Роман “Анна Каренина” начал печататься в журнале “Русский вестник” с января 1875 года и сразу вызвал в обществе и русской критике бурю споров, противоположных мнений и отзывов от благоговейного восхищения до разочарования, недовольства и даже возмущения.
“Всякая глава “Анны Каренины” подымала все общество на дыбы, и не было конца толкам, восторгам и пересудам, как будто дело шло о вопросе, каждому лично близком”, - писала двоюродная тетка Льва Толстого фрейлина Александра Андреевна Толстая.
“Роман ваш занимает всех и читается невообразимо. Успех действительно невероятный, сумасшедший. Так читали Пушкина и Гоголя, набрасываясь на каждую их страницу и пренебрегая все, что писано другими”, - сообщал Толстому его друг и редактор Н. Н. Страхов после выхода из печати 6-ой части “Анны Каренины”.
Книжки “Русского вестника” с очередными главами “Анны Каренины” добывались в библиотеках чуть ли не с боям.
Даже известным писателям и критикам достать книжки, журналы было не просто.
“От воскресения до сегодня наслаждался чтением “Анны Карениной”, - пишет Толстому друг его молодости, прославленный герой севастопольской кампании С. С. Урусов.
“А “Анна Каренина” - блаженство. Я плачу - я обыкновенно никогда не плачу, но тут не могу выдержать!” - эти слова принадлежат известному переводчику и издателю Н. В. Гербелю.
Об огромном успехе романа среди широких кругов читателей рассказывают не только друзья и почитатели Толстого, но и те литераторы демократического лагеря, которые не приняли и резко критиковала роман.
“Анна Каренина” имела большой успех в публике. Ее все читали и зачитывались ею - писал непримиримый враг нового романа критик-демократ М. А. Антонович.
“Русское общество прочитало со страстной жадностью, что называется взасос роман “Анна Каренину”, - подытоживал свои впечатления историк и общественный деятель А. С. Пругавин.
Важнейшая отличительная черта подлинного искусства, любил повторять Лев Толстой, его способность “заражать чувствами” других людей, заставлять их “смеяться и плакать, любить жизнь. Если бы “Анна Каренина” не обладала этой магической силой, если бы автор не умел потрясти души рядовых читателей, заставить сопереживать его героя, не было бы и пути романа в грядущие столетия, не было бы и вечно живого интереса к нему читателей и критиков всех стран мира. Вот почему так дороги эти первые наивные отзывы.
Постепенно отзывы становятся подробнее. В них больше раздумий, наблюдений.
С самого начала глубиной и тонкостью отличились оценки романа поэтом и другом писателя А. А. Фетом. Уже в марте 1876 года более чем за год до завершения “Анны Карениной” он писал автору: “А небось чуют они все, что этот роман есть строгий неподкупный суд всему нашему строю жизни. От мужика и до говядины-принца!”
А. А. Фет верно почувствовал новаторство Толстого-реалиста. “Но какая художническая дерзость - в описаниях родов, - заметил он автору в апреле 1877 года, - ведь этого никто от сотворения мира не делал и не сделает.
“Психолог Троицкий говорил, что по вашему роману проверяют психологические законы. Даже передовые педагоги находят, что в изображении Сережи заключаются важные указания для теории воспитании и обучении”, - сообщал автору Н. Н. Страхов.
Роман еще не был опубликован полностью, когда герои его шагнули из книги в жизнь. Современники то и дело вспоминали Анну и Кити, Стиву и Левина, как своих давних знакомых, обращались к героям Толстого, чтобы ярче обрисовать реальных людей, объяснить и передать собственные переживания.
Для многих читателей Анна Аркадьевна Каренина стала воплощением женской прелести и обаяния. Неудивительно, что, желая подчеркнуть привлекательность той или иной женщины, ее сравнивали с героиней Толстого.
Многие дамы, не смущаясь судьбой героиней, страстно желали на нее походить.
Первые главы романа привели в восхищение А. А. Фета, Н. Н. Страхова, Н. С. Лескова - и разочаровали И. С. Тургенева, Ф. М. Достоевского, В. В. Стасова, вызвали осуждение М. Е. Салтыкова-Щедрина.
Взгляд на “Анну Каренину” как на роман пустой и бессодержательный разделяло часть молодых, прогрессивно настроенных читателей. Когда в марте 1876 года в газете “Новое время” ее редактор А. С. Суворин опубликовал положительную рецензию на роман, он получил сердитое письмо от гимназистов-восьмиклассников, возмущенных снисходительностью либерального журналиста к “пустому бессодержательному” роману Толстого.
Взрыв негодование вызвал новый роман у литератора и цензора николаевских времен А. В. Никитенко. По его мнению, главный порок “Анны Каренины” - “преимущественного изображения отрицательных сторон жизни”. В письме к П. А. Вяземскому старый цензор обвинял Толстого в том, в чем реакционная критика всегда обвиняла великих русских писателей: в огульном очернительстве, отсутствии идеалов, “смакования грязного и прошлого”.
Читатели романа сразу разделились на две “партии” - “защитников” и “судей” Анны. Сторонники женской эмансипации ни минуты не сомневались в правоте Анны и были не довольны трагическим концом романа. “Толстой очень жестоко поступил с Анной, заставив ее умереть под вагоном, не могла же она всю жизнь сидеть с этой кислятиной Алексеем Александровичем”, - говорили некоторые девушки-курсистки.
Ретивые поборники “свободы чувства” считали уход Анны от мужа и сына делом столь простым и легким, что прямо-таки недоумевали: почему мучается Анна, что ее гнетет? Читатели близки к лагерю революционеров-народников. Упрекали Анна не за то, что она ушла от ненавистного мужа, разрушив “паутину лжи и обмана” (в этом она безусловно права), а за то, что она целиком поглощена борьбой за личное счастье в то время как лучшие русские женщины (Вера Фигнер, Софья Перовская, Анна Корвин-Круковская и сотни других) полностью отреклись от личного во имя борьбы за счастья народа!
Один из теоретиков народничества П. Н. Ткачев, выступивший на страницах «Дела» против «благоглупостей» Скабичев-ского, в свою очередь увидел в «Анне Карениной» обра-зец «салонного художества», «новейшую эпопею барских амуров». По его мнению, роман отличался «скандальной пустотой содержания».
Этих и им подобных критиков имел в виду Толстой, когда в одном из писем не без иронии писал: «Если близорукие критики думают, что я хотел описывать только то, что мне нравится, как обедает Обл[онский] и какие плечи у Карениной], то они ошибаются».
М. Антонович расценил «Анну Каренину» как образец «бестенденциозности и квие-тизма». Н. А. Некрасов, не восприняв обличительного пафоса романа, направленного против высшего света, высмеял «Анну Каренину» в эпиграмме:
Толстой, ты доказал с терпеньем и талантом, Что женщине не следует «гулять» Ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом, Когда она жена и мать.
Причину такого холодного приема романа демокра-тами раскрыл М. Е. Салтыков-Щедрин, который в письме к Анненкову указал на то, что «консервативная партия торжествует» и делает из романа Толстого «политическое знамя». Опасения Щедрина подтвердились полностью. Реакция действительно пыталась использовать роман Тол-стого как свое «политическое знамя».
Примером реакционно-националистического истолкова-ния «Анны Карениной» явились статьи Ф. Достоевского в «Дневнике писателя» за 1877 год. Достоевский рас-сматривал роман Толстого в духе реакционной «почвен-нической» идеологии. Он вытаскивал на свет свои изувер-ские «теорийки» о вечной прирожденности греха, о «таин-ственной и роковой неизбежности зла», от которых якобы невозможно избавить человека. Ни при каком устройстве общества нельзя избежать зла, ненормальность и грех якобы присуши самой природе человека, которую неспо-собны переделать никакие «лекаря-социалисты». Совер-шенно ясно, что Толстому чужды были эти, навязывае-мые ему Достоевским, реакционные идеи. Талант Тол-стого был светлым и жизнеутверждающим, все его произведения, в частности и этот роман, проникнуты любовью к человеку. Этим Толстой и противостоял До-стоевскому, постоянно клеветавшему на него. Вот почему статьи Достоевского об «Анне Карениной» представляют собой грубое извращение идейной сущности великого произведения.
В этом же направлении шел и М. Громека, в этюде ко-торого об «Анне Карениной» совершенно отсутствуют указания на социальную и историческую обусловленность идейной проблематики романа. Громека -- махровый идеалист. Он в сущности повторял злобные выпады До-стоевского против человека, писал о «глубине зла в чело-веческой природе», о том, что «тысячелетия» не искоре-нили в человеке «зверя». Критик не раскрывал социаль-ных причин трагедии Анны, а говорил лишь о ее биоло-гических стимулах. Он полагал, что все трое -- Анна, Каренин и Вронский -- поставили себя «в жизненно лож-ное положение», поэтому проклятие преследовало их везде. Значит, участники этого рокового «треугольника» сами виноваты в своих несчастьях, а условия жизни были ни при чем. Критик не верил в силу человеческого разума, утверждая, что «тайны жизни» никогда не будут познаны и разъяснены. Он ратовал за непосредственное чувство, ведущее прямым путем к религиозному мировоззрению и христианству. Громека рассматривал «Анну Каренину» и важнейшие вопросы мировоззрения Толстого в рели-гиозно-мистическом плане.
«Анна Каренина» не получила достойной оценки в критике 70-х годов; идейно-образная система романа осталась не раскрытой, так же как и его удивительная художественная сила.
«Анна Каренина» не только изумительный по своему художественному величию памятник русской литературы и культуры, но и живое явление современности. Роман Толстого до сих пор воспринимается как острое, злобо-дневное произведение.
Толстой выступает в роли сурового обличителя всех гнусностей буржуазного общества, всей аморальности и растленности его идеологии и «культуры», ибо то, что он заклеймил в своем романе, было свойственно не только старой России, но и любому частнособственническому обществу вообще, а современной Америке в особен-ности.
Не случайно американская реакция кощунственно глу-мится над величайшим созданием Толстого и печатает «Анну Каренину» в грубо сокращенном виде, как обыч-ный адюльтерный роман (изд. Герберта М. Александер, 1948). Угождая вкусам бизнесменов, американские изда-тели лишили роман Толстого его «души», изъяли из него целые главы, посвященные социальным проблемам, и из «Анны Карениной» состряпали некое произведеньице с типично мещанской темой «любви втроем», чудовищно исказив весь идейный смысл романа. Это характеризует и состояние культуры современной Америки и в то же время свидетельствует о боязни обличительного пафоса Толстого.
Роман Толстого заставил многих женщин задуматься над собственной судьбой. В начале 80-х годов “Анна Каренина” пересекла границы России. Раньше всего, в 1881 году роман был переведен на чешский язык в 1885 году, он вышел в переводе на немецкий и французский. В 1886-1887 годах - на английский, итальянский, испанский, датский и голландский языки.
В эти годы в европейских страна резко возрос интерес к России - стране быстро развивающейся, с бурно растущим революционным движением, большой до сих пор мало известный литературой. Стремясь удовлетворить этот интерес, издательство разных стран со стремительно быстротой, как бы соревнуясь друг с другом, стали издавать произведения крупнейших русских писателей: Тургенева, Толстого, Достоевского, Гоголя, Гончарова и других.
“Анна Каренина” была одной из главных книг, покоривших Европу. Переведенный на европейские языки в середине 80-х годов, роман издается вновь и вновь, выходит как в прежних, так и в новых переводах. Только один первый перевод романа на французский с 1885 года по 1911 год был переиздан 12 раз. Одновременно в эти же годы появились еще 5 новых переводов “Анны Каренины”.
Выводы по главе
Уже в годы печатанья “Анны Каренины” на страницах журнала русские ученые разных специальностей отметили научную ценность многих наблюдений писателя.
Успех “Анны Карениной” в широких кругах читателей был огромным. Но в тоже время многие прогрессивные писатели, критики и читатели были разочарованны первыми частями романа.
Роман Толстого не встретил, однако, понимания и в демократических кругах.
Романы Достоевского «Идиот» и Толстого «Анна Каренина» изобилуют общими символами, как мистическими, так и пластическими. «Свет», «блеск», «тьма», «свеча», «вокзал», «метель», «дом», «железная дорога», «вагон», «вокзал», «дверь», «книга», «книга жизни», «все смешалось» – вот далеко не полный перечень символов и символических фраз, общих для Толстого и Достоевского. Большую философско-психологическую нагрузку несут в романе «Анна Каренина» не только мистические символы (свет, блеск, тьма), но и пластические, «стремящиеся вместить смысловую бесконечность в «скромность» замкнутой формы». Символ снежной метели, мотив борьбы Анны за дверь, горящая и потухшая свеча, книга жизни, которую мысленно читает Анна перед самоубийством и книга о влюбленных, которую читает она в купе, а потом забрасывает ее, резкие контрасты белого (от снега) и черного (незаснеженного), холода и жара, идущего от печки в купе - все это воссоздает глубокое душевное смятение Анны при встрече с Вронским на станции во время во время остановки поезда по пути в Петербург. Многие образы – символы из этой сцены перейдут в сцену гибели героини и тем самым подчеркнут их не случайность, а важнейшую функциональность. Образы снежной бури, ночной метели представляют собою важнейшие символы, предваряющие резкий переход от спокойной прежней жизни Анны к новой, полной движения, душевных бурь и страстей. Из темноты, полумрака сонного вагона Анна, преодолев силу метели, открывает дверь в стремительно подвижный вихревой мир жизни, полной мрака и света, радости и горя. «И она отворила дверь. Метель и ветер рванулись ей навстречу и заспорили с ней о двери… Ветер как будто только ждал ее, радостно засвистал и хотел подхватить и унести ее». В душе у нее была буря, и она чувствовала, что стоит на повороте жизни». Снежная буря не только противостоит затишью и мраку вагона, но и подчеркивает внутреннее состояние Анны, в душе которой рождается страсть. Г.Я. Галаган, не раз цитируемая в данной работе, совершенно справедливо замечает, что Анна стоит перед выбором спокойной, привычной жизни (вагонной) и бурной, неизвестной будущей жизни. «Рассудок при этом предпочитает привычную статику, душа – движение. Весь ужас метели показался ей, Анне, еще более прекрасен». Здесь сонная жизнь вагона противопоставляется снежной буре, жизни вне вагона. Но у Толстого и вагон тоже символ. В работе «Путь жизни» Толстой писал: «Помни, что ты не стоишь, а проходишь, что ты не в доме, а в поезде, который ведет тебя к смерти. Мы здесь в положении пассажиров» . «Путь жизни Анны от возвращения из Москвы до предсмертного монолога обрамляется в тексте романа мотивом «открытия» и «закрытия» дверей». Но если в «Войне и мире» преобладает античная трактовка мотива «открытых дверей» - как объявления войны, то в «Анне Карениной» и в поздних трудах Толстого («О жизни», «Путь жизни») ведущей становится евангельская – открытие дверей жизни. В 1875 году – в период работы над «Анной Карениной», - Толстой писал Н. Страхову о необходимости искать ключи от дверей жизни, но несомненно то, что достаточно отворить одну из дверей, чтобы проникнуть в то, что заключается за всеми» . Особенно много библейских символов в изображении Толстым состояния Анны перед самоубийством и у Достоевского в описании состояния Мышкина, его предчувствий перед покушением Рогожина на его жизнь. Эти сцены трудно поддаются анализу, т. к. они насыщены символами, новаторскими приемами воссоздания потока сознания и диалектики души и мысли. И Толстой и Достоевский не сразу рисуют кульминацию трагических чувств своих героев: они показывают, как нарастает тревога, предчувствие героев от реальных предметов, совпадений фактов действительности. Уже за день до трагической развязки воссоздается Толстым напряженное, взвинченное состояние Анны, ожидающей возвращения Вронского. Концентрируя на небольшом пространстве повествования быстро сменяющиеся мрачные символы (мрак, тени, потухшая свеча, несуразные образы из «двойного сна» (мужичок, что-то делающий с железом), Толстой заражает читателя тревогой ожидания катастрофы. Даже синтаксис предложений передает тревожный темп сердцебиения героини. «Вдруг тень ширмы заколебалась, захватила весь карниз, весь потолок, другие тени с другой стороны рванулись ей навстречу; на мгновенье тени сбежали, но потом с новой быстротой надвинулись, поколебались, слились и все стало темно. «Смерть» - подумала она и такой ужас нашел на нее, что она долго не могла понять, где она, и долго не могла дрожащими руками найти спички и зажечь другую свечу вместо той, которая догорела и потухла (9, 336). Экспрессивными средствами, нагнетая один образ другим, оживляя неодушевленные образы, Толстой заражает нас тревогой ожидания неизбежной катастрофы. В этой части внутренний монолог героини дан Толстым еще традиционно: мысли и чувства героини разрываются, комментируются автором. Чернышевский, характеризуя особенности формы выражения Толстого, называет их «диалектикой души». Но последние перед смертью мысли и чувства героини даны Толстым почти без авторских слов и комментариев – это та, наиболее адекватная психологическому процессу художественная форма, которая в ХХ веке стала называться «потоком сознания». Создателем этой формы анализа считают Д.Джойса, но как совершенно верно отмечал В. Набоков, Толстой еще задолго до Джеймса Джойса обратился к воссозданию «потока сознания» в «Анне Карениной» . В последние часы и минуты жизни Анны в ее воспаленном сознании, воссоздаются факты и события последних часов: ссора с Вронским, ее чувства и мысли после разговора с Долли и Кити, затем сознание фотографически запечатлевает все, что она видит через окно кареты: вывеску у входа в парикмахерскую, рассмешившую ее, бесчувственно пьяного мастерового, молодых влюбленных, едущих за город, детей, покупающих грязное мороженое. А затем передаются мысли и чувства героини: «Всем нам хочется сладкого и вкусного. Нет конфет, то грязного мороженого. И Кити так же: не Вронский, то Левин. И она завидует мне и ненавидит меня. И все мы ненавидим друг друга…Все гадко. Звонят к вечерне, и купец этот как аккуратно крестится: точно боится выронить что-то. Зачем эти церкви, этот звон и эта ложь? Только для того, чтобы скрыть, что мы ненавидим друг друга, как эти извозчики, которые так злобно бранятся. Яшвин говорит: он хочет меня оставить без рубашки, а я его. Вот это правда! Борьба за существование и ненависть - вот одно, что связывает людей. (9, 347-348). К такому выводу приходит Анна, оценивающая действительность при безжалостном свете дня. «И Анна обратила теперь в первый раз тот яркий свет, при котором она видела все, на свои отношения с Вронским, о которых прежде она избегала думать. Чего он искал во мне? Любви не столько, сколько удовлетворения тщеславия. Разумеется, была и любовь, но большая доля гордость успеха. Он хвастался мной. Теперь это прошло. Гордиться нечем. а стыдиться… Он тяготится мною, и старается не быть в отношении меня бесчестным… Если я уеду от него, он в глубине души будет рад». Это было не предположение, она ясно видела это в том пронзительном свете, который открывал ей теперь смысл жизни и людских отношений»- кратко, но емко констатирует в итоге автор. И вновь мы окунаемся в самоанализ и оценку своих чувств героиней. «Моя любовь все делается страстнее и себялюбивее, а его все гаснет и гаснет… Мы именно шли навстречу до связи, а потом неудержимо расходимся в разные стороны». К концу воссоздания этого потока сознания вклиниваются краткий авторский комментарий, но он не только эмоционально напряжен, но и насыщен христианскими символами, образами из воспоминаний Анны, из кошмарного сна и поэтому читателем этот авторский м комментарий ощущается как единый непрерывный поток, где органично сливаются слово автора и героя. «Привычный жест крестного знамения вызвал в душе ее целый ряд девичьих и детских воспоминаний, и вдруг мрак , покрывавший для нее все, разорвался, и жизнь предстала ей на мгновенье со всеми светлыми прошедшими радостями… Вжав в плечи голову, она упала под вагон на руки и легким движением, как бы готовясь встать, опустилась на колени и в то же мгновенье ужаснулась тому, что делала. «Где я? Что я делаю? Зачем?» Она хотела подняться, откинуться, но что –то огромное, неумолимое толкнуло ее в голову и потащило ее за спину. «Господи, прости мне все», - проговорила она, чувствуя невозможность борьбы. Мужичок приговаривал что-то, работал над железом. И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда- нибудь, светом, осветила все то, что было во мраке, затрещала, стала меркнуть и потухла (9, 354). К воссозданию потока сознания, как говорилось выше, обращается и Достоевский в романе «Идиот», когда писатель передает состояние Мышкина перед приступом эпилепсии и покушения Рогожина. Вероятно, поток сознания наиболее адекватно передает состояние человека перед надвигающейся катастрофой.ЧАСТЬ II *** Ф.М. Достоевский о художественном единстве
романа Л.Н. Толстого «Анна Каренина»
Суждения Достоевского о романе Л. Толстого «Анна Каренина» не были предметом специального исследования, хотя они неоднократно приводились в трудах, посвященных сопоставительному анализу творчества двух писателей и публицистике Достоевского. Как правило, в этих работах утверждается, что Достоевский толкует роман Толстого в строго церковном духе, что он развивает свои философские и публицистические взгляды вопреки тексту романа, при этом всячески подчеркивались различия в идейно художественных взглядах писателей. Даже в одной из недавних работ, наряду с указанием важнейших открытий Достоевского в анализе «Анны Карениной», утверждается, что Достоевский стремился «всеми силами содействовать укреплению консервативных позиций и в литературе, и в жизни», что он развивал свои суждения «часто в противовес Толстому». Работы К. Ломунова, Г.А. Бялого, Г.М. Фридлендера, появившиеся в 70-е годы, посвящены анализу творческих перекличек Толстого и Достоевского, критические же суждения Достоевского о романе «Анна Каренина» оставались вне поля исследования. Исключение представляет работа Г.М. Фридлендера, в которой приведены и подробно прокомментированы основные положения критических суждений Достоевского о Толстом. Но и в этой работе не выявляются особенности критического метода Достоевского. Следует отметить, что уже в 20-е годы советские исследователи ощущали необычность содержания и формы публицистических статей Достоевского, но их замечания об этом были слишком беглыми и краткими. Новый шаг в этом направлении сделан В. Тунимановым и И. Волгиным, исследования которых посвящены изучению «Дневника писателя». В их работах немало интересных суждений о жанровом, идейно –художественном единстве моножурнала Достоевского, об особенностях его публицистики. Но ни И. Волгин, ни В. Туниманов не анализируют специально статьи Достоевского об «Анне Карениной». Целью данной статьи является анализ суждения Достоевского об «Анне Карениной» в связи с его идейно- эстетической и нравственной позицией, а также выявление хотя бы некоторых особенностей критического метода Достоевского, проявившихся в статьях о толстовском романе. Первые упоминания Достоевского об «Анне Карениной» относятся к зиме 1875 года. Уязвленный игнорированием романа «Подросток» и чрезмерным (с его точки зрения) расхваливанием толстовского романа А. Майковым и Н. Страховым, Достоевский писал жене 7 февраля 1875 года: роман довольно скучен и слишком не бог знает что. Чем они так восхищаются, понять не могу.» . Однако письма, роман «Подросток», черновые наброски к нему, подготовительные материалы к «Дневнику писателя» за 1875-77 годы свидетельствуют о том, что Толстой и его творчество были в центре размышлений Достоевского. Высокий нравственный идеал, «общечеловеческая правда», «блестящий художественный талант» отмечаются Достоевским уже в первых произведениях Толстого. Но, признавая «великое дарование» Толстого, Достоевский неоднократно выражал свою неудовлетворенность содержанием его произведений, отсутствием в них «злобы дня», животрепещущих проблем сложного и переходного «хаотического времени». В черновых заметках Достоевского появляются порой явно сниженные оценки Толстого, вроде следующей: «Граф Лев Толстой - конфетный талант, и всем по плечу» (24, 110) . Как известно, в мае 1876 года, встретившись с Х.Д. Алчевской, своей харьковской корреспонденткой, Достоевский в резко утрированной форме выражает свое отрицательное отношение к роману Толстого, с убийственной иронией отзывается об образах Вронского, Облонского. Э. Бабаев считает эту устную оценку «мистификацией», «розыгрышем», не соответствующим истинному отношению Достоевского к толстовскому роману. Но параллельное прочтение высказываний Достоевского, приведенных Х.Алчевской и суждений в опубликованных статьях заставляют признать, что и в полемическом запале Достоевский выражает свои неизменные суждения о Толстом как помещичьем писателе, любовно и высокохудожественно рисующем жизнь средне- высшего культурного круга дворянства. В разговоре с Х. Алчевской Достоевский выделил как «вполне художественную и правдивую» сцену болезни Анны «Этой сцены я и коснусь только в своем «Дневнике»,- говорил он. Достоевский выполняет свое обещание лишь через год и специальные статьи об «Анне Карениной» помещает в февральском и июльско -августовском номерах «Дневника писателя» за 1877 год. Однако весь материал «Дневника писателя» этого года пронизан Толстым, является своеобразным контекстом, предваряющим, комментирующим, иллюстрирующим основной текст – суждения Достоевского о романе Толстого «Анна Каренина». Достоевским широко вводятся подглавки о международной политике по восточному вопросу, об обострении классовой борьбы в Европе, о русско –турецкой войне., о добровольческом движении в помощь славянам и другие. В результате текст о толстовском романе углубляется, расширяется, идеологически заостряется контекстом, превращается в настоящую «злобу дня», «в факт современной жизни», в «факт гремучей и потрясающей действительности» (25, 246). Именно такую роль играют главки о подвиге народного героя Данилова, о деле Джунковских, о «фантастической речи» председателя суда. Подглавки «Злоба дня», « Злоба дня в Европе», «Русское решение вопроса» помогают читателю рельефно, социально оголенно выявить главные проблемы «Анны Карениной», понять, почему Достоевский увидел в романе настоящую «злобу дня» 70- х годов. Социально – политический контекст, то предваряя, то заключая, то иллюстрируя суждения Достоевского о романе, во многом определяет стиль и жанр критики Достоевского. Писатель неоднократно и специально отмечает, что создает не литературную критику, а «критику по поводу» (25; 51, 200), для которой публицистичность, открытые выходы за рамки литературного произведения к фактам реальной жизни необходимы и естественны. Публицистическая критика «по поводу» превращается порой у Достоевского в чисто литературную, когда он касается вопросов художественного мастерства Толстого, целостности и единства романа, отношения автора и героя, действительного и идеального. Следует отметить, что в свою очередь и чисто публицистический материал подается Достоевским-критиком средствами художника. Для них характерны образность, осязаемость идей, художественная обобщенность, акцентирование общечеловеческого в текущем явлении. 0 Соединение образа и очерка – характерная особенность критического стиля Достоевского. Суждения Достоевского о романе «Анна Каренина» в опубликованной статье февральского номера «Дневника писателя» во многом перекликаются с отзывами демократической критики, негодовавшей по поводу пустого салонного содержания «Анны Карениной», этой «эпопеи барских амуров» (П.Ткачев), этого «коровьего романа» (Салтыков – Щедрин) 1 . Так, передавая свои впечатления от первой части романа, Достоевский пишет: «Все казалось мне, что я это где -то уже читал, а именно в «Детстве и Отрочестве» того же графа Толстого и в «Войне и мире» его же, и что там даже свежее было. Все та же история барского русского семейства, хотя, конечно, сюжет не тот». Достоевский считал, что такие лица, как Вронский, Облонский должны быть изображены иронически. «Но когда автор стал вводить меня во внутренний мир своего героя серьезно, а не иронически, то показалось мне скучным» (25, 52). В духе радикально – демократической критики Достоевский зло высмеял Авсеенко, захлебывающегося от похвал изящному содержанию толстовского романа. В то же время Достоевский, в отличие от двух противоположных направлений русской критики 70-х годов, сумел увидеть и глубочайшую социальную проблематику романа, «самую неприкрытую злобу дня», «один из важнейших современных вопросов» и вечные нравственные идеи, в которых так нуждается человечество. Сценой, в которой прозвучало столь необходимое человечеству слово, Достоевский считает болезнь Анны. Он пишет: «И вот вдруг все предубеждения мои были разбиты. Явилась сцена смерти героини (потом она опять выздоровела), и я понял всю существенную часть целей автора. В самом центре этой мелкой и наглой жизни появилась великая и вековечная жизненная правда и разом все озарила. Эти мелкие, ничтожные и лживые люди стали вдруг истинными и правдивыми людьми, достойными имени человеческого, - единственно силою природного закона, закона смерти человеческой. Вся скорлупа их исчезла, и явилась одна их истина… Ненависть и ложь заговорили словами прощения и любви. Вместо тупых светских понятий явилось лишь человеколюбие. Все простили и оправдали друг друга. Сословность и исключительность вдруг исчезли и стали немыслимы, и эти люди из бумажки стали похожи на настоящих людей… Читатель почувствовал, что есть правда жизненная, самая реальная и самая неминуемая, в которую и надо верить… Русскому читателю об этой вековечной правде слишком надо было напомнить: многие стали у нас об ней забывать. Этим напоминанием автор сделал хороший поступок, не говоря уже о том, что выполнил его как необыкновенной высоты художник.» (25, 52 –53). Достоевский с удивительной прозорливостью мыслителя понял и безошибочным чутьем художника почувствовал, что в сцене болезни Анны органически сцепляются «мысль семейная», которую так любил в своем романе Толстой, и мысль социальная, которая пронизывает роман и явственнее всего проявляется в сюжетной линии Левина. Известно, что даже доброжелатели Толстого отрицали единство «Анны Карениной», но писатель отстаивал его, утверждая, что цельность романа надо искать не во внешних фабульно-сюжетных связях, а во внутренних идейно- художественных сцеплениях.
Достоевский - единственный из критиков - нащупал главный нерв сцены, раскрывающей и основы трагедии Анны, и мучительные социально-нравственные искания Левина. Это - проблема вины.
Достоевский-критик художественно-логическими средствами, созда-вая конгениальную толстовской сцену болезни Анны, раскрыл читателям причину ее трагедии - столкновение врожденного нравственного чувства героини с эгоистичной, бездуховной страстью, охватившей Анну, разъединившей ее с общими интересами людей, с самыми дорогими су-ществами. Удовлетворение любыми средствами эгоистических устремле-ний – это характерная черта общественной психологии развивающегося буржуазного мира. Но и у Левина недовольство собой, чувство вины вызваны столкновением его нравственного чувства, его представлений о справедливости, правде с поступками, определяемыми сословным по-ложением помещика, живущего за счет мужиков. Достоевскому были понятны эти трагические конфликты, и он высоко ценит Толстого за то, что «историк средне-высшего дворянского семейства» показал разъединение, «обособление», рост индивидуалистических, личностно-буржуазных устремлений людей, распад прежних семейных, экономических, социальных отношений.
Кроме того, Достоевский увидел в этой сцене и сверхзадачу Толстого, «существенную часть целей автора», «главную идею его поэмы». И тут буквально удивляет совпадение трактовки Достоевского с признаниями самого Толстого в том, что цель его творчества - заставить людей «полюблятъ жизнь», в которой, несмотря на разъединение, разнонаправленные эгоистические интересы людей, объективно существует и проявляется, особенно явственно в кризисные ситуации, закон человечности, справедливости, единения людей. Достоевский высоко ценит весь роман и эту сцену, в частности, именно за то, что Толстой указал на способность людей отречься от узко-индивидуалистических устремлений, встать на позиции альтруизма, братского единения.
Через полгода в июлъско- августовском номере «Дневника писателя» Достоевский вновь возвращается к анализу сцены болезни Анны. Неоднократные возвращения к одной и той же идее, событию - характер-ная особенность Достоевского-художника. Желая всесторонне раскрыть сложные противоречивые идеи героев, он обращается к трехкратному диалогу героя со своим оппонентом, к удвоению сюжетных ситуаций. Эти приемы повтора, возврата мы наблюдаем и в публицистике Достоев-ского, при этом ранее сказанное углубляется, дополняется новыми аспектами. По-прежнему Достоевский высоко ценит сцену болезни Анны, называя ее гениальной. Но теперь он как бы подробно комментирует, разъясняет свои прежние, порой не совсем ясные, замечания. Он прямо и открыто связывает проблему вины, воссозданную Толстым в трагической истории семьи Карениных, с современными социальными проблемами преступления в наказания. Достоевский характеризует два существующих пути исправления преступника и общества – европейско-буржуазный, со строго выработанным «историческим правом» и русский, вытекающий из христианского всепрощения, понимания вины каждого друг перед другом.
Раскрыв нравственно - психологические аспекты вины и возмездия, Достоевский акцентирует теперь социально - идеологические. В связи с этим, он, как отмечалось выше, органично вводит чисто публицистические главки из русской и европейской политической жизни, судебной практики («дело родителей Джунковских», «Фантастическая речь председателя суда» и др.) В результате появляются исторические сопоставления, политические аллюзии, создается дополнительная аргументация в пользу русского пути правосудия, основанного не на «праве» и доводах рассудка, а на вечных категориях Любви и Милосердия. Происходят характерные для творчества Достоевского диалектические взаимопереходы психологического, социального и идеологического; сиюминутного, злободневного и вечного.
В романе Толстого Достоевский увидел ««новое слово» или по крайней мере начало его, - такое слово, которое именно не слыхать в Европе, однако столь необходимое ей, несмотря на всю ее гордость». Роман «Анна Каренина» превращается в глазах Достоевского в «факт особого значения», именно потому что указан мирный, а не кровопролитный путь разрешения социальных конфликтов. «Анна Каренина»,- пишет Достоевский,- есть совершенство как художественное произведение… и по идее своей уже нечто наше, свое родное и именно то самое, что составляет нашу особенность перед европейским миром, что составляет уже наше национальное «новое слово»…(25, 200). Столь высоко оценив значение «Анны Карениной», Достоевский, однако, продолжая открытую полемику с Н. Страховым, отмечает, что Толстой, как и вся теперешняя плеяда, лишь продолжает разрабатывать мысль Пушкина, который действительно вошел в нашу литературу с «бесспорно новым словом».
Как и для представителей реальной критики, художественное произведение становится для Достоевского фактом реальной действительности. Он обращается к анализу «Анны Карениной», чтобы выявить «наизлободневнейший в нашей злобе дня» (25, 55) вопрос о том, что сталось с родовым дворянином и коренным помещиком» (25, 53), с бывшим крепостным мужиком, как разрешить конфликт между ними, между буржуа и пролетарием. Отметив открытую «злобу дня» в диалоге Стивы Облонского и Левина во время охоты, Достоевский высоко оценивает реализм Толстого, который убедительно показал, что «железнодорожник и банкир стали силою» (25, 54), потомки Рюриков, князья Облонские идут на услужение к ним, признают их ум, деловитость, их пользу, историческую закономерность, справедливость. При этом Достоевский специально отмечает, что «злоба дня» не внешне, не «тенденциозно» привнесена Толстым в роман, а вытекает «из самой художественной сути романа» (25, 53).
В своем анализе Достоевский, вслед за Толстым, связывал особенности психологии Облонского, Левина, Вронских, их семейных отношений с социально - экономической жизнью послереформенной России. Анализируя художественные образы Левина и Облонского, Достоевский акцентирует свое внимание не на художественном, эстетическом их значении, а на социальном содержании их характеров. Левин и Облонский исследуются как наиболее важные и типичные представители русской действительности 60- 70- х годов. Стива Облонский трактуется Достоевским как отживший тип коренного помещика, барина, жуира, который и после реформы 1861 года продолжает с «полным бесстыдством жить без труда, за счет ограбленного народа, руководствуясь принципом apres moi le deluge (25, 56). Начав характеристику Стивы как представителя родового дворянства, Достоевский отмечает, что взгляды и психология Стивы очень распространены в России не только в дворянской среде. В образе Стивы, -отмечает Достоевский, - Толстой отобразил «…отпетое, развратное, страшно многочисленное, но уже покончившее с собой собственным приговором общество русское…» (25, 57).
Полную противоположность видит Достоевский в Левине. «Левиных почти столько же, сколько Облонских», - пишет Достоевский. Это «чистые сердцем», чуткие к нравственным и социальным вопросам люди. Они осознали несправедливость и бесчеловечность существующих порядков, их мучит совесть, они ощущают вину перед народом. В Левине Достоевский видит «наступающую будущую Россию честных людей, которым нужна одна лишь правда» (25, 57). И в образе Левина Достоевский подчеркивает то общее, что стало характерным для «новых», честных людей России. Они, - пишет Достоевский –»еще «ужасно не спелись и пока принадлежат ко всевозможным разрядам и убеждениям: тут и аристократы и пролетарии, и духовные и неверующие, и богачи и бедные, и ученые и неучи, и старики и девочки, и славянофилы и западники» (25, 57). «… Наше общество, - утверждает Достоевский, - делится почти что только на эти два разряда, - до того они обширны и до того они всецело обнимают собою русскую жизнь…»(25, 57). В главе «Злоба дня», помещенной в февральском номере «Дневника писателя», Достоевский связывает свои социальные надежды с Левиными, сознавшим и свою вину перед народом. Левин рассматривается Достоевским как предвестник и представитель общества «новой правды». Обращаясь к воображаемому оппоненту, Достоевский, несколько абстрагируясь от конкретного художественного образа, начинает страстно проповедовать свои излюбленные идеи о будущности России, о русском народе. Полемика с воображаемым оппонентом, «слово с оглядкой», как известно,- характерная особенность стиля Ф.М. Достоевского. «Закричат, пожалуй, что это дикая фантазия, что нет у нас столько честности и искания честности. Я именно провозглашаю, что есть, рядом с страшным развратом, что я вижу и предчувствую этих грядущих людей, которым принадлежит будущность России...» (25„57). В Левине, его стремлении понять в принять народную правду, в его искреннем желании мирно разрешить конфликт с мужиком увидел Достоевский первые шаги по пути бескровного «русского разрешения» социальных конфликтов. Почвеннику Достоевскому импонировали такие черты Левина, как осуждение западничества, неприятие европейского ведения хозяйства, ироническое отношение к либеральным реформам, признание особого, русского пути разви-тия сельского хозяйства. Образ Левина в февральском номере «Дневника писателя» трактуется с явной симпатией, как характер, отвечающий требованиям почвенничества. Однако уже в февральском номере «Дневни-ка писателя» Достоевский, высоко оценив «чуткое сердце» Левина, его стремление житъ народной правдой, выражает сомнение в том, что Левин сделает решительные практические шаги. Хотя Левин «уже решил почти в сердце своем, и не в свою пользу смутивший... его вопрос», - пишет Достоевский (25,57), - но преодолеть эгоистические сословные интересы он не сможет. По мнению Достоевского, несчастье Левина в том, что он, европейски образованный барин, безгранично верующий в науку (а поэтому и в принцип пользы), «смешивает чисто русское и единственно возможное решение вопроса с европейской его постановкой. Он смешивает христианское решение с «историческим правом», а это, - продолжает Достоевский, - «всегда приводит к «безысходной путанице... и в головах негодяев Стив и в головах чистых сердцем Левиных» (25,58).
| Родился в 1963 году в Москве, где живу и по сей день. Впервые опубликовался в 1998-м в “Знамени”. С тех пор лучшего журнала не встретил, хотя печатался и в других периодических и интернет-изданиях. Занимаюсь переводами с французского и английского. Сопровождаю старые немые фильмы как пианист-тапер; выступал в к/т “Художественный”, “Иллюзион”, Доме кино, ВГИКе, снимался в этом качестве на ТВ. Сочиняю свою музыку. Может быть, в контексте данной статьи следует сказать, что главным своим литературным учителем считаю Льва Толстого, которого бесконечно люблю, хотя и не во всем с ним соглашаюсь.Сергей Аксенов
Анна Каренина. После Толстого
“Верю, что ты была”. Это слова из песни Аллы Пугачевой “Анна Каренина”. Со времен появления романа и по сей день люди верят, что она была на самом деле, Анна Каренина. Как и все они - Каренин, Вронский, Левин, Кити, Стива, Долли… Такова художественная сила Толстого. Сменились эпохи, позади уже не только девятнадцатый, но и двадцатый век. Но и сейчас, в XXI веке, споры вокруг героев романа не закончились. Особенно это касается Анны и Каренина. В интернет-форумах можно встретить диаметрально противоположные оценки главных героев и всей их драмы. При этом часто упускается следующее.
Дореволюционные российские законы, в частности касающиеся развода, существенно отличались от нынешних. По Евангелию, “кто разведется с женой своей не за прелюбодеяние и женится на другой, тот прелюбодействует; и женившийся на разведенной, прелюбодействует” (Мф. 19, 9). Из этого и исходил государственный закон. Если говорить о разводе Анны и Каренина, то тут были возможны только два варианта. Либо, по факту, виновна в прелюбодеянии Анна, либо, “по уговору”, виновен Каренин. В первом случае Анна подвергается церковному наказанию, наложению епитимьи, и лишается права вступать в новый брак, т.е. законное соединение ее с Вронским невозможно. При этом вопрос о том, с кем остается сын, также решается не в пользу Анны. Если, конечно, Каренин не отдал бы Сережу добровольно, о чем Анна так его умоляла и на что он был готов только в короткий период своего познания “счастья прощения”. Во втором случае, если бы Каренин для развода принял вину на себя, закон был бы уже не в его пользу. Только в этом случае был бы возможен легитимный брак Анны и Вронского. Но это нанесло бы такой удар по репутации Каренина и вступало в такое противоречие с его принципами, что на это, как известно, он не пошел. Таким образом, разница с современным бракоразводным процессом весьма существенна, и без уяснения этого многое в романе останется непонятым. Кстати, церковные положения о расторжении “венчаного” брака по существу не изменились и по сей день, только сейчас они не имеют силы государственного закона и на практике зачастую смягчаются применительно к слабостям людей нашего века.
В массовом восприятии “Анна Каренина” обычно сводится к старой как мир истории. Жена состоятельного, уважаемого, но скучного и занудного человека увлекается ярким и красивым поначалу романом на стороне и уходит от мужа. Самым болезненным при этом становится вопрос, с кем останется ребенок. Множеству людей во всем мире такая ситуация знакома не понаслышке. “Все это понятно, - приходится слышать об Анне Карениной, - но зачем же под поезд-то бросаться?”. И действительно, если вычленить внешнюю канву этой истории из духовного пространства романа, вне толстовского исследования внутреннего мира человека, самоубийство Анны может показаться чем-то чрезмерным и непонятным, какой-то натяжкой автора. Оно само по себе за годы после появления романа стало архетипом. Тем, что ассоциируется с Анной Карениной в первую очередь. Так, например, на “Неделе моды” в Москве сезона 2008/2009 года модельер Игорь Чапурин выводил на подиум девушку-модель, прыгающую в видеопроекцию паровоза и тем самым идентифицирующую себя с Анной Карениной.
Современники Толстого также зачастую воспринимали роман поверхностно, при этом речь идет не только о массовом восприятии. Н.А. Некрасов, к примеру, содержание романа суммировал так:
Толстой, ты доказал с терпеньем и талантом,
Что женщине не следует “гулять”
Ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом,
Когда она жена и мать.
Конечно, были и отзывы другого рода. Нельзя не упомянуть в этой связи Ф.М. Достоевского, который писал в своей статье “Анна Каренина как факт особого значения” и о великих художественных достоинствах романа, и об “огромной психологической разработке души человеческой”. Из “Дневника писателя” за 1877 г.: “В “Анне Карениной” проведен взгляд на виновность и преступность человеческую… Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из нее самой…”. Когда журнал “Русский вестник” в 1875 году начинал публикацию “Анны Карениной”, незадолго до того, в 1871-1872 гг., в том же журнале вышли “Бесы” Достоевского, которых широко обсуждала вся читающая Россия. Толстой же начал писать свой роман в 1873 г., то есть сразу после выхода “Бесов”. Откликаясь и перекликаясь.
С тех времен об “Анне Карениной” написано столько, что это могло бы составить целую библиотеку. Поставлено неисчислимое множество спектаклей по всему миру. В том числе балетов, опер, мюзиклов. Процесс не прекращается по сей день: к примеру, в 2005 году состоялась российская премьера балета в постановке Бориса Эйфмана, а в 2006-м появились сообщения о готовящемся мюзикле Эндрю Ллойд Уэббера. И конечно же, не остался в стороне и кинематограф.
По сведениям международной базы данных по кинофильмам IMDb, всего в мире насчитывается 24 экранизации “Анны Карениной”. По некоторым другим источникам, их больше, около 30-ти. Если же говорить о фильмах, использующих мотивы романа и как-то ассоциированных с ним, то их число учету не поддается. В качестве примера можно привести фильм “Федора” (Франция-ФРГ, 1978 г., режиссер Билли Уайлдер). Не являясь экранизацией романа, этот фильм весь пронизан его мотивами и неразрывно с ним связан. Или, скажем, фильм Годара “Дети играют в Россию” (“Эти смешные русские”) (1993 г.), где образ Анны Карениной, воплощенный Ириной Апексимовой, является одним из главных образов России.
Первые экранизации “Анны Карениной” относятся к эпохе немого кино. Считается, что самая первая была в Германии в 1910 году. В России роман впервые был экранизирован в 1911 г., а в 1914-м режиссер Владимир Гардин, заложивший в нашем кино, наряду с Протазановым, традицию экранизаций литературной классики, осуществил уже третью российскую экранизацию “Анны Карениной”. Большинство фильмов тех лет не сохранилось. Из дореволюционных киноверсий “Анны Карениной” в нашем Госфильмофонде сохранилась только постановка Гардина 14-го года, да и то не полностью. Во время съемок этого фильма актеры впервые предварительно репетировали, чего никогда до этого не практиковалось. Такое условие поставила исполнительница роли Анны, одна из ведущих тогда актрис Московского Художественного театра Мария Германова. Потому и снимался фильм рекордно долго - 23 дня (!). Интересно, что именно в этом фильме, в эпизодической роли кормилицы-итальянки, впервые снялась будущая звезда немого кино Вера Холодная. Фильм имел успех у современников. Но по отзыву Льва Аннинского, посмотревшего его в Госфильмофонде, все это совершенно несопоставимо с романом. “Кинематограф бессилен перед Толстым”, - это утверждение проходит через всю книгу Аннинского “Толстой и кинематограф”, доказывающую принципиальную невоплотимость и неисчерпаемость Толстого в кино.
С этим мнением солидарны даже и такие кинематографисты, как Франко Дзефирелли. “Кино слишком слабый вид искусства для гения Толстого”, - эти слова принадлежат кинорежиссеру, известному главным образом своими экранизациями литературной и оперной классики. Несмотря на свою не раз выражаемую любовь к роману “Анна Каренина”, Дзефирелли не рискнул его экранизировать.
После революции советское кино долгое время обходилось без экранизаций Толстого. В 20-е годы Виктор Шкловский выдвигал идею снять “Анну Каренину”, переселив Анну, Вронского и Каренина в эмиграцию. Действие происходило бы в Берлине и Париже, и вопрос о том, с кем живет Анна, не интересовал бы даже ее квартирную хозяйку. Таким образом, мнение света, имевшее столь большое значение в романе, здесь не имело бы значения совсем. Идея эта реализована не была.
Кстати, в наши дни случается, что Анна, Вронский и Каренин переселяются в совсем уже безлюдные места. Питерские программисты разработали компьютерную программу, которая, как утверждается, способна самостоятельно создавать литературные произведения. Первый опыт в этом направлении было решено сделать на материале “Анны Карениной”. Сведения о героях романа Толстого были заложены в компьютер, после чего тот выстроил развитие событий в соответствии со своей компьютерной логикой. В результате появился роман, который был издан в 2008 году под названием “Настоящая любовь”. Действие этого романа происходит на уединенном острове.
В 30-е годы к съемкам “Анны Карениной” приступает Вс. Пудовкин; проект остался нереализованным. В 1937 году на сцене МХАТа состоялась премьера спектакля “Анна Каренина” с Аллой Тарасовой в роли Анны. Спектакль имел огромный успех, его прекрасно приняли все - и публика, и критики, и лично Сталин. Премьера, на которой присутствовали руководители правительства, была возведена в ранг события государственной важности и отмечена специальным сообщением ТАСС. Через несколько дней после нее Алле Тарасовой, Николаю Хмелеву (Каренин) и Борису Добронравову (Стива Облонский) было присвоено звание народных артистов СССР. В 1953 году, когда Тарасовой было уже пятьдесят пять лет, по этому спектаклю сняли фильм. Мхатовцы, посмотрев его, пришли в ужас и просили никогда и нигде его не показывать. Критики также были единодушны в том, что фильм явился лишь слабым подобием спектакля 37-го года. Опыта съемок фильмов-спектаклей тогда не было, и, видимо, этим объясняется неподходящая для экрана театральность мизансцен и декораций, искусственность и неубедительность множества эпизодов. Тем не менее поклонники Аллы Тарасовой и по сей день считают ее исполнение роли Анны непревзойденным. Этот фильм показателен тем, что в нем воплотилась традиционная для того времени трактовка “Анны Карениной”. Суть трагедии Анны заключается в том, что, как писала советская критика, “героиня протестует против светской лжи и гибнет в столкновении с дворянско-бюрократической машиной”. Вот какими титрами на экране предваряется начало второй части фильма: “Не привыкшая лгать, Анна открыто заявляет мужу о своей любви к Вронскому. Каренин, сухой и черствый сановник, преследует Анну своими наставлениями и требованиями соблюдать внешние приличия. Но Анна отказывается порвать с любимым человеком. Каренин начинает дело о разводе и решает отнять у Анны сына”. Именно такого Каренина, черствого и бесчеловечного, и играет в фильме Николай Соснин. Сочувствие создателей фильма всецело на стороне Анны. Левин же, Кити и вся эта линия, занимавшая столь существенное место в романе, в фильме полностью отсутствуют.
Первой значительной экранизацией “Анны Карениной” на Западе можно считать голливудский фильм 35-го года с Гретой Гарбо в роли Анны. Конечно, были экранизации и до этого. Та же Грета Гарбо уже играла Анну Каренину в немом фильме 27-го года. Можно упомянуть и венгерскую экранизацию 18-го года, сохранившуюся до наших дней. Но немые экранизации романа правомерно все-таки отнести к доисторическому периоду нашей темы. В них роман Толстого низведен до уровня мелодрамы, иллюстрированной средствами немого кино: “полюбил - разлюбил - бросил - бросилась”. Не всегда, кстати, даже и “бросилась”. Голливудский фильм 27-го года, вышедший под названием “Любовь”, имел два альтернативных финала: традиционный трагический для проката в Европе и хеппи-энд, счастливую развязку о воссоединении Анны и Вронского после смерти Каренина, - для проката в США.
Фильм 35-го года, спродюсированный знаменитым Дэвидом Селзником, начинается с того, что крупным планом показывается огромное блюдо черной икры, которую ложками берут себе господа офицеры. Далее следуют красочные картины разгула с ломящимся столом, цыганками и впечатляющим соревнованием среди офицеров “кто кого перепьет” (всех перепил Вронский). Подобные клише станут в последующие годы устойчивыми для голливудских фильмов о России. Анна Каренина в исполнении Греты Гарбо не может не вызывать симпатии. Это нежная, любящая женщина и мать, светлая по своей природе, достойная того, чтобы быть любимой. И несчастная оттого, что осталась без любви. В ней нет того внутреннего надлома, который был у героини Толстого. Но есть знаменитая печать “роковой женщины” Гарбо, “снежной королевы Голливуда”. В финале фильма Вронский уезжает на войну, даже не попрощавшись с Анной, и именно это подталкивает ее под поезд. В романе, как мы помним, все было наоборот: Вронский едет на фронт, потрясенный ее смертью. И эта разница принципиальна, она обусловлена различием героинь романа и фильма. Что же касается Левина и его исканий, то фильм уделяет этому минимальное внимание.
Несколько большее внимание Константину Левину уделено в английской экранизации 48-го года, здесь даже появляется его брат Николай. Фильм был поставлен режиссером Жюльеном Дювивье, и роль Анны в нем сыграла Вивьен Ли. Она говорила, что хотела в этом фильме “отразить сильную, неистовую природу одержимости Анны, плотскую страсть, испытываемую любовниками друг к другу, и физическое естество любви”. Вивьен Ли имела на то основания: в судьбе самой актрисы на удивление много общего с Анной Карениной. У нее был свой Вронский, - Лоренс Оливье, - отношения с которым развивались прямо как по роману. Собираясь развестись со своим первым мужем для того, чтобы соединиться с Оливье, Вивьен Ли вступила в конфликт со всеми: с родными, с продюсерами, с церковью. У нее начались нервные срывы, она стала много курить. Когда распределялись роли в “Анне Карениной”, актриса была уверена, что Вронского будет играть ее муж Лоренс Оливье, но тот отговорился тем, что будет занят постановкой “Гамлета” с молоденькой актрисой в роли Офелии. Для Вивьен это было равносильно измене. Впоследствии у актрисы бывали приступы тяжелой истерии и депрессии, ее лечили психотропными препаратами, а лекарство от туберкулеза вызывало спутанное сознание и токсический психоз. Так что неслучайно, наверное, Вивьен Ли даже начинала изучать русский язык: родство с Анной, несомненно, чувствовала. Однако фильм “Анна Каренина” не имел такого резонанса, как другие работы актрисы, - прежде всего, “Унесенные ветром”. Критики практически единодушно сочли этот фильм обычной мелодрамой, недотягивающей до романа Толстого. Поклонники Вивьен Ли, - а их немало по сей день, - также считают эту ее роль не самой удавшейся. Упреки при этом относятся к режиссеру. Сама Вивьен Ли оценила свою Анну Каренину как провал.
В отношении трактовки романа по существу речь идет об уже сложившемся к тому времени каноне. Анна - прекрасная женщина, свободная натура, возлюбленный которой оказался не на высоте ее любви. Каренин - человек-машина, бесчувственный робот. Светское общество насквозь лживо и лицемерно, Анна задыхается в тисках его ханжества и в конце концов гибнет. Левин, если не выбрасывается вообще, играет второстепенную роль, как фон. Легкомысленный Стива, загруженная бытом Долли оттеняют возвышенность Анны, глубину ее трагедии. Это киногеничная история, понятная всем народам. И созвучная идее женской эмансипации, прочно утвердившейся к середине ХХ века.
В год смерти Вивьен Ли, в 1967-м, на экраны выходит советская экранизация “Анны Карениной” режиссера Александра Зархи. Этот фильм памятен многим; в мае 2009 года его вспоминали особо, по случаю юбилея Татьяны Самойловой, сыгравшей в нем главную роль. Множество наших соотечественников знакомо с “Анной Карениной” именно по этому фильму. В одном из интервью тех, советских времен Татьяна Самойлова говорила: “Анна - это раскрепощенная женщина, протестующая против чопорного ханжества и свободная в проявлениях своего честного, праведного чувства”. А вот что говорил режиссер: “Мы решили рассказать о любви страстной, всепоглощающей и достойной, которая в мире лжи, зла и лицемерия не может быть счастливой”. Исполнитель роли Вронского Василий Лановой отзывался о своем герое так: “Вронский - это прямой, смелый, правдивый и мужественный человек, который хочет, но не может вырваться из условностей”. Кстати, роль Вронского предлагалась и Муслиму Магомаеву (согласилась же балерина Плисецкая на драматическую роль!), от которой тот уклонился.
Анна в исполнении Татьяны Самойловой вызывает споры по сей день. Кто-то считает ее излишне нервозной, суетливой и истеричной. Кто-то видит в этой работе актрисы повторение ее Вероники из фильма “Летят журавли”, не вполне точно соответствующее толстовской героине. А кто-то представляет себе Анну Каренину именно такой.
Кто не вызывает споров, так это Каренин в исполнении Николая Гриценко. Попадание актера в образ Алексея Александровича авторы реплик в Сети практически единодушно считают безупречно точным.
Между тем поначалу на роль Каренина был приглашен Иннокентий Смоктуновский. Он начал работать над этой ролью, был отснят материал, но потом актер отказался. Как сообщалось, по состоянию здоровья (обострение болезни глаз). Тогда-то Смоктуновского и заменил Гриценко. Через десять лет после выхода фильма Смоктуновский объяснил свою позицию в письме Льву Аннинскому, которое тот приводит в книге “Толстой и кинематограф”. Из этого письма следует, что отказ актера от участия в фильме объясняется не столько его болезнью, сколько принципиальными соображениями. “Увидев отснятый материал, я понял, что Толстой в нем образцово-показательно отсутствует”, - писал Смоктуновский. И далее: “Каренин мудрец, тонко и глубоко думающий и чувствующий человек; на таких людях держалась государственная Россия… Он понимал, что такое семейные устои, понимал связь этих скреп с государственной прочностью, укладом и культурой… Я не мог участвовать в фильме, где все это брошено и забыто. Анна представлена мещаночкой. Любовь ее - похоть, не больше… Я понял, что должны быть предприняты титанические усилия, чтобы хоть как-то поколебать этот фильм”.
Следует заметить, что и в исполнении Гриценко Каренин в наши дни у многих вызывает симпатии. В этом можно убедиться, почитав в Интернете отзывы об этом фильме. Вот некоторые примеры: “Уходит трагедия Анны на второй план, на первом оказывается трагедия покинутого мужа, пусть чопорного, пусть зануды, но достойного и порядочного, страдающего человека. И это - заслуга Гриценко”. “Мои симпатии на стороне Каренина. Как артист Гриценко Самойлову съел и косточек не оставил. Он действительно сыграл своеобразного, но достойного человека, который по-своему очень любит свою жену”. “Скажу как женщина, - даже если я бы вынуждена была выйти замуж не по любви, такому Каренину, какого сыграл Гриценко, я бы никогда не смогла изменить. Просто потому, что он - порядочный человек”.
За рубежом тем временем “Анну Каренину” продолжали ставить снова и снова. Были и несостоявшиеся проекты, такие как итальянского режиссера Мауро Болоньини с Джиной Лоллобриджидой, которая мечтала о роли Анны всю жизнь. Были и телевизионные постановки: например, итальянский сериал в шести сериях (1974 г.) или американский телефильм с Жаклин Биссе в главной роли (1985 г.). Заметной вехой в истории киноэкранизаций романа стал американский фильм 97-го года, поставленный режиссером Бернардом Роузом. Роль Анны Карениной в нем исполнила Софи Марсо.
Этот фильм у нас много критиковали, - и за пресловутую “клюкву” а-ля рюс, и за несоответствия роману. Фильм снимался в России, - в Москве, Петербурге и их окрестностях, - при содействии студии “Тритэ” Никиты Михалкова. Прослеживаются определенные параллели между этой “Анной Карениной” и “Сибирским цирюльником” (вышедшим на экраны в следующем, 98-м году): в стиле киноязыка, в методе изображения России XIX века… Фильм Бернарда Роуза начинается и заканчивается эпизодами, связанными с Левиным. Можно спорить о том, насколько Левин в этом фильме соответствует герою романа. Сыгравший его жгучий брюнет Альфред Молина - сын испанца и итальянки, снимающийся, главным образом, в американском коммерческом кино. Но факт налицо: ни в одной из предшествующих экранизаций Левину не было уделено так много внимания. К числу других отличий от предыдущих киновоплощений романа можно отнести и эротические сцены. Правда, в нашем фильме 67-го года была сцена такого рода, где в красноватом свете Татьяна Самойлова играла исступленную страсть Анны. Но для советского фильма тех лет это был весьма рискованный эпизод, который наша тогдашняя пресса критиковала особо (“безнравственная безвкусица”!). В американском же фильме 97-го года сцены с обнаженной натурой сработаны с чисто западной обкатанностью. И, наконец, важное отличие от прошлых экранизаций - это акцентирование “наркомании” Анны. Крупным планом показывается настойка опиума, который не раз употребляет Анна. Этот акцент с 90-х годов вообще становится весьма заметным в современном понимания трагедии Анны Карениной; в наши дни ее зачастую объясняют не в последнюю очередь тем, что личность Анны разрушилась вследствие употребления наркотических препаратов.
Сыгравшая Анну Софи Марсо для многих наших зрителей не явилась достаточно убедительной. Сама актриса говорила, что так и не смогла понять Анну, бросившую ребенка ради любовника. В то же время в одном из интервью она утверждала, что, играя Анну, не чувствовала к ней отчуждения, ибо “все женщины, которые читают эту книгу, узнают в ней себя”. В том же интервью (журнал “Premiere”, № 2, 1997) Софи Марсо говорит следующее: “Настоящая жертва этой истории - Каренин. Он единственный, у кого нет выбора. Единственный, кто простил. И единственный, кто останется один на один со своей жизнью, со своими воспоминаниями, со своим несчастьем. Не покончит с собой, не отправится на войну. Он любил эту женщину, любил по-настоящему”.
Тут мы подходим к пониманию романа, сложившемуся у немалого числа наших современников. Еще в начале 90-х Алла Пугачева пела: “Только одна душа схожа с моей так странно, Имя святое - Анна! Анна Каренина… В будущей жизни мы будем подругами…”. А в 2000-м издательство “Мир новых русских” выпускает книгу комиксов журналистки и прозаика Кати Метелицы “Анна Каренина by Leo Tolstoy”. В ней Левин и Кити катаются на роликовых коньках, Вронский ездит на “Мерседесе”, Стива смакует суши и т.п. Анна же не только пьет опиум, но и нюхает кокаин. Как утверждает автор, “Анна Каренина - тяжелый наркоман!”. В 99-м автор и исполнитель Сергей Трофимов (Трофим) пел в своей песне “Анна Каренина”: “Муж образцовый семьянин, дите на радость маме, сыта, обута, все при ней, чего желать еще? И не услышана никем в своей сердечной драме решила Аня навсегда покончить с жизнью счет”. Шутливая песенка, конечно, но стереотип массового восприятия отражает вполне. В 2003-м режиссер Андрей Житинкин ставит свою “Анну Каренину” в Театре на Малой Бронной. Задолго до постановки он не раз заявлял в своих интервью, что Анна - наркоманка и это многое объясняет. Разгоревшийся скандал вынудил режиссера уйти из театра, но впоследствии он возобновил этот спектакль в “Театриуме на Серпуховке”.
Изменившееся в наши дни понимание романа нашло свое яркое воплощение в объемном труде Натальи Воронцовой-Юрьевой “Анна Каренина. Не божья тварь” (www.proza.ru/2006/02/16-213). Автор развенчивает Анну в пух и прах, доказывая, что она манипулятор, лживая развратная эгоистка, никудышная мать, истеричка, наркоманка и т.п. “А между тем Алексей Александрович Каренин - лучший человек в романе. Именно он и является истинно духовной личностью, наиболее способной и умеющей любить”. Аргументы Воронцовой-Юрьевой не лишены последовательности, однако следует заметить, что в других своих работах автор с не меньшей резкостью обрушивается и на пушкинскую Татьяну Ларину, и на Катерину из “Грозы” Островского, и на Лермонтова… “Классики русской литературы были все больные люди. Все они либо неудачники, либо алкоголики, либо завистники, либо тунеядцы, либо диагностические суицидники. Поэтому ничему хорошему они нас научить не могли в принципе”, - утверждает Воронцова-Юрьева. Речь идет о тотальной переоценке литературного наследия. И это не просто эпатаж одиночек, если говорить по существу. То, что классику читают все меньше (прежде всего молодежь), и то, что она утрачивает значение жизненного ориентира, все более подвергаясь критическому пересмотру, - видно невооруженным глазом. Возьмем, к примеру, высказывания Бориса Гребенщикова в одном из его недавних интервью (“АиФ”, № 17, 2009). Кстати, один из альбомов группы “Аквариум” назывался “Квартет Анны Карениной. Задушевные песни” (1994). Ныне же Гребенщиков высказывается так: “Мне кажется, что русские писатели, как вуайеристы, подсматривают за несчастьями… Чем больше преступлений, ужаса, несчастий и мрачных мыслей, тем лучше роман. Если в романе выведен счастливый человек, значит, эта проза неполноценна”. Интервью называется “Толстой истратил себя на фигню”.
В 1987 году Борис Гребенщиков участвовал как композитор в “Ассе” Сергея Соловьева. В нынешнем 2009 году состоялась премьера продолжения этого фильма под названием “2-Асса-2”. Одновременно с премьерой другого соловьевского фильма, который, по замыслу режиссера, является дилогией со второй “Ассой”. Речь идет о фильме “Анна Каренина”.
Этот фильм снимался долго и трудно. Эпопею его создания в постсоветской рыночной России и отражает вторая “Асса”. Потому-то и являются дилогией эти два фильма, потому и настаивает режиссер на их единстве. В контексте современных российских реалий, когда упоминание о “какой-то” Анне Каренине вызывает у “хозяев жизни”, мягко говоря, недоумение, - обращение к роману приобретает особый смысл. С одной стороны, наследники криминальных героев первой “Ассы”, живущие теперь в роскошных виллах за границей, но от взрастившей их среды, со всеми ее понятиями и нравами, никуда не ушедшие. С другой - люди, снимающие фильм “Анна Каренина” и вынужденные просить помощи в финансировании съемок у этих самых воротил. Это ли не драма? И обращение к миру Толстого, к миру классики, становится жизненной опорой для тех, кто, подобно самому Сергею Соловьеву, отстаивает свою верность самим себе.
Каренина сыграл Олег Янковский. Для актера эта роль стала одной из последних, до премьеры он не дожил. Так же, как и Александр Абдулов, сыгравший Стиву Облонского. Сам выбор Янковского на роль Каренина показателен: актер любим миллионами наших зрителей во всех своих ролях. И до премьеры в интернет-форумах, и после нее среди зрителей не раз слышались женские голоса: “Да разве от такого Каренина уйдешь?”. Сергей Соловьев говорил, что “Каренин великого актера Николая Гриценко очень определенный. Тут актер выступает по отношению к своему герою прокурором, обвинителем. А великий актер Олег Иванович Янковский в нашем фильме - это гениальный адвокат, защитник. Его Каренин - это великая сострадательная фигура” (“Российские вести”, 1-8 апреля 2009 г.). И еще Соловьев вспоминал Смоктуновского, именно то его понимание Каренина, о котором мы говорили выше. На премьере в московском Доме кино режиссер сказал, что еще со времен появления фильма Зархи ему хотелось внести коррективы в образ Каренина в соответствии с заветами Смоктуновского. С фильмом Зархи, кстати, Соловьев подчеркнул свою преемственность тем, что пригласил того же художника-постановщика, Александра Борисова, который работал в этом качестве и в той картине 67-го года. Каренин же в исполнении Янковского - совсем не тот человек-машина, к которому мы привыкли в предшествующих экранизациях. Это достойный и страдающий человек, заслуживающий уважения и понимания. Фильм и заканчивается тем, что Каренин-Янковский смотрит на нас с экрана, держа на руках маленькую дочку Анны и Вронского. Даже на афише фильма центральная фигура - именно он.
Герои “Анны Карениной” - Левин (Сергей Гармаш), Вронский (Ярослав Бойко), Стива (Александр Абдулов) и другие - обладают в фильме некоторой общей чертой. Они воспринимаются скорей как наши современники, чем как герои дворянско-помещичьего круга, изображенного Толстым. Не искажая сути толстовских характеров, актеры сыграли их ближе и понятней современному зрителю. И это не поверхностное осовременивание. Историческая действительность воссоздана в фильме вполне достоверно. Только актеры у Соловьева не разыгрывают сцен из жизни русских дворян XIX века. Это люди нашего времени, нашего века. Они играют, впуская нас, зрителей, за ширмы и занавески. Вспомним, что Толстого-то как раз и интересовало главным образом то, что там - за ширмами и занавесками. То, что происходит в человеке, когда он наедине со своими ближними и с самим собой.
В наибольшей степени это относится к Анне, которую сыграла Татьяна Друбич. По словам актрисы, она прислушивалась лишь к себе и к самой Анне Карениной. И героиня романа в исполнении Друбич - это живая и страдающая женщина, в которой страсть пробудила дьявола и которая в силу этого была обречена. Но, как сказала актриса, “кроме Сергея Соловьева, Анну так никто и не полюбил, в том числе и Толстой”. И это действительно чувствуется в фильме. Анна вызывает не осуждение, но сострадание. Режиссеру не мешает любить Анну даже ее пресловутая наркомания. Этот акцент доведен в фильме до предела, как ни в одной из предыдущих экранизаций. Анна принимает порошок морфина в убойных дозах и под конец полностью погружается в состояние наркотически измененного сознания. Что режиссером передается мастерски. “Если есть любовь, то за нее неминуемо приходится расплачиваться, так или иначе. Настоящей любви без расплаты не бывает”, - говорил Сергей Соловьев на премьере фильма.
Режиссер расходится с Толстым и еще в одном. Автору “Анны Карениной”, конечно же, были милее такие женщины, как Долли и Кити: жертвенные, отдающие себя прежде всего семейным заботам, детям, мужу. Именно они, а не Анна, - положительные героини для Толстого. Соловьев же явно больше любит Анну, ему она интересней. Но вспомним уход Толстого из Ясной Поляны: в конце концов, он ушел от той самой Софьи Андреевны, о которой их сын С.Л. Толстой писал: “Черты моей матери можно найти в Кити (первое время ее замужества) и в Долли…”.
Что касается эротических сцен, о которых говорили задолго до премьеры, - их в фильме не больше, чем в американской экранизации 97-го года. И сняты они режиссером-художником, - так, как рисовали художники обнаженную натуру во все времена.
Конечно, экранизация Соловьева романа Толстого не исчерпала. И если посмотреть кинофильм, не прочитав первоисточник, не зная его, - представление о нем сложится далеко не полное. Но режиссер снял две версии: для кинопроката и для телевидения. В формате телесериала премьера “Анны Карениной” предполагается на Первом канале в мае 2010-го, и эта-то пятисерийная экранизация и будет претендовать на полноту. Ту же киноверсию, премьера которой уже состоялась, следует воспринимать главным образом как иллюстрации избранных, ключевых сцен романа.
После просмотра “Анны Карениной” люди выходили из зала с заплаканными глазами. И это лучший ответ тем критикам, которые принялись ругать фильм Сергея Соловьева еще до его премьеры.
Когда автор этих строк готовил материал статьи в библиотеке, с одной из библиотечных сотрудниц речь зашла об “Анне Карениной”. Интеллигентная и начитанная немолодая дама с ходу с жаром заговорила о том, как несправедливо обошлись с Карениным после Толстого и какой это на самом деле достойный и порядочный человек. А вот Анна… И она осуждающе покачала головой. О, да! “Анна - развратная истеричка и наркоманка, бросившая ребенка ради любовника”. С таким пониманием сталкиваешься сейчас так часто, что начинаешь воспринимать его как уже сложившийся канон, пришедший на смену старому (“Анна против человека-машины Каренина за свое право любви”). Фильм Сергея Соловьева не укладывается ни в тот, ни в другой, в то же время сопрягаясь с обоими. Меняются времена, меняются и взгляды. По-разному можно к изменениям этим относиться и по-разному объяснять. Споры вокруг героев романа не утихают.
Бесспорно одно: не отпускает “Анна Каренина”. Не остается в прошлом. Уж столько о романе написано статей, книг, комментариев, толкований… Столько поставлено фильмов и спектаклей. Но снова продолжают появляться очередные постановки и интерпретации. В одном только 2007-м Анна Каренина заговорила сразу по-армянски и по-казахски: в Армении вышел фильм режиссера Армена Ронова, а в Казахстане - Дарежана Омирбаева (под названием “Шуга”, совместно Франция-Казахстан). И нет сомнения в том, что так будет продолжаться и дальше. По утверждению Ричарда Гира, например, подавляющее большинство голливудских актрис мечтает сейчас сыграть Анну Каренину. И будут ставиться новые спектакли и сниматься новые фильмы. И после каждой премьеры критики будут доказывать, что это не та Анна и не тот Толстой. Споры же о главных героях так и не закончатся, и так и не наступит всеобщее согласие в том, кто такая Анна, и кто Каренин, и вообще о чем этот роман. Об Анне Карениной сложат новые песни, и к ней будут возвращаться снова и снова.
…И опять все смешается в доме Облонских. И Левин на катке, задыхаясь от своего бьющегося сердца, начнет свои неуклюжие попытки объясниться с Кити. И обезумевший Вронский будет бить и тянуть с земли загнанную им лошадь. И, плача, обнимутся Сережа с матерью в запретном их свидании, а прислуга испуганно зашепчет, что идет Каренин. И Анна быстрым шагом спустится с платформы навстречу приблизившемуся поезду.
Есть одна история, которую рассказывают о Толстом; в частности, ее приводит Набоков в своих лекциях по русской литературе. Однажды в пору глубокой старости, ненастным днем, Лев Николаевич взял попавшуюся под руку книгу, раскрыл ее наугад, заинтересовался, увлекся, и, взглянув на обложку, с удивлением прочитал: “Анна Каренина”.
И вот тогда же, то есть нынешней же весною, раз вечером, мне случилось встретиться на улице с одним из любимейших мною наших писателей. Встречаемся мы с ним очень редко, в несколько месяцев раз, и всегда случайно, все как-нибудь на улице. Это один из виднейших членов тех пяти или шести наших беллетристов, которых принято, всех вместе, называть почему-то "плеядою". По крайней мере, критика, вслед за публикой, отделила их особо, перед всеми остальными беллетристами, и так это пребывает уже довольно давно, - все тот же пяток, "плеяда" не расширяется. Я люблю встречаться с этим милым и любимым моим романистом, и люблю ему доказывать, между прочим, что не верю и не хочу ни за что поверить, что он устарел, как он говорит, и более уже ничего не напишет. Из краткого разговора с ним я всегда уношу какое-нибудь тонкое и дальновидное его слово. В этот раз было об чем говорить, война уже начиналась. Но он тотчас же и прямо заговорил об "Анне Карениной". Я тоже только что успел прочитать седьмую часть, которою закончился роман в "Русском вестнике".. Собеседник мой на вид человек не восторженный. На этот раз, однако, он поразил меня твердостью и горячею настойчивостью своего мнения об "Анне Карениной".
Это вещь неслыханная, это вещь первая. Кто у нас, из писателей, может поравняться с этим? А в Европе - кто представит хоть что-нибудь подобное? Было ли у них, во всех их литературах, за все последние годы, и далеко раньше того, произведение, которое бы могло стать рядом?
Меня поразило, главное, то в этом приговоре, который я и сам вполне разделял, что это указание на Европу как раз пришлось к тем вопросам и недоумениям, которые столь многим представлялись тогда сами собой. Книга эта прямо приняла в глазах моих размер факта, который бы мог отвечать за нас Европе, того искомого факта, на который мы могли бы указать Европе. Разумеется, возопят смеясь, что это - всего лишь только литература, какой-то роман, что смешно так преувеличивать и с романом являться в Европу. Я знаю, что возопят и засмеются, но не беспокойтесь, я не преувеличиваю и трезво смотрю: я сам знаю, что это пока всего лишь только роман, что это только одна капля того, чего нужно, но главное тут дело для меня в том, что эта капля уже есть, дана, действительно существует, взаправду, а стало быть, если она уже есть, если гений русский мог родить этот факт, то, стало быть, он не обречен на бессилие, может творить, может давать свое, может начать свое собственное слово и договорить его, когда придут времена и сроки. Притом это далеко не капля только. О, я и тут не преувеличиваю: я очень знаю, что не только в одном каком-нибудь члене этой плеяды, но и во всей-то плеяде не найдете того, строго говоря, что называется гениальною, творящею силою. Бесспорных гелиев, с бесспорным "новым словом" во всей литературе нашей было всего только три: Ломоносов, Пушкин и частию Гоголь. Вся же плеяда ста (и автор "Анны Карениной" в том числе) вышла прямо из Пушкина, одного из величайших русских людей, но далеко еще не понятого и не растолкованного. В Пушкине две главные мысли - и обе заключают в себе прообраз всего будущего назначения и всей будущей цели России, а стало быть, и всей будущей судьбы нашей. Первая мысль - всемирность России, ее отзывчивость и действительное, бесспорное и глубочайшее родство ее гения с гениями всех времен и народов мира. Мысль эта выражена Пушкиным не как одно только указание, учение или теория, не как мечтание или пророчество, но исполнена им на деле, заключена вековечно в гениальных созданиях его и доказана ими. Он человек древнего мира, он и германец, он и англичанин, глубоко сознающий гений свой, тоску своего стремления ("Пир во время чумы"), он и поэт Востока. Всем этим народам он сказал и заявил, что русский гений знает их, понял их, соприкоснулся им как родной, что он может перевоплощаться в них во всей полноте, что лишь одному только русскому духу дана всемирность, дано назначение в будущем постигнуть и объединить все многоразличие национальностей и снять все противоречия их. Другая мысль Пушкина - это поворот его к народу и упование единственно на силу его, завет того, что лишь в народе и в одном только народе обретем мы всецело весь наш русский гений и сознание назначения его. И это, опять-таки, Пушкин не только указал, но и совершил первый, на деле. С него только начался у нас настоящий сознательный поворот к народу, немыслимый еще до него с самой реформы Петра. Вся теперешняя плеяда наша работала лишь по его указаниям, нового после Пушкина ничего не сказала. Все зачатки ее были в нем, указаны им. Да к тому же она разработала лишь самую малую часть им указанного. Но зато то, что они сделали, разработано ими с таким богатством сил, с такою глубиною и отчетливостью, что Пушкин, конечно, признал бы их. "Анна Каренина" - вещь, конечно, не новая по идее своей, не неслыханная у нас доселе. Вместо нее мы, конечно, могли бы указать Европе прямо на источник, то есть на самого Пушкина, как на самое яркое, твердое и неоспоримое доказательство самостоятельности русского гения и права его на величайшее мировое, общечеловеческое и всеединящее значение в будущем. (Увы, сколько бы мы ни указывали, а наших долго еще не будут читать в Европе, а и станут читать, то долго еще не поймут и не оценят. Да и оценить еще они совсем не в силах, не по скудости способностей, а потому, что мы для них совсем другой мир, точно с луны сошли, так что им даже самое существование наше допустить трудно. Все это я знаю, и об "указании Европе" говорю лишь в смысле нашего собственного убеждения в нашем праве перед Европой на самостоятельность нашу.) Тем не менее "Анна Каренина" есть совершенство как художественное произведение, подвернувшееся как раз кстати, и такое, с которым ничто подобное из европейских литератур в настоящую эпоху не может сравниться, а во-вторых, и по идее своей это уже нечто наше, наше свое родное, и именно то самое, что составляет нашу особенность перед европейским миром, что составляет уже наше национальное "новое слово" или, по крайней мере, начало его, - такое слово, которого именно не слыхать в Европе и которое, однако, столь необходимо ей, несмотря на всю ее гордость. Я не могу пуститься здесь в литературную критику и скажу лишь небольшое слово. В "Анне Карениной" проведен взгляд на виновность и преступность человеческую. Взяты люди в ненормальных условиях. Зло существует прежде них. Захваченные в круговорот лжи, люди совершают преступление и гибнут неотразимо: как видно, мысль на любимейшую и стариннейшую из европейских тем. Но как, однако же, решается такой вопрос в Европе? Решается он там повсеместно двояким образом. Первое решение: закон дан, написан, формулован, составлялся тысячелетиями. Зло и добро определено, взвешено, размеры и степени определялись исторически мудрецами человечества, неустанной работой над душой человека и высшей научной разработкой над степенью единительной силы человечества в общежитии. Этому выработанному кодексу повелевается следовать слепо. Кто не последует, кто преступит его - тот платит свободою, имуществом, жизнью, платит буквально и бесчеловечно. "Я знаю, - говорит сама их цивилизация, - что это и слепо, и бесчеловечно, и невозможно, так как нельзя выработать окончательную формулу человечества в середине пути его, но так как другого исхода нет, то и следует держаться того, что записано, и держаться буквально и бесчеловечно; не будь этого - будет хуже. С тем вместе, несмотря на всю ненормальность и нелепость устройства того, что называем мы нашей великой европейской цивилизацией, тем не менее пусть силы человеческого духа пребывают здравы и невредимы, пусть общество во колеблется в вере, что оно идет к совершенству, пусть не смеет думать, что затемнился идеал прекрасного и высокого, что извращается и коверкается понятие о добре и зле, что нормальность беспрерывно сменяется условностью, что простота и естественность гибнут, подавляемые беспрерывно накопляющеюся ложью!" Другое решение обратное: "Так как общество устроено ненормально, то и нельзя спрашивать ответа с единиц людских за последствия. Стало быть, преступник безответствен, и преступления пока не существует. Чтобы покончить с преступлениями и людскою виновностью, надо покончить с ненормальностью общества и склада его. Так как лечить существующий порядок вещей долго и безнадежно, да и лекарств не оказалось, то следует разрушить все общество и смести старый порядок как бы метлой. Затем начать все новое, на иных началах, еще неизвестных, но которые все же не могут быть хуже теперешнего порядка, напротив, заключают в себе иного шансов успеха. Главная надежда на науку". Итак, вот это второе решение: ждут будущего муравейника, а пока зальют мир кровью, Других решений о виновности и преступности людской западноевропейский мир не представляет.
Во взгляде же русского автора на виновность и преступность людей ясно усматривается, что никакой муравейник, никакое торжество "четвертого сословия", никакое уничтожение бедности, никакая организация труда не спасут человечество от ненормальности, а следственно, и от виновности и преступности. Выражено это в огромной психологической разработке души человеческой, с страшной глубиною и силою, с небывалым доселе у нас реализмом художественного изображения. Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из нее самой и что, наконец, законы духа человеческого столь еще неизвестны, столь неведомы науке, столь неопределены и столь таинственны, что нет и не может быть еще ни лекарей, ни даже судей окончательных, а есть Тот, который говорит: "Мне отмщение и аз воздам". Ему одному лишь известна вся тайна мира сего и окончательная судьба человека. Человек же пока не может браться решать ничего с гордостью своей непогрешности, не пришли еще времена и сроки. Сам судья человеческий должен знать о себе, что он не судья окончательный, что он грешник сам, что весы и мера в руках его будут нелепостью, если сам он, держа в руках меру и весы, не преклонится перед законом неразрешимой еще тайны и не прибегнет к единственному выходу и к Милосердию и Любви. А чтоб не погибнуть в отчаянии от непонимания путей и судеб своих, от убеждения в таинственной и роковой неизбежности зла, человеку именно указан исход. Он гениально намечен поэтом в гениальной сцене романа еще в предпоследней части его, в сцене смертельной болезни героини романа, когда преступники и враги вдруг преображаются в существа высшие, в братьев, все простивших друг другу, в существа, которые сами, взаимным всепрощением, сняли с себя ложь, вину и преступность, и тем разом сами оправдали себя с полным сознанием, что получила право на то. Но потом, в конце романа, в мрачной и страшной картине падения человеческого духа, прослеженного шаг за шагом, в изображении того неотразимого состояния, когда зло, овладев существом человека, связывает каждое движение его, парализирует всякую силу сопротивления, всякую мысль, всякую охоту борьбы с мраком, падающим на душу и сознательно, излюбленно, со страстью отмщения принимаемым душой вместо света, - в этой картине - столько назидания для судьи человеческого, для держащего меру и вес, что, конечно, он воскликнет, в страхе и недоумении: "Нет, не всегда мне отмщение и не всегда аз воздам", - и не поставит бесчеловечно в вину мрачно павшему преступнику того, что он пренебрег указанным вековечно светом исхода и уже сознательно отверг его. К букве, по крайней мере, не прибегнет...
Если у нас есть литературные произведения такой силы мысли и исполнения, то почему у нас не может быть впоследствии и своей науки, и своих решений экономических, социальных, почему нам отказывает Европа в самостоятельности, в нашем своем собственном слове, вот вопрос, который рождается сам собою. Нельзя же предположить смешную мысль, что природа одарила нас лишь одними литературными способностями. Все остальное есть вопрос истории, обстоятельств, условий времени. Так могли бы рассудить наши, по крайней мере, европейцы, в ожидании, пока рассудят европейские европейцы..
Ф.М.Достоевский
Достоевский Фёдор Михайлович (1821 – 1881) – русский писатель.
Лев Толстой и Достоевский так и не встретились, хотя каждых из них мечтал о знакомстве. Оба присутствовали на публичной лекции Вл. Соловьева о Богочеловечестве. Но их общий друг Н. Н. Страхов по только ему ведомым соображениям не счел нужным представить писателей друг другу. Через два года – в 1880 г. – Тургенев и Григорович отговорили Достоевского от поездки в Ясную Поляну, заявив, что, по всей вероятности, Толстой “сошел с ума”.
И все же встреча состоялась – на расстоянии, не в пространстве – во времени. Они с жадностью читали произведения друг друга. Восхищались одними и восставали против других. Не жалели сил на взаимооценки, критические разборы. При всем различии художественных исканий, они были едины в главном – верили в Бога как источник добра и любви, в христианское возрождение человека и человечества, в нравственный прогресс общества через свободное волеизъявление личности.
Достоевский внимательно следил за творчеством своего великого современника. Для него Л.Т. не был “бесспорным гением”, таковыми он считал “Ломоносова, Пушкина и частию Гоголя”. “Вся же плеяда … (и автор “Анны Карениной” в том числе) – писал Достоевский, - вышла прямо из Пушкина…” И далее: “Анна Каренина” – вещь, конечно, не новая по идее своей, но неслыханная у нас доселе. Вместо неё мы, конечно, могли бы указать Европе прямо на источник, то есть на самого Пушкина… Тем не менее “Анна Каренина” есть совершенство как художественное произведение, подвергнувшееся как раз кстати, и такое, с которым ничто подобного из европейских литератур в настоящую эпоху не может сравниться, а во-вторых, и по идее своей это уже нечто наше, наше своё родное…”. Л.Т. для Достоевского – “огромный талант, значительный ум и весьма уважаемый интеллигентною Россиею человек…”. Говоря об “Анне Карениной” как “факте особого значения”, Достоевский сумел увидеть в романе то, что стало очевидным лишь через сто с лишним лет. “Во взгляде же русского автора на виновность и преступность людей, – писал он о Л. Т., – ясно усматривается, что никакой муравейник, никакое торжество “четвертого сословия” никакое уничтожение бедности, никакая организация труда не спасут человечество от ненормальности, а следственно, и от виновности и преступности”. Не спасут потому, что “сам судья человеческий, – убежден Достоевский, – должен знать о себе, что он не судья окончательный, что он грешник сам, что весы и мера в руках его будут нелепостью, если (курсив писателя – В. Р. ) сам он, держа в руках меру и весы, не преклонится перед законом неразрешимой еще тайны и не прибегнет к единственному выходу – Милосердию и Любви”. Критику “Анны Карениной” казалось, что исход “гениально намечен поэтом в гениальной сцене романа еще в предпоследней части его, в сцене смертельной болезни героини романа, когда преступники и враги вдруг преображаются в существа высшие, в братьев, все простивших друг другу, в существа, которые сами, взаимным прощением, сняли с себя ложь, вину и преступность...”.
Известие о смерти Достоевского буквально потрясло Л.Т. “Я никогда не видал этого человека, – писал он в начале февраля 1881 г. Н. Н. Страхову, – и никогда не имел прямых отношении с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый, самый близкий, дорогой, нужный мне человек. <...> Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне дорог, и я плакал, и теперь плачу”. Можно было предположить, что подобные слова вызваны неожиданностью трагического известия, если бы не было более ранних свидетельств глубокого и искреннего интереса Л.Т. к творчеству и личности Достоевского. “На днях нездоровилось, – читаем в письме к Н. Н. Страхову от сентября 1880 г., – и я читал Мертвый дом. Я много забыл, перечитал и не знаю лучше книги изо всей новой литературы, включая Пушкина. Не тон, а точка зрения удивительна – искренняя, естественная и христианская. Хорошая, назидательная книга. Я наслаждался вчера целый день, как давно не наслаждался”.
“Записки из Мертвого дома” Л.Т. воспринял как “образец высшего, вытекающего из любви к Богу и ближнему искусства”. Ставя Достоевского в один ряд с Гюго и Диккенсом, он находил в его произведениях “чувства, влекущие к единению и братству людей”. Он полагал, что такого рода чувства “свойственны не одним людям высших сословий”, но всем людям без исключения.
В “Круг чтения” Л.Т. включил два отрывка из “Записок” Достоевского – “Смерть в госпитале” и “Орел”. Оказавшись в “недельном контексте” книги, они приобрели то особое звучание, которое придавал им Толстой. Мир Достоевского сопрягается с раздумьями автора и составителя “Круга чтения” о сущности и предназначении человека, об истинном и ложном в нашей жизни, о степени свободы и несвободы личности. Светом христианского сострадания, милосердия, любви освещены многие страницы “Записок из Мертвого дома”. Тургенев сравнивал роман с дантовым “Адом”, Герцен – со “Страшным судом” Микеланджело. Л.Т. увидел исходящий с его страниц свет христианского человеколюбия, той необычайной религиозности, которая восстанавливает в погибшем человеке веру и душу.
После Пушкина Достоевский был вторым русским писателем, произведения которого Л.Т. читал в течение всей своей творческой жизни и читал основательно, с особым интересом, и это несмотря на отторжение художественной манеры автора “Преступления и наказания”. “...У Достоевского, – говорил он, – при всей его безобразной форме, попадаются часто поразительные страницы, и я понимаю Тэна, который зачитывался Достоевским. Читаешь и захватываешься тем, что чувствуешь, что автор хочет сказать тебе самое лучшее, что есть в нем, и пишет он тоже потому, чтобы высказать то, что назрело в его душе”. О том, как Л.Т. читал Достоевского, есть свидетельство и в дневнике В. Ф. Лазурского. “Возвратившись домой около десяти часов вечера, – гласит запись от 10 июля 1884 г., – застали Николая Николаевича читающим книгу В. Розанова о Достоевском (речь идет о книге “Легенда о Великом инквизиторе” В. В. Розанова. – В. Р. ). Мы подсели и стали слушать. Чтение книги Розанова, как условились Страхов с Львом Николаевичем, будет продолжаться и следующие дни. Поэтому я думаю, что мнение Льва Николаевича о Достоевском дальше обрисуется рельефно. Теперь, между прочим, он говорил, что Достоевский – такой писатель, в которого непременно нужно углубиться, забыв на время несовершенство его формы, чтобы отыскать под ней действительную красоту. А небрежность формы у Достоевского поразительная, однообразные приемы, однообразие в языке”. О небрежности Достоевского Л.Т. писал и говорил не однажды. Тем более интересно то, что сообщает по этому поводу в своих воспоминаниях П. А. Сергеенко. “К Достоевскому, – пишет он, – Л. Н. Толстой относится, как к художнику, с глубоким уважением, и некоторые его вещи, особенно “Преступление и наказание” и первую часть “Идиота”, Лев Николаевич считал удивительными, “Иная даже небрежная, страница Достоевского, – как-то сказал Лев Николаевич, – стоит многих томов многих теперешних писателей. На днях для “Воскресения” я прочел его “Записки из Мертвого дома”. Какая это удивительная вещь”.
В разговоре с Л. И. Веселитской (В. Микулич) для нас особенно важно замечание Л.Т. о Достоевском: “Его, где ни раскрой – ясно видишь его мысли, и чувства, и намерения, его ощущения, все, что в нем накопилось, что его переполнило и требовало выхода”.
Откроем и мы одну из великих книг Достоевского – его последний роман “Братья Карамазовы”. В яснополянской библиотеке писателя хранится 13-й том из полного собрания сочинений Ф. М. Достоевского, изданного почти сразу же после его смерти. Он вышел в 1882 г. и содержал в себе первую половину романа. Много раз Толстой держал эту книгу в руках. Она вызывала в нем разноречивые чувства: от восторга до неприятия. Но какая-то загадочная сила притягивала Л.Т. к этому произведению. “Братья Карамазовы” стали для него поистине роковой книгой.
Знакомство Л.Т. с последним романом Достоевского началось, видимо, сразу же после выхода его в свет. 24 августа 1883 г. на вопрос Г. А. Русанова “Братьев Карамазовых” вы читали?” Толстой ответил весьма резко: “Не мог дочитать. Мало того, что они (герои – В. Р. ) говорят языком автора, они говорят каким-то натянутым, деланным языком...”. В 1892 г. Л.Т. повторно читает Карамазовых. 2 ноября в письме к Софье Андреевне он сообщает: “Читаем вслух Карамазовых” и очень мне нравится”.
В 1900-е годы имя Достоевского прочно стало в один ряд с именами великих художников и мыслителей. В Ясной Поляне, где собирались люди разных убеждений, споры о Достоевском не умолкали. Л.Т. прислушивался к ним, сохраняя при этом свой взгляд на мир художника. Да, он по-прежнему не принимал манеры его письма, но редко сомневался в значении его философско-нравственного творчества для судеб человечества.
Читая “Анну Каренину”, Достоевский был поражен истинно христианской точкой зрения писателя на мир. Каждый раз, обращаясь к страницам “Русского инока”, Толстой приходил в состояние “умиления” от христианского проникновения в сущность жизни. В апреле 1905 г. в зале яснополянского дома Толстой вслух начал читать главу из “Братьев Карамазовых” – “Поединок”. Читал он ее как великий художник, – замечает Д. П. Маковицкий и далее прибавляет: “Место, где офицер дает пощечину денщику, читал сильным голосом; где офицер жалеет о том, что сделал, – рыдал и глотал слезы. Когда закончил, был очень растроган. Лицо в морщинах, усталый”. Потом сидел, “погруженный в размышления, молчал”.
Шел 1910 год. Все ближе была та роковая ночь, когда он покинет Ясную Поляну. Всё острее чувство тревоги от сознания неразделенной любви с теми, с кем была пройдена большая часть пути. Всё жарче разгорались споры о завещании между друзьями и близкими. При живом Л.Т. думали о его смерти. Ему хотелось тишины и спокойствия, согласия и любви. Дом же раздирался противоречиями. Всё, что разворачивалось на глазах, было близко к абсурду. Но любовь к ближнему, та святая, единственная любовь, которой он служил всю свою жизнь, удерживала его от разрыва. Терпеть. Прощать, прощать бесконечное число раз, прощать всем все и вся, как когда-то прощали друг другу его герои. Он находил внутренние силы для воздержания от неприязни. Он молил Бога дать ему мудрости в минуты отчаяния. Он призывал рядом живущих к долготерпению, понимая, что этого требует от него всеблагое начало любви.
В эти тяжёлые для себя дни Л.Т. вновь обращается к чтению романа “Братья Карамазовы”. Дневниковая запись 12 октября 1910 г. гласит: “Встал поздно. Тяжелый разговор с Софьей Андреевной. Я больше молчал... Занимался поправкой о социализме... После обеда читал Достоевского”. Накануне он записывает о том, что “любовь к детям, супругам, братьям это образчик той любви, какая должна и может быть ко всем”. И далее: “Надо быть, как лампа, закрытым от внешних влияний – ветра, насекомых и при этом чистым, прозрачным и жарко горящим”.
18 октября чтение продолжается. Л.Т. удивляется “неряшливости, искусственности, выдуманности” Достоевского. А рядом с этим – дурная погода, “хорошая готовность к смерти”, тяжелое впечатление от двух просителей, сознание вины, физическая слабость.
В ночь на 19 октября тяжелый разговор с Софьей Андреевной. Л.Т. долго не может заснуть, долго не может подавить в себе “недоброе чувство”. В дневнике появляются мысли об относительности времени и пространства, о Боге, которого сознаешь в себе, в других, а стало быть, и “в Нем самом”. Ощущение смерти – “близка перемена. Хорошо бы прожить последок лучше”. Примирение с Софьей Андреевной. Л.Т. говорит ей “про то, что, если есть ненависть хоть к одному человеку, то не может быть истинной любви”. И далее: “Дочитал, пробегал 1-й том Карамазовых. Много есть хорошего, но так нескладно. Великий инквизитор и прощание Зосима”.
Читая в этот раз роман, он выделил для себя самое сокровенное в поучениях старца Зосимы. В главе о господах и слугах он отчеркнул близкую ему мысль: “чем беднее и ниже человек наш русский, тем и более в нем сей благолепной правды заметно, ибо богатые из них кулаки и мироеды во множестве уже развращены, и много, много тут от нерадения и несмотрения нашего вышло! Но спасет Бог людей своих, ибо велика Россия смирением своим”.
Как гимн звучат отчеркнутые Толстым в тексте романа слова Зосимы о вселенском, божественном чувстве любви: “Раз, в бесконечном бытии, не измеримом ни временем, ни пространством, дана была некоему духовном существу, появлением его на земле, способность сказать: “Я есмь, и я люблю”. Раз, только раз, дано было ему мгновение любви деятельной живой, а для того дана была земная жизнь, а с нею времена и сроки, и что же: отвергло сие счастливое существо дар бесценный, не оценило его, но возлюбило, взглянуло насмешливо и осталось бесчувственным”. Трагическим аккордом начинается этот гимн: “Отцы и учители, мыслю: “Что есть ад?” Рассуждаю так: “Страдание о том, что нельзя уже более любить”. Л.Т. не только отчеркнул весь этот абзац, но и отметил его знаком NB (отметь: хорошо). Он сделал эту пометку за 9 дней до ухода из Ясной Поляны. Вечером, 19 октября, он сказал Софье Андреевне: “Сегодня я понял то, за что любят Достоевского, у него есть прекрасные мысли”.
За день до ухода – 26 октября – Л.Т. видит сон: “Грушенька, роман, будто бы, Н. Н. Страхова” (58, 123). В этот же день он заехал к М. А. Шмидт. Она была его другом, единомышленником, человеком глубоким и тонко чувствующим чужое горе. “Он, – вспоминает Е. Е. Горбунова, – долго сидел у нее и, уходя, сказал, что он решил уйти.
– Это слабость, Лев Николаевич, – оказала она, – это пройдет, потерпите.
– Слабость, – подтвердил Лев Николаевич. – Только это уже не пройдет”.
“...Если есть ненависть хоть к одному человеку, то не может быть истинной любви”.
В тот же день, 19 октября, Л.Т. выделил для себя слова об аде и страдании, когда нельзя больше любить в мире этом. Толстой признавался, что он ничего не понимает в Боге, который есть сам в себе. Для него это было рассуждением излишним и даже “вредным”. “Но не то с Богом-любовью, – писал он за год до ухода. – Этого я наверно знаю. Он для меня все, и объяснение и цель моей жизни”. Кстати, в этот же день, когда сделана эта запись, Л.Т. “читал немного Достоевского”.
Милосердие, Любовь, Сострадание – это то, ради чего жили, мучились и совершали открытия два великих человека. Они знали, как непросто сохранить веру в святая святых. Но как бы трагически ни складывалась их жизнь, она всегда была освещена божественным светом Христа. И Толстому, и Достоевскому всегда были дороги евангельские слова: “И познаете истину, и истина сделает вас свободными”.
Ремизов В.Б.
