледный и хрупкий цветок востока, отравленный поцелуями. А вот тщеславный поляк, галантный и жестокий, красноречивый и холодный… И все они – только бледные тени, а та, которую они целовали, сидит рядом со мной живая, но иссушенная временем, без тела, без крови, с сердцем без желаний, с глазами без огня, – тоже почти тень.

Она продолжала:

– В Польше стало трудно мне. Там живут холодные и лживые люди. Я не знала их змеиного языка. Всё шипят… Что шипят? Это бог дал им такой змеиный язык за то, что они лживы. Шла я тогда, не зная куда, и видела, как они собирались бунтовать с вами, русскими. Дошла до города Бохнии. Жид один купил меня; не для себя купил, а чтобы торговать мною. Я согласилась на это. Чтобы жить – надо уметь что-нибудь делать. Я ничего не умела и за это платила собой. Но я подумала тогда, что ведь, если я достану немного денег, чтобы воротиться к себе на Бырлад, я порву цепи, как бы они крепки ни были. И жила я там. Ходили ко мне богатые паны и пировали у меня. Это им дорого стоило. Дрались из-за меня они, разорялись. Один добивался меня долго и раз вот что сделал: пришел, а слуга за ним идет с мешком. Вот пан взял в руки тот мешок и опрокинул его над моей головой. Золотые монеты стукали меня по голове, и мне весело было слушать их звон, когда они падали на пол. Но я все-таки выгнала пана. У него было такое толстое, сырое лицо, и живот – как большая подушка. Он смотрел, как сытая свинья. Да, выгнала я его, хоть он и говорил, что продал все земли свои, и дома, и коней, чтобы осыпать меня золотом. Я тогда любила одного достойного пана с изрубленным лицом. Всё лицо было у него изрублено крест-накрест саблями турок, с которыми он незадолго перед тем воевал за греков. Вот человек!.. Что ему греки, если он поляк? А он пошел, бился с ними против их врагов. Изрубили его, у него вытек один глаз от ударов, и два пальца на левой руке были тоже отрублены… Что ему греки, если он поляк? А вот что: он любил подвиги. А когда человек любит подвиги, он всегда умеет их сделать и найдет, где это можно. В жизни, знаешь ли ты, всегда есть место подвигам. И те, которые не находят их для себя, – те просто лентяи или трусы, или не понимают жизни, потому что, кабы люди понимали жизнь, каждый захотел бы оставить после себя свою тень в ней. И тогда жизнь не пожирала бы людей бесследно… О, этот, рубленый, был хороший человек! Он готов был идти на край света, чтобы делать что-нибудь. Наверное, ваши убили его во время бунта. А зачем вы ходили бить мадьяр? Ну-ну, молчи!..

И, приказывая мне молчать, старая Изергиль вдруг замолчала сама, задумалась.

– Знала также я и венгра одного. Он однажды ушел от меня, – зимой это было, – и только весной, когда стаял снег, нашли его в поле с простреленной головой. Вот как! Видишь – не меньше чумы губит любовь людей; коли посчитать – не меньше… Что я говорила? О Польше… Да, там я сыграла свою последнюю игру. Встретила одного шляхтича… Вот был красив! Как черт. Я же стара уж была, эх, стара! Было ли мне четыре десятка лет? Пожалуй, что и было… А он был еще и горд, и избалован нами, женщинами. Дорого он мне стал… да. Он хотел сразу так себе взять меня, но я не далась. Я не была никогда рабой, ничьей. А с жидом я уже кончила, много денег дала ему… И уже в Кракове жила. Тогда у меня всё было: и лошади, и золото, и слуги… Он ходил ко мне, гордый демон, и всё хотел, чтоб я сама кинулась ему в руки. Мы поспорили с ним… Я даже, – помню, – дурнела от этого. Долго это тянулось… Я взяла свое: он на коленях упрашивал меня… Но только взял, как уж и бросил. Тогда поняла я, что стала стара… Ох, это было мне несладко! Вот уж несладко!.. Я ведь любила его, этого черта… а он, встречаясь со мной, смеялся… подлый он был! И другим он смеялся надо мной, а я это знала. Ну, уж горько было мне, скажу! Но он был тут, близко, и я все-таки любовалась им. А как вот ушел он биться с вами, русскими, тошно стало мне. Ломала я себя, но не могла сломать… И решила поехать за ним. Он около Варшавы был, в лесу.

Но когда я приехала, то узнала, что уж побили их ваши… и что он в плену, недалеко в деревне.

«Значит, – подумала я, – не увижу уже его больше!» А видеть хотелось. Ну, стала стараться увидать… Нищей оделась, хромой, и пошла, завязав лицо, в ту деревню, где был он. Везде казаки и солдаты… дорого мне стоило быть там! Узнала я, где поляки сидят, и вижу, что трудно попасть туда. А нужно мне это было. А вот ночью поползла я к тому месту, где они были. Ползу по огороду между гряд и вижу: часовой стоит на моей дороге… А уж слышно мне – поют поляки и говорят громко. Поют песню одну… к матери бога… И тот там же поет… Аркадэк мой. Мне горько стало, как подумала я, что раньше за мной ползали… а вот оно, пришло время – и я за человеком поползла змеей по земле и, может, на смерть свою ползу. А этот часовой уже слушает, выгнулся вперед. Ну, что же мне? Встала я с земли и пошла на него. Ни ножа у меня нет, ничего, кроме рук да языка. Жалею, что не взяла ножа. Шепчу: «Погоди!..» А он, солдат этот, уже приставил к горлу мне штык. Я говорю ему шепотом. «Не коли, погоди, послушай, коли у тебя душа есть! Не могу тебе ничего дать, а прошу тебя…» Он опустил ружье и также шепотом говорит мне: «Пошла прочь, баба! пошла! Чего тебе?» Я сказала ему, что сын у меня тут заперт… «Ты понимаешь, солдат, – сын! Ты ведь тоже чей-нибудь сын, да? Так вот посмотри на меня – у меня есть такой же, как ты, и вон он где! Дай мне посмотреть на него, может, он умрет скоро… и, может, тебя завтра убьют… будет плакать твоя мать о тебе? И ведь тяжко будет тебе умереть, не взглянув на нее, твою мать? И моему сыну тяжко же. Пожалей же себя и его, и меня – мать!»

Ох, как долго говорила я ему! Шел дождь и мочил нас. Ветер выл и ревел, и толкал меня то в спину, то в грудь. Я стояла и качалась перед этим каменным солдатом… А он всё говорил– «Нет!» И каждый раз, как я слышала его холодное слово, еще жарче во мне вспыхивало желание видеть того, Аркадэка… Я говорила и мерила глазами солдата – он был маленький, сухой и всё кашлял. И вот я упала на землю перед ним и, охватив его колени, всё упрашивая его горячими словами, свалила солдата на землю. Он упал в грязь. Тогда я быстро повернула его лицом к земле и придавила его голову в лужу, чтоб он не кричал. Он не кричал, а только всё барахтался, стараясь сбросить меня с своей спины. Я же обеими руками втискивала его голову глубже в грязь. Он и задохнулся… Тогда я бросилась к амбару, где пели поляки. «Аркадэк!..» – шептала я в щели стене. Они догадливые, эти поляки, – и, услыхав меня, не перестали петь! Вот его глаза против моих. «Можешь ты выйти отсюда?» – «Да, через пол!» – сказал он. «Ну, иди же». И вот четверо их вылезло из-под этого амбара: трое и Аркадэк мой. «Где часовые?» – спросил Аркадэк. «Вон лежит!» И они пошли тихо-тихо, согнувшись к земле. Дождь шел, ветер выл громко. Мы ушли из деревни и долго молча шли лесом. Быстро так шли. Аркадэк держал меня за руку, и его рука была горяча и дрожала. О!.. Мне так хорошо было с ним, пока он молчал. Последние это были минуты – хорошие минуты моей жадной жизни. Но вот мы вышли на луг и остановились. Они благодарили меня все четверо. Ох, как они долго и много говорили мне что-то! Я всё слушала и смотрела на своего пана. Что же он сделает мне? И вот он обнял меня и сказал так важно… Не помню, что он сказал, но так выходило, что теперь он в благодарность за то, что я увела его, будет любить меня… И стал он на колени предо мной, улыбаясь, и сказал мне: «Моя королева!» Вот какая лживая собака была это!.. Ну, тогда я дала ему пинка ногой и ударила бы его в лицо, да он отшатнулся и вскочил. Грозный и бледный стоит он предо мной… Стоят и те трое, хмурые все. И все молчат. Я посмотрела на них… Мне тогда стало – помню – только скучно очень, и такая лень напала на меня… Я сказала им: «Идите!» Они, псы, спросили меня. «Ты воротишься туда, указать наш путь?» Вот какие подлые! Ну, все-таки ушли они. Тогда и я пошла… А на другой день взяли меня ваши, но скоро отпустили. Тогда увидела я, что пора мне завести гнездо, будет жить кукушкой! Уж тяжела стала я, и ослабели крылья, и перья потускнели… Пора, пора! Тогда я уехала в Галицию, а оттуда в Добруджу. И вот уже около трех десятков лет живу здесь. Был у меня муж, молдаванин; умер с год тому времени. И живу я вот! Одна живу… Нет, не одна, а вон с теми.

Старуха махнула рукой к морю. Там всё было тихо. Иногда рождался какой-то краткий, обманчивый звук и умирал тотчас же.

– Любят они меня. Много я рассказываю им разного. Им это надо. Еще молодые все… И мне хорошо с ними. Смотрю и думаю: «Вот и я, было время, такая же была… Только тогда, в мое время, больше было в человеке силы и огня, и оттого жилось веселее и лучше… Да!..»

Она замолчала. Мне грустно было рядом с ней. Она же дремала, качая головой, и тихо шептала что-то… может быть, молилась.

С моря поднималась туча – черная, тяжелая, суровых очертаний, похожая на горный хребет. Она ползла в степь. С ее вершины срывались клочья облаков, неслись вперед ее и гасили звезды одну за другой. Море шумело. Недалеко от нас, в лозах винограда, целовались, шептали и вздыхали. Глубоко в степи выла собака… Воздух раздражал нервы странным запахом, щекотавшим ноздри. От облаков падали на землю густые стаи теней и ползли по ней, ползли, исчезали, являлись снова… На месте луны осталось только мутное опаловое пятно, иногда его совсем закрывал сизый клочок облака. И в степной дали, теперь уже черной и страшной, как бы притаившейся, скрывшей в себе что-то, вспыхивали маленькие голубые огоньки. То там, то тут они на миг являлись и гасли, точно несколько людей, рассыпавшихся по степи далеко друг от друга, искали в ней что-то, зажигая спички, которые ветер тотчас же гасил. Это были очень странные голубые языки огня, намекавшие на что-то сказочное.

– Видишь ты искры? – спросила меня Изергиль.

– Вон те, голубые? – указывая ей на степь, сказал я.

Горький Максим
Старуха Изергиль

I

Я слышал эти рассказы под Аккерманом, в Бессарабии, на морском берегу.

Однажды вечером, кончив дневной сбор винограда, партия молдаван, с

которой я работал, ушла на берег моря, а я и старуха Изергиль остались под

густой тенью виноградных лоз и, лежа на земле, молчали, глядя, как тают в

голубой мгле ночи силуэты тех людей, что пошли к морю.

Они шли, пели и смеялись; мужчины - бронзовые, с пышными, черными усами

и густыми кудрями до плеч, в коротких куртках и широких шароварах; женщины и

девушки - веселые, гибкие, с темно-синими глазами, тоже бронзовые. Их

волосы, шелковые и черные, были распущены, ветер, теплый и легкий, играя

ими, звякал монетами, вплетенными в них. Ветер тек широкой, ровной волной,

но иногда он точно прыгал через что-то невидимое и, рождая сильный порыв,

развевал волосы женщин в фантастические гривы, вздымавшиеся вокруг их голов.

Это делало женщин странными и сказочными. Они уходили все дальше от нас, а

ночь и фантазия одевали их все прекраснее.

Кто-то играл на скрипке... девушка пела мягким контральто, слышался

Воздух был пропитан острым запахом моря и жирными испарениями земли,

незадолго до вечера обильно смоченной дождем. Еще и теперь по небу бродили

обрывки туч, пышные, странных очертаний и красок, тут - мягкие, как клубы

дыма, сизые и пепельно-голубые, там - резкие, как обломки скал,

матово-черные или коричневые. Между ними ласково блестели темно-голубые

клочки неба, украшенные золотыми крапинками звезд. Все это - звуки и запахи,

тучи и люди - было странно красиво и грустно, казалось началом чудной

сказки. И все как бы остановилось в своем росте, умирало; шум голосов гас,

удаляясь, перерождался в печальные вздохи.

Что ты не пошел с ними? - кивнув головой, спросила старуха Изергиль.

Время согнуло ее пополам, черные когда-то глаза были тусклы и

Не хочу, - ответил я ей.

У!.. стариками родитесь вы, русские. Мрачные все, как демоны...

Боятся тебя наши девушки... А ведь ты молодой и сильный...

Луна взошла. Ее диск был велик, кроваво-красен, она казалась вышедшей

из недр этой степи, которая на своем веку так много поглотила человеческого

мяса и выпила крови, отчего, наверное, и стала такой жирной и щедрой. На нас

упали кружевные тени от листвы, я и старуха покрылись ими, как сетью. По

степи, влево от нас, поплыли тени облаков, пропитанные голубым сиянием луны,

они стали прозрачней и светлей.

Смотри, вон идет Ларра!

Я смотрел, куда старуха указывала своей дрожащей рукой с кривыми

пальцами, и видел: там плыли тени, их было много, и одна из них, темней и

гуще, чем другие, плыла быстрей и ниже сестер, - она падала от клочка

облака, которое плыло ближе к земле, чем другие, и скорее, чем они.

Никого нет там! - сказал я.

Ты слеп больше меня, старухи. Смотри - вон, темный, бежит степью!

Я посмотрел еще и снова не видел ничего, кроме тени.

Это тень! Почему ты зовешь ее Ларра?

Потому что это - он. Он уже стал теперь как тень, - пора! Он живет

тысячи лет, солнце высушило его тело, кровь и кости, и ветер распылил их.

Вот что может сделать бог с человеком за гордость!..

Расскажи мне, как это было! - попросил я старуху, чувствуя впереди

одну из славных сказок, сложенных в степях. И она рассказала мне эту сказку.

"Многие тысячи лет прошли с той поры, когда случилось это. Далеко за

морем, на восход солнца, есть страна большой реки, в той стране каждый

древесный лист и стебель травы дает столько тени, сколько нужно человеку,

чтоб укрыться в ней от солнца, жестоко жаркого там.

Вот какая щедрая земля в той стране!

Там жило могучее племя людей, они пасли стада и на охоту за зверями

тратили свою силу и мужество, пировали после охоты, пели песни и играли с

девушками.

Однажды, во время пира, одну из них, черноволосую и нежную, как ночь,

унес орел, спустившись с неба. Стрелы, пущенные в него мужчинами, упали,

жалкие, обратно на землю. Тогда пошли искать девушку, но - не нашли ее. И

забыли о ней, как забывают об всем на земле".

Старуха вздохнула и замолчала. Ее скрипучий голос звучал так, как будто

это роптали все забытые века, воплотившись в ее груди тенями воспоминаний.

Море тихо вторило началу одной из древних легенд, которые, может быть,

создались на его берегах.

"Но через двадцать лет она сама пришла, измученная, иссохшая, а с нею

был юноша, красивый и сильный, как сама она двадцать лет назад. И, когда ее

спросили, где была она, она рассказала, что орел унес ее в горы и жил с нею

там, как с женой. Вот его сын, а отца нет уже; когда он стал слабеть, то

поднялся в последний раз высоко в небо и, сложив крылья, тяжело упал оттуда

на острые уступы горы, насмерть разбился о них...

Все смотрели с удивлением на сына орла и видели, что он ничем не лучше

их, только глаза его были холодны и горды, как у царя птиц. И разговаривали

с ним, а он отвечал, если хотел, или молчал, а когда пришли старейшие

племени, он говорил с ними, как с равными себе. Это оскорбило их, и они,

назвав его неоперенной стрелой с неотточенным наконечником, сказали ему, что

их чтут, им повинуются тысячи таких, как он, и тысячи вдвое старше его. А

он, смело глядя на них, отвечал, что таких, как он, нет больше; и если все

чтут их - он не хочет делать этого. О!.. тогда уж совсем рассердились они.

Рассердились и сказали:

Ему нет места среди нас! Пусть идет куда хочет.

Он засмеялся и пошел, куда захотелось ему, - к одной красивой девушке,

которая пристально смотрела на него; пошел к ней и, подойдя, обнял ее. А она

была дочь одного из старшин, осудивших его. И, хотя он был красив, она

оттолкнула его, потому что боялась отца. Она оттолкнула его, да и пошла

прочь, а он ударил ее и, когда она упала, встал ногой на ее грудь, так, что

из ее уст кровь брызнула к небу, девушка, вздохнув, извилась змеей и умерла.

Всех, кто видел это, оковал страх, - впервые при них так убивали

женщину. И долго все молчали, глядя на нее, лежавшую с открытыми глазами и

окровавленным ртом, и на него, который стоял один против всех, рядом с ней,

и был горд, - не опустил своей головы, как бы вызывая на нее кару. Потом,

когда одумались, то схватили его, связали и так оставили, находя, что убить

сейчас же - слишком просто и не удовлетворит их".

Ночь росла и крепла, наполняясь странными, тихими звуками. В степи

печально посвистывали суслики, в листве винограда дрожал стеклянный стрекот

кузнечиков, листва вздыхала и шепталась, полный диск луны, раньше

кроваво-красный, бледнел, удаляясь от земли, бледнел и все обильнее лил на

степь голубоватую мглу...

"И вот они собрались, чтобы придумать казнь, достойную преступления...

Хотели разорвать его лошадьми - и это казалось мало им; думали пустить в

него всем по стреле, но отвергли и это; предлагали сжечь его, но дым костра

не позволил бы видеть его мучений; предлагали много - и не находили ничего

настолько хорошего, чтобы понравилось всем. А его мать стояла перед ними на

коленях и молчала, не находя ни слез, ни слов, чтобы умолять о пощаде. Долго

говорили они, и вот один мудрец сказал, подумав долго:

Спросим его, почему он сделал это? Спросили его об этом. Он сказал:

Развяжите меня! Я не буду говорить связанный! А когда развязали его,

он спросил:

Что вам нужно? - спросил так, точно они были рабы...

Ты слышал... - сказал мудрец.

Зачем я буду объяснять вам мои поступки?

Чтоб быть понятым нами. Ты, гордый, слушай! Все равно ты умрешь

ведь... Дай же нам понять то, что ты сделал. Мы остаемся жить, и нам полезно

знать больше, чем мы знаем...

Хорошо, я скажу, хотя я, может быть, сам неверно понимаю то, что

случилось. Я убил ее потому, мне кажется, - что меня оттолкнула она... А мне

было нужно ее.

Но она не твоя! - сказали ему.

Разве вы пользуетесь только своим? Я вижу, что каждый человек имеет

только речь, руки и ноги... а владеет он животными, женщинами, землей... и

многим еще...

Ему сказали на это, что за все, что человек берет, он платит собой:

своим умом и силой, иногда - жизнью. А он отвечал, что он хочет сохранить

себя целым.

Долго говорили с ним и наконец увидели, что он считает себя первым на

земле и, кроме себя, не видит ничего. Всем даже страшно стало, когда поняли,

на какое одиночество он обрекал себя. У него не было ни племени, ни матери,

ни скота, ни жены, и он не хотел ничего этого.

Когда люди увидали это, они снова принялись судить о том, как наказать

его. Но теперь недолго они говорили, - тот, мудрый, не мешавший им судить,

заговорил сам:

Стойте! Наказание есть. Это страшное наказание; вы не выдумаете

такого в тысячу лет! Наказание ему - в нем самом! Пустите его, пусть он

будет свободен. Вот его наказание!

И тут произошло великое. Грянул гром с небес, - хотя на них не было

туч. Это силы небесные подтверждали речь мудрого. Все поклонились и

разошлись. А этот юноша, который теперь получил имя Ларра, что значит:

отверженный, выкинутый вон, - юноша громко смеялся вслед людям, которые

бросили его, смеялся, оставаясь один, свободный, как отец его. Но отец его -

не был человеком... А этот - был человек. И вот он стал жить, вольный, как

птица. Он приходил в племя и похищал скот, девушек - все, что хотел. В него

стреляли, но стрелы не могли пронзить его тела, закрытого невидимым покровом

высшей кары. Он был ловок, хищен, силен, жесток и не встречался с людьми

лицом к лицу. Только издали видели его. И долго он, одинокий, так вился

около людей, долго - не один десяток годов. Но вот однажды он подошел близко

к людям и, когда они бросились на него, не тронулся с места и ничем не

показал, что будет защищаться. Тогда один из людей догадался и крикнул

Не троньте его. Он хочет умереть!

И все остановились, не желая облегчить участь того, кто делал им зло,

не желая убивать его. Остановились и смеялись над ним. А он дрожал, слыша

этот смех, и все искал чего-то на своей груди, хватаясь за нее руками. И

вдруг он бросился на людей, подняв камень. Но они, уклоняясь от его ударов,

не нанесли ему ни одного, и когда он, утомленный, с тоскливым криком упал на

землю, то отошли в сторону и наблюдали за ним. Вот он встал и, подняв

потерянный кем-то в борьбе с ним нож, ударил им себя в грудь. Но сломался

нож - точно в камень ударили им. И снова он упал на землю и долго бился

головой об нее. Но земля отстранялась от него, углубляясь от ударов его

Он не может умереть! - с радостью сказали люди. И ушли, оставив его.

Он лежал кверху лицом и видел - высоко в небе черными точками плавали

могучие орлы. В его глазах было столько тоски, что можно было бы отравить ею

всех людей мира. Так, с той поры остался он один, свободный, ожидая смерти.

И вот он ходит, ходит повсюду... Видишь, он стал уже как тень и таким будет

вечно! Он не понимает ни речи людей, ни их поступков - ничего. И все ищет,

ходит, ходит... Ему нет жизни, и смерть не улыбается ему. И нет ему места

среди людей... Вот как был поражен человек за гордость!"

Старуха вздохнула, замолчала, и ее голова, опустившись на грудь,

несколько раз странно качнулась.

Я посмотрел на нее. Старуху одолевал сон, показалось мне. И стало

почему-то страшно жалко ее. Конец рассказа она вела таким возвышенным,

угрожающим тоном, а все-таки в этом тоне звучала боязливая, рабская нота.

На берегу запели, - странно запели. Сначала раздался контральто, - он

первый все лился впереди его... - третий, четвертый, пятый вступили в песню

в том же порядке. И вдруг ту же песню, опять-таки сначала, запел хор мужских

разноцветными ручьями и, точно скатываясь откуда-то сверху по уступам,

прыгая и звеня, вливаясь в густую волну мужских голосов, плавно лившуюся

кверху, тонули в ней, вырывались из нее, заглушали ее и снова один за другим

взвивались, чистые и сильные, высоко вверх.

II

Слышал ли ты, чтоб где-нибудь еще так пели? - спросила Изергиль,

поднимая голову и улыбаясь беззубым ртом.

Не слыхал. Никогда не слыхал...

И не услышишь. Мы любим петь. Только красавцы могут хорошо петь, -

красавцы, которые любят жить. Мы любим жить. Смотри-ка, разве не устали за

день те, которые поют там? С восхода по закат работали, взошла луна, и уже -

поют! Те, которые не умеют жить, легли бы спать. Те, которым жизнь мила, вот

Но здоровье... - начал было я.

Здоровья всегда хватит на жизнь. Здоровье! Разве ты, имея деньги, не

тратил бы их? Здоровье - то же золото. Знаешь ты, что я делала, когда была

молодой? Я ткала ковры с восхода по закат, не вставая почти. Я, как

солнечный луч, живая была и вот должна была сидеть неподвижно, точно камень.

И сидела до того, что, бывало, все кости у меня трещат. А как придет ночь, я

бежала к тому, кого любила, целоваться с ним. И так я бегала три месяца,

пока была любовь; все ночи этого времени бывала у него. И вот до какой поры

дожила - хватило крови! А сколько любила! Сколько поцелуев взяла и дала!..

Я посмотрел ей в лицо. Ее черные глаза были все-таки тусклы, их не

оживило воспоминание. Луна освещала ее сухие, потрескавшиеся губы,

заостренный подбородок с седыми волосами на нем и сморщенный нос, загнутый,

словно клюв совы. На месте щек были черные ямы, и в одной из них лежала

прядь пепельно-седых волос, выбившихся из-под красной тряпки, которою была

обмотана ее голова. Кожа на лице, шее и руках вся изрезана морщинами, и при

каждом движении старой Изергиль можно было ждать, что сухая эта кожа

разорвется вся, развалится кусками и предо мной встанет голый скелет с

тусклыми черными глазами.

Она снова начала рассказывать своим хрустящим голосом:

Я жила с матерью под Фальчи, на самом берегу Бырлада; и мне было

пятнадцать лет, когда он явился к нашему хутору. Был он такой высокий,

гибкий, черноусый, веселый. Сидит в лодке и так звонко кричит он нам в окна:

"Эй, нет ли у вас вина... и поесть мне?" Я посмотрела в окно сквозь

ветви ясеней и вижу: река вся голубая от луны, а он, в белой рубахе и в

широком кушаке с распущенными на боку концами, стоит одной ногой в лодке, а

другой на берегу. И покачивается, и что-то поет. Увидал меня, говорит: "Вот

какая красавица живет тут!.. А я и не знал про это!" Точно он уж знал всех

красавиц до меня! Я дала ему вина и вареной свинины... А через четыре дня

дала уже и всю себя... Мы всь катались с ним в лодке по ночам. Он приедет и

посвистит тихо, как суслик, а я выпрыгну, как рыба, в окно на реку. И

едем... Он был рыбаком с Прута, и потом, когда мать узнала про все и побила

меня, уговаривал все меня уйти с ним в Добруджу и дальше, в дунайские гирла.

Но мне уж не нравился он тогда - только поет да целуется, ничего больше!

Скучно это было уже. В то время гуцулы шайкой ходили по тем местам, и у них

были любезные тут... Так вот тем - весело было. Иная ждет, ждет своего

карпатского молодца, думает, что он уже в тюрьме или убит где-нибудь в

драке, - и вдруг он один, а то с двумя-тремя товарищами, как с неба, упадет

к ней. Подарки подносил богатые - легко же ведь доставалось все им! И пирует

у нее, и хвалится ею перед своими товарищами. А ей любо это. Я и попросила

одну подругу, у которой был гуцул, показать мне их... Как ее звали? Забыла

как... Все стала забывать теперь. Много времени прошло с той поры, все

забудешь! Она меня познакомила с молодцом. Был хорош... Рыжий был, весь

рыжий - и усы, и кудри! Огненная голова. И был он такой печальный, иногда

ласковый, а иногда, как зверь, ревел и дрался. Раз ударил меня в лицо... А

я, как кошка, вскочила ему на грудь да и впилась зубами в щеку... С той поры

у него на щеке стала ямка, и он любил, когда я целовала ее...

А рыбак куда девался? - спросил я.

Рыбак? А он... тут... Он пристал к ним, к гуцулам. Сначала все

уговаривал меня и грозил бросить в воду, а потом - ничего, пристал к ним и

другую завел... Их обоих и повесили вместе - и рыбака и этого гуцула. Я

ходила смотреть, как их вешали. В Добрудже это было. Рыбак шел на казнь

бледный и плакал, а гуцул трубку курил. Идет себе и курит, руки в карманах,

один ус на плече лежит, а другой на грудь свесился. Увидал меня, вынул

трубку и кричит: "Прощай!.." Я целый год жалела его. Эх!.. Это уж тогда с

ними было, как они хотели уйти в Карпаты к себе. На прощанье пошли к одному

румыну в гости, там их и поймали. Двоих только, а нескольких убили, а

остальные ушли... Все-таки румыну заплатили после... Хутор сожгли и

мельницу, и хлеб весь. Нищим стал.

Это ты сделала? - наудачу спросил я.

Много было друзей у гуцулов, не одна я... Кто был их лучшим другом,

тот и справил им поминки...

Песня на берегу моря уже умолкла, и старухе вторил теперь только шум

морских волн, - задумчивый, мятежный шум был славной второй рассказу о

мятежной жизни. Все мягче становилась ночь, и все больше разрождалось в ней

голубого сияния луны, а неопределенные звуки хлопотливой жизни ее невидимых

обитателей становились тише, заглушаемые возраставшим шорохом волн... ибо

усиливался ветер.

А то еще турка любила я. В гареме у него была, в Скутари. Целую

неделю жила, - ничего... Но скучно стало... - всь женщины, женщины... Восемь

было их у него... Целый день едят, спят и болтают глупые речи... Или

ругаются, квохчут, как курицы... Он был уж немолодой, этот турок. Седой

почти и такой важный, богатый. Говорил - как владыка... Глаза были черные...

Прямые глаза... Смотрят прямо в душу. Очень он любил молиться. Я его в

Букурешти увидала... Ходит по рынку, как царь, и смотрит так важно, важно. Я

ему улыбнулась. В тот же вечер меня схватили на улице и привезли к нему. Он

сандал и пальму продавал, а в Букурешти приехал купить что-то. "Едешь ко

мне?" - говорит. "О да, поеду!" - "Хорошо!" И я поехала. Богатый он был,

этот турок. И сын у него уже был - черненький мальчик, гибкий такой... Ему

лет шестнадцать было. С ним я и убежала от турка... Убежала в Болгарию, в

Лом-Паланку... Там меня одна болгарка ножом ударила в грудь за жениха или за

мужа своего - уже не помню.

Хворала я долго в монастыре одном. Женский монастырь. Ухаживала за мной

одна девушка, полька... и к ней из монастыря другого, - около Арцер-Паланки,

помню, - ходил брат, тоже монашек... Такой... как червяк, все извивался

предо мной... И когда я выздоровела, то ушла с ним... в Польшу его.

Погоди!.. А где маленький турок?

Мальчик? Он умер, мальчик. От тоски по дому или от любви... но стал

сохнуть он, так, как неокрепшее деревцо, которому слишком много перепало

солнца... так и сох все... Помню, лежит, весь уже прозрачный и голубоватый,

как льдинка, а все еще в нем горит любовь... И все просит наклониться и

поцеловать его... Я любила его и, помню, много целовала... Потом уж он

совсем стал плох - не двигался почти. Лежит и так жалобно, как нищий

милостыни, просит меня лечь с ним рядом и греть его. Я ложилась. Ляжешь с

ним... он сразу загорится весь. Однажды я проснулась, а он уж холодный...

мертвый... Я плакала над ним. Кто скажет? Может, ведь это я и убила его.

Вдвое старше его я была тогда уж. И была такая сильная, сочная... а он - что

же?.. Мальчик!..

Она вздохнула и - первый раз я видел это у нее - перекрестилась трижды,

шепча что-то сухими губами.

Ну, отправилась ты в Польшу... - подсказал я ей.

Да... с тем, маленьким полячком. Он был смешной и подлый. Когда ему

нужна была женщина, он ластился ко мне котом и с его языка горячий мед тек,

а когда он меня не хотел, то щелкал меня словами, как кнутом. Раз как-то шли

мы по берегу реки, и вот он сказал мне гордое, обидное слово. О! О!.. Я

рассердилась! Я закипела, как смола! Я взяла его на руки и, как ребенка, -

он был маленький, - подняла вверх, сдавив ему бока так, что он посинел весь.

И вот я размахнулась и бросила его с берега в реку. Он кричал. Смешно так

кричал. Я смотрела на него сверху, а он барахтался там, в воде. Я ушла

тогда. И больше не встречалась с ним. Я была счастлива на это: никогда не

встречалась после с теми, которых когда-то любила. Это нехорошие встречи,

все равно как бы с покойниками.

Старуха замолчала, вздыхая. Я представлял себе воскрешаемых ею людей.

Вот огненно-рыжий, усатый гуцул идет умирать, спокойно покуривая трубку. У

него, наверное, были холодные, голубые глаза, которые на все смотрели

сосредоточенно и твердо. Вот рядом с ним черноусый рыбак с Прута; плачет, не

желая умирать, и на его лице, бледном от предсмертной тоски, потускнели

веселые глаза, и усы, смоченные слезами, печально обвисли по углам

искривленного рта. Вот он, старый, важный турок, наверное, фаталист и

деспот, и рядом с ним его сын, бледный и хрупкий цветок Востока, отравленный

поцелуями. А вот тщеславный поляк, галантный и жестокий, красноречивый и

холодный... И все они - только бледные тени, а та, которую они целовали,

сидит рядом со мной живая, но иссушенная временем, без тела, без крови, с

сердцем без желаний, с глазами без огня, - тоже почти тень.

Она продолжала.

В Польше стало трудно мне. Там живут холодные и лживые люди. я не

знала их змеиного языка. Все шипят.. Что шипят? Это бог дал им такой змеиный

язык за то, что они лживы. Шла я тогда, не зная куда, и видела, как они

собирались бунтовать с вами, русскими. Дошла до города Бохнии. Жид один

купил меня; не для себя купил, а чтобы торговать мною. Я согласилась на это.

Чтобы жить - надо уметь что-нибудь делать. Я ничего не умела и за это

платила собой. Но я подумала тогда, что ведь, если я достану немного денег,

чтобы воротиться к себе на Бырлад, я порву цепи, как бы они крепки ни были.

И жила я там. Ходили ко мне богатые паны и пировали у меня. Это им дорого

Литература

Таком порядке: «Бэла», «Максим Максимыч», «Тамань», «Княжна Мери... Бэла» или «Фаталист», «Максим Максимыч». Писатель показывает своего... Горького . Романтизм ранних рассказов М. Горького К романтическим рассказам Горького относятся «Старуха Изергиль », ...

З навчанням російською мовою пояснительная записка

Пояснительная записка

... » (Бэла, княжна Мери, Максим Максимыч, Грушницкий). Измученная душа... этом сочинение-рассуждение. 6 ч. М. Горький Проза: «Старуха Изергиль », «Макар Чудра» (рассказ по... Основные авторы: А. Маринина, В. Токарева, Макс Фрай, Л. Улицкая. * Знает основные...

Литература 5-9 классы

Литература

Лист). Варианты сюжета о Прометее в «Старухе Изергиль » М. Горького и трагедии М. Карима «Не... героев романа Лермонтова»; «Печорин и Максим Максимыч»; «Печорин и Грушницкий»; ... обучения - повести «Бэла» и «Максим Максимыч»). Поэты пушкинской поры...

Старуха Изергиль - рассказ Максима Горького , написанный в 1894 году. Каждого может заинтересовать вопрос Старуха Изергиль основная тема и мысль расскза.

Старуха Изергиль основная мысль

Произведение состоит из трех частей: легенда о Ларре, жизнь «старухи Изергиль» и легенда о Данко. Все три истории различны, но у них есть общее, и это общее состоит в том, что Горький по средствам этих «трех рассказов» ищет ответ на вопрос «о смысле жизни».

Во всех рассказах Старуха Изергиль общая основная мысль , которая заключается в стремлении автора выявить истинную ценность человеческой жизни. А многочисленные образы «свободных» людей натолкнули на мысль, что свобода — это такое же неопределенное и безграничное понятие, как жизнь.

Первая часть – легенда о Ларре. Главный герой легенда о Ларре — является молодой человек, сын орла и обычной женщины. Он горд, свободолюбив, дерзок, эгоистичен, за эти качества он и поплатился. Считая себя лучше всех, не считаясь с мнением других людей, он не мог спокойно ужиться в обществе и поэтому совершает такой дерзкий поступок как убийство дочери одного из старейшин. За это он и получил свое наказание, самое страшное для любого человека, это изгнание из общества и бессмертие в одиночестве. Люди называют его Ларра, что означает отверженный. Поначалу Ларре нравится такой исход событий, так как он был свободолюбивым человеком, но после того как проходит некоторое количество времени главный герой понимает смысл жизни, но уже поздно он несет заслуженное наказание. Он остался бессмертным и одиноким, время иссушило его и превратило в тень, которая напоминала людям о его существовании.
Вторая часть автобиографичная. Старуха Изергиль рассказывает о своей жизни. Из ее рассказа мы узнаем, что у нее было много мужчин, и всех она любила, как ей казалось по-настоящему. Ее жизнь была насыщена путешествиями, она побывала во многих районах страны и даже за ее пределами. Она играла на чувствах людей, но в то же время имела гордость, которая была у нее на первом месте. Если она любила, то любила всем сердцем и никакие преграды на ее пути к счастью не могли ей помешать (убийство часового на посту), а если бросала то бросала полностью, безвозвратно и бесповоротно. Так же как и в легенде о Ларре Горький пытается показать нам то общее, что соединяет эти рассказы. Это смысл жизни. Старуха размышляет о судьбе, говоря при этом: « Что же тут – судьба? Каждый сам себе судьба!». Она осознает смысл жизни, это не скитание по всему свету в поисках своей любви, а спокойная тихая жизнь в какой – нибудь деревушке с мужем и детьми.
И наконец, третья часть – легенда о Данко . Главный герой легенды о Данко выступает романтический герой Данко. Он был красивым, мужественным, сильным, настоящим лидером, умеющим повести за собой народ, свободолюбивым и бескорыстным. Данко один из тех людей, которые всегда смелы, он решает помочь своему народу, он возглавляет их для того, чтобы вывести людей из дремучего леса. Дорога была нелегка, и когда весь народ взбунтовался против Данко, он вырвал свое сердце из груди для того чтобы освещать людям дорогу и дарить людям доброту и тепло, исходящее от пылающего любовью сердца. Но как только люди достигли желаемой цели то никто даже не вспомнил о умирающем Данко, который так любил народ и делал все для того чтобы народу было хорошо. Искорки, пылающие в ночи степного простора, напоминали людям о славном бескорыстном герое Данко, который видел свой смысл жизни в помощи людям.

Романтизм в произведениях Горького занимает центральную позицию. Произведение «старуха Изергиль» является одним из достояний этого направления в литературе конца 19 века. Горький полностью раскрывает свою задумку о смысле жизни. Он показывает три точки зрения, тем самым дает читателю вопрос для размышления «в чем есть смысл жизни?»

Теперь вы знаете какая основная мысль Старуха Изергиль, и сможете задуматься о истинных ценностях в жизни.