Анализ произведений булгакова "жизнь господина де мольера" и "театральный роман". Жизнь господина де Мольера (Михаил Булгаков)Приложения

В биографической книге под названием «Жизнь господина де Мольера» (годы создания - с 1932 по 1933), а также в драме «Мольер» («Кабала святош», созданной в период с 1929 по 1936) Михаил Афанасьевич Булгаков поднимает на примере французского комедиографа важную тему: искусство и власть, степень свободы художника и принуждение его трусами, временщиками и ханжами. Безусловно, в названных произведениях отразились не только судьба «господина де Мольера», а также нравы Пале-Рояля, но и личный опыт Булгакова взаимодействия с властью, его взаимоотношения со Сталиным. Польщенный личным телефонным звонком Сталина и еще более вниманием вождя к «Дням Турбиных» (пьеса эта по личному распоряжению Сталина была в 1932 году возвращена на сцену), Булгаков допускал у «отца народов» соображение, что художник,

как сказано будет в пьесе о Мольере, служить может « к славе царствования». Так, Людовик XIV у Булгакова понимает, что весьма редким является сценический дар, а также то, что преданный лакей может и не оказаться хорошим драматургом или даже более или менее сносным актером. Несмотря на доносы Муаррона, Король-Солнце все-таки отказывается его включить в состав королевской труппы, поскольку Муаррон «слабый актер», однако как человеку, «ничем не запятнанному», он предлагает ему должность в сыскной полиции. Булгаков свой гнев обрушивает не столько на самого короля, сколько на слуг и придворных, на «кабалу святош», которые должны блюсти крепость устоев и общественную нравственность. Это люди с «идеологическими глазами», как выразится Михаил Афанасьевич Булгаков о цензоре реперткома в пьесе под названием «Багровый остров». Архиепископ Шаррон отпускает грехи или же угрожает божиим судом, имея целью дела вполне земные: убрать с дороги комедию, задевшую его, а заодно и самого создателя «Тартюфа». И тем не менее, Мольер, терпение которого в конце концов иссякает, восклицает: «Ненавижу королевскую тиранию!» Михаил Булгаков ненавидел не меньше тиранию Сталина. Но для того, чтобы сохранить хоть какую-то надежду, писатель вынужден был обманываться, уговаривать самого себя, что зло заключено не в верховной власти, а в «кабале святош», окружении вождя, в газетных фарисеях и чиновниках. В 1930-е годы существенная часть интеллигенции верила в «непричастность» Сталина, и Михаил Булгаков также не избежал подобных иллюзий.

Другая проблема поднимается Булгаковым в теме, связанной с сюжетом любовной связи с Армандой Мольера (эта девушка была его возможной дочерью). Эта тема была в свое время определена еще Пушкиным в его знаменитом противопоставлении «поэт — чернь». Лицемерие блюстителей нравственной чистоты цепляется охотно за слабости и ошибки великого человека. Толпа жаждет того, чтобы художник, владеющий в определенные минуты полной властью над ней, вдруг оступился, ведь она находит сладость в свержении кумира (по Пушкину — «он... так же грешен, как и мы»). Михаил Афанасьевич Булгаков показывает, что Мольер — такой же человек, он имеет право на слабости и ошибки, на страсть, но даже в своих падениях он не перестает быть талантом, крупной личностью.

В повести и пьесе о Мольере Михаил Афанасьевич пытается осознать и другую особенность художника — его роковое одиночество среди людей. Так, Мольер проявляет необъяснимое великодушие к ученику, предавшему его. Для него не является тайной, что Муаррон виноват дважды перед ним. Во-первых, он живет с Армандой и зовет ее «мамой». Во-вторых, он доносит на своего приемного отца. Однако ужасное одиночество Мольера таково, что он готов закрыть глаза на это.

Именно такой автобиографический сюжет — злосчастная судьба драматурга — писателя занимал и в неоконченном «Театральном романе» (годы создания - с 1936 по1937). Роман этот вырос из написанного в 1929 году автобиографического письма-конспекта «Тайному другу», которое было адресовано Е. С. Булгаковой, и обогащено перипетиями непростых отношений автора с Художественным театром.

Главный герой романа, драматург Максудов, проходит по пути познания тайн Независимого театра. Этим заведением руководят два корифея, враждующих между собой — Аристарх Платонович и Иван Васильевич (современникам не составляло труда узнать в них Станиславского и Немировича-Данченко, да и иные обстоятельства и лица переданы были весьма близко к натуре).

Несмотря на то, что детали романа порой очень смешны, а образы выписаны ярко-сатирически, по мере развития действия нарастает ощущение одиночества главного героя — ив кругу писателей, и в театральной среде. Уделом его становится горькое разочарование от непризнания того нового, что он нес в себе и желал высказать. Как и в пьесе о Мольере, однако теперь на современном материале, здесь снова возникала тема судьбы Мастера, который опередил талантом свое время и не был принят современниками. Самая веселая книга Михаила Афанасьевича Булгакова должна была завершиться траурно — самоубийством Максудова, который бросился в родной Днепр с Цепного моста.

ПРОЛОГ. Я РАЗГОВАРИВАЮ С АКУШЕРКОЙ

Что помешает мне, смеясь, говорить правду?
Гораций

Мольер был славный писатель французских комедий в царство Людовика XIV.
Антиох Кантемир

Некая акушерка, обучившаяся своему искусству в родовспомогательном Доме Божьем в Париже под руководством знаменитой Луизы Буржуа, приняла 13 января 1622 года у милейшей госпожи Поклен, урожденной Крессе, первого ребенка, недоношенного младенца мужеского пола.
С уверенностью могу сказать, что, если бы мне удалось объяснить почтенной повитухе, кого именно она принимает, возможно, что от волнения она причинила бы какой-нибудь вред младенцу, а с тем вместе и Франции.
И вот: на мне кафтан с громадными карманами, а в руке моей не стальное, а гусиное перо. Передо мною горят восковые свечи, и мозг мой воспален.
— Сударыня! — говорю я. — Осторожнее поворачивайте младенца! Не забудьте, что он рожден ранее срока. Смерть этого младенца означала бы тяжелейшую утрату для вашей страны!
— Мой бог! Госпожа Поклен родит другого.
— Госпожа Поклен никогда более не родит такого, и никакая другая госпожа в течение нескольких столетий такого не родит.
— Вы меня изумляете, сударь!
— Я и сам изумлен. Поймите, что по прошествии трех веков, в далекой стране, я буду вспоминать о вас только потому, что вы сына господина Поклена держали в руках.
— Я держала в руках и более знатных младенцев.
— Что понимаете вы под словом-знатный? Этот младенец станет более известен, чем ныне царствующий король ваш Людовик XIII, он станет более знаменит, чем следующий король, а этого короля, сударыня, назовут Людовик Великий или Король-солнце! Добрая госпожа, есть дикая страна, вы не знаете ее, это-Московия, холодная и страшная страна. В ней нет просвещения, и населена она варварами, говорящими на странном для вашего уха языке. Так вот, даже в эту страну вскоре проникнут слова того, кого вы сейчас принимаете. Некий поляк, шут царя Петра Первого, уже не с вашего, а с немецкого языка переведет их на варварский язык.
Шут, прозванный Королем Самоедским, скрипя пером, выведет корявые строки:
«...Горжыбус. Есть нужно даты так великыя деньги за вашы лица изрядныя. Скажыте мне нечто мало что соделалысте сым господам, которых аз вам показывах и которых выжду выходящих з моего двора з так великым встыдом...» Переводчик русского царя этими странными словами захочет передать слова вашего младенца из комедии «Смешные драгоценные»:
«...Горжибюс. Вот уж действительно, нужно тратить деньги на то, чтобы вымазать себе физиономии! Вы лучше скажите, что вы сделали этим господам, что они вышли от вас с таким холодным видом...» В «Описании комедиям, что каких есть в государственном Посольском приказе мая по 30 число 1709 года» отмечены, в числе других, такие пьесы: шутовская «О докторе битом» (он же «Доктор принужденный«) и другая-»Порода Геркулесова, в ней же первая персона Юпитер». Мы узнаем их. Первая-это «Лекарь поневоле» — комедия все того же вашего младенца. Вторая — «Амфитрион» — его же. Тот самый «Амфитрион», который в 1668 году будет разыгран сьером де Мольером и его комедиантами в Париже в присутствии Петра Иванова Потемкина, посланника царя Алексея Михайловича.
Итак, вы видите, что русские узнают о том человеке, которого вы принимаете, уже в этом столетии. О, связь времен! О, токи просвещения! Слова ребенка переведут на немецкий язык.

Пролог
Я разговариваю с акушеркой

Что помешает мне, смеясь, говорить правду?

Молиер был славный писатель французских комедий в царство Лудовикa XIV.

Антиох Кантемир

Некая акушерка, обучившаяся своему искусству в родовспомогательном Доме божьем в Париже под руководством знаменитой Луизы Буржуа, приняла 13 января 1622 года у милейшей госпожи Поклен, урожденной Крессе, первого ребенка, недоношенного младенца мужеского пола.

С уверенностью могу сказать, что, если бы мне удалось объяснить почтенной повитухе, кого именно она принимает, возможно, что от волнения она причинила бы какой-нибудь вред младенцу, а с тем вместе и Франции.

И вот: на мне кафтан с громадными карманами, а в руке моей не стальное, а гусиное перо.

Передо мной горят восковые свечи, и мозг мой воспален.

– Сударыня, – говорю я, – осторожнее поворачивайте младенца, не забудьте, что он рожден ранее срока. Смерть этого младенца означала бы тяжелейшую утрату для вашей страны!

– Мой Бог! Госпожа Поклен родит другого!

– Госпожа Поклен никогда более не родит такого, и никакая другая госпожа в течение нескольких столетий такого не родит.

– Вы меня изумляете, сударь!

– Я и сам изумлен. Поймите, что по прошествии трех веков, в далекой стране, я буду вспоминать о вас только потому, что вы сына господина Поклена держали в руках.

– Я держала в руках и более знатных младенцев.

– Что понимаете вы под словом – знатный? Этот младенец станет более известен, чем ныне царствующий король ваш Людовик XIII, он станет более знаменит, чем следующий король, а этого короля, сударыня, назовут Людовик Великий или король-солнце! Добрая госпожа, есть далекая страна, вы не знаете ее, это – Московия. Населена она людьми, говорящими на странном для вашего уха языке. И в эту страну вскоре проникнут слова того, кого вы сейчас принимаете. Некий поляк, шут царя Петра Первого, уже не с вашего, а с немецкого языка переведет их на варварский язык.

Шут, прозванный Королем Самоедским, скрипя пером, выведет корявые строки:

«ГОРЖЫБУС. Есть нужно даты так великыя деньги за вашы лица изрядные. Скажыте мне нечто мало что соделалысте сым господам, которых аз вам показывах и которых выжду выходящих з моего двора з так великым встыдом…»

Переводчик русского царя этими странными словами захочет передать слова вашего младенца из его комедии «Смешные драгоценные»:

«ГОРЖИБЮС. Вот уж действительно нужно тратить деньги на то, чтобы вымазать себе физиономию! Вы лучше скажите, что вы сделали этим господам, что они вышли от вас с таким холодным видом…»

В «Описании комедиям что каких есть в Государственном Посольском приказе мая по 30 число 1709 года» отмечены в числе других такие пьесы: шутовская «О докторе битом» (он же «Доктор принужденный») и другая – «Порода Геркулесова, в ней же первая персона Юпитер». Мы узнаем их. Первая – это «Лекарь поневоле» – комедия все того же вашего младенца. Вторая – «Амфитрион» – его же. Тот самый «Амфитрион», который в 1668 году будет разыгран сьёром де Мольером и его комедиантами в Париже в присутствии Петра Иванова Потемкина, посланника царя Алексея Михайловича.

Итак, вы видите, что русские узнают о том человеке, которого вы принимаете, уже в этом столетии.

О связь времен! О токи просвещения! Слова ребенка переведут на немецкий язык, переведут на английский, на итальянский, на испанский, на голландский. На датский, португальский, польский, турецкий, русский…

– Возможно ли это, сударь!

– Не перебивайте меня, сударыня! На греческий! На новый греческий, я хочу сказать. Но и на греческий древний. На венгерский, румынский, чешский, шведский, армянский, арабский!

– Сударь, вы поражаете меня!

– О, в этом еще мало удивительного. Я мог бы назвать вам десятки писателей, переведенных на иностранные языки, в то время как они не заслуживают даже того, чтоб их печатали на их родном языке. Но этого не только переведут, о нем самом начнут сочинять пьесы, и одни ваши соотечественники напишут их десятки. Такие пьесы будут писать и итальянцы, а среди них Карло Гольдони, который, как говорили, и сам-то родился при аплодисментах муз, и русские.

Не только в вашей стране, но и в других странах будут сочинять подражания его пьесам и писать переделки этих пьес. Ученые различных стран напишут подробные исследования его произведений и шаг за шагом постараются проследить его таинственную жизнь. Они докажут вам, что этот человек, который сейчас у вас в руках подает лишь слабые признаки жизни, будет влиять на многих писателей будущих столетий, в том числе на таких – неизвестных вам, но известных мне, – как соотечественники мои Грибоедов, Пушкин и Гоголь.

Вы правы: из огня тот выйдет невредим,
Кто с вами день пробыть успеет,
Подышит воздухом одним,
И в нем рассудок уцелеет.
Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок.
Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
Где оскорбленному есть чувству уголок!

Это строчки из финала пьесы моего соотечественника Грибоедова «Горе от ума».

А я, быв жертвою коварства и измены,
Оставлю навсегда те пагубные стены,
Ту бездну адскую, где царствует разврат,
Где ближний ближнему – враг лютый, а не брат!
Пойду искать угла в краю отсель далеком,
Где можно как-нибудь быть честным человеком!

А это строчки из финала пьесы этого самого Поклена «Мизантроп», переведенной в 1816 году русским автором Федором Кокошкиным.

Есть сходство между этими финалами? Ах, мой бог! Я не знаток, пусть в этом разбираются ученые! Они расскажут вам о том, насколько грибоедовский Чацкий похож на Альцеста-Мизантропа, и о том, почему Карло Гольдони считают учеником этого самого Поклена, и о том, как подросток Пушкин подражал этому Поклену, и много других умных и интересных вещей. Я во всем этом плохо разбираюсь.

Другое занимает меня: пьесы моего героя будут играть в течение трех столетий на всех сценах мира, и неизвестно, когда перестанут играть. Вот что для меня интересно! Вот какой человек разовьется из этого младенца!

Да, я хотел сказать о пьесах. Весьма почтенная дама, госпожа Аврора Дюдеван, впрочем, более известная под именем Жорж Санд, будет в числе тех, кто напишет пьесу о моем герое.

В финале этой пьесы Мольер, поднимаясь, скажет:

– Да, я хочу умереть дома… Я хочу благословить свою дочь.

И принц Конде, подойдя к нему, подаст реплику:

– Обопритесь о меня, Мольер!

Актер же Дюпарк, которого ко времени смерти Мольера, кстати сказать, не будет на свете, рыдая, воскликнет:

– О, потерять единственного человека, которого я когда-либо любил!

Дамы пишут трогательно, с этим ничего уж не поделаешь! Но ты, мой бедный и окровавленный мастер! Ты нигде не хотел умирать – ни дома и ни вне дома. Да и вряд ли, когда у тебя изо рта хлынула рекою кровь, ты изъявлял желание благословить свою мало кому интересную дочь Мадлену!

Кто пишет трогательнее, чем дамы? Разве что иные мужчины: русский автор Владимир Рафаилович Зотов даст не менее чувствительный финал.

– Король идет. Он хочет видеть Мольера. Мольер! Что с ним?

И принц, побежав навстречу Людовику, воскликнет:

– Государь! Мольер умер!

И Людовик XIV, сняв шляпу, скажет:

– Мольер бессмертен!

Что можно возразить против последних слов? Да, действительно, человек, который живет уже четвертое столетие, несомненно, бессмертен. Но весь вопрос в том: признавал ли это король?

В опере «Аретуза», сочиненной господином Камбре, было возвещено так:

– Боги правят небом, а Людовик – землей!

Тот, кто правил землей, шляпы ни перед кем никогда, кроме как перед дамами, не снимал и к умирающему Мольеру не пришел бы. И он действительно не пришел, как не пришел и никакой принц. Тот, кто правил землей, считал бессмертным себя, но в этом, я полагаю, ошибался. Он был смертен, как и все, а следовательно – слеп. Не будь он слепым, он, может быть, и пришел бы к умирающему, потому что в будущем увидел бы интересные вещи и, возможно, пожелал бы приобщиться к действительному бессмертию.

Он увидел бы в том месте теперешнего Парижа, где под острым углом сходятся улицы Ришелье, Терезы и Мольера, неподвижно сидящего между колоннами человека. Ниже этого человека – две светлого мрамора женщины со свитками в руках. Еще ниже их – львиные головы, а под ними – высохшая чаша фонтана.

Вот он – лукавый и обольстительный галл, королевский комедиант и драматург! Вот он – в бронзовом парике и с бронзовыми бантами на башмаках! Вот он – король французской драматургии!

Ах, госпожа моя! Что вы толкуете мне о каких-то знатных младенцах, которых вы держали когда-то в руках! Поймите, что этот ребенок, которого вы принимаете сейчас в покленовском доме, есть не кто иной, как господин Мольер! Ага! Вы поняли меня? Так будьте же осторожны, прошу вас! Скажите, он вскрикнул? Он дышит? Он живет!

Глава 1
В обезьяньем доме

Итак, 13 примерно января 1622 года в Париже у господина Жана Батиста Поклена и его супруги Марии Поклен-Крессе появился хилый первенец. 15 января его окрестили в церкви Святого Евстафия и назвали в честь отца Жаном Батистом. Соседи поздравили Поклена, и в цехе обойщиков стало известно, что родился на свет еще один обойщик и торговец мебелью.

У каждого архитектора есть своя фантазия. На углах приятного трехэтажного дома с острой двухскатной крышей, стоявшего на углу улиц Святого Гонория и Старых бань, строитель XV века поместил скульптурные деревянные изображения апельсиновых деревьев с аккуратно подрезанными ветвями. По этим деревьям цепью тянулись маленькие обезьянки, срывающие плоды. Само собой разумеется, что дом получил у парижан кличку обезьяньего дома. И дорого обошлись впоследствии комедианту де Мольеру эти мартышки! Не раз доброжелатели говорили о том, что ничего удивительного нет в карьере старшего сына почтенного Поклена, сына, ставшего гороховым шутом. Чего же и требовать от человека, выросшего в компании гримасниц-обезьян? Однако в будущем комедиант не отрекся от своих обезьян и на склоне жизни уже, проектируя свой герб, который неизвестно зачем ему понадобился, изобразил в нем своих хвостатых приятельниц, карауливших отчий дом.

Дом этот находился в шумнейшем торговом квартале в центре Парижа, недалеко от Нового Моста. Домом этим владел и в доме этом жил и торговал придворный обойщик и драпировщик Жан Батист-отец.

С течением времени обойщик добился еще одного звания – камердинера его величества короля Франции. И это звание не только с честью носил, но и наследственно закрепил за своим старшим сыном Жаном Батистом.

Ходил слушок, что Жан Батист-отец, помимо торговли креслами и обоями, занимался и отдачею денег взаймы за приличные проценты. Не вижу в этом ничего предосудительного для коммерческого человека. Но злые языки утверждали, что Поклен-отец несколько пересаливал в смысле процентов и что будто бы драматург Мольер, когда описывал противного скрягу Гарпагона, вывел в нем своего родного отца. Гарпагон же этот был тот самый, который одному из своих клиентов пытался в счет денег всучить всякую рухлядь, в том числе набитое сеном чучело крокодила, которое, по мнению Гарпагона, можно было привесить к потолку в виде украшения.

Не хочу я верить этим пустым россказням! Драматург Мольер не порочил памяти своего отца, и я не намерен ее порочить.

Поклен-отец был настоящим коммерсантом, видным и уважаемым представителем своего почтенного цеха. Он торговал, и над входом в обезьянью лавку развевался честный флаг с изображением все той же обезьяны.

В темноватом первом этаже, в лавке, пахло краской и шерстью, в кассе звякали монеты, и целый день сюда стремился народ, чтобы выбирать ковры и обои. И шли к Поклену-отцу и буржуа и аристократы. В мастерской же, окнами выходившей на двор, столбами стояла жирная пыль, были нагромождены стулья, валялись куски фурнитурного дерева, обрезки кожи и материи, и в этом хаосе возились, стучали молотками, кроили ножницами покленовские мастера и подмастерья.

В комнатах второго этажа, выше флага, царствовала мать. Там слышалось ее постоянное покашливанье и шум ее гроденаплевых юбок. Мария Поклен была состоятельной женщиной. В шкафах ее лежали дорогие платья и куски флорентийских материй, белье из тончайшего полотна, в комодах хранились колье, браслеты с алмазами, жемчуга, перстни с изумрудами, золотые часы и дорогое столовое серебро. Молясь, Мария перебирала перламутровые четки. Она читала Библию и даже, чему я мало верю, греческого автора Плутарха в сокращенном переводе. Она была тиха, любезна и образованна. Большинство ее предков были обойщики, но попадались среди них и люди других профессий, например музыканты и адвокаты.

Так вот, в верхних комнатах обезьяньего дома расхаживал белокурый толстогубый мальчик. Это и был старший сын Жан Батист. Иногда он спускался в лавку и в мастерские и мешал подмастерьям работать, расспрашивая их о разных разностях. Мастера подсмеивались над его заиканием, но любили его. По временам он сидел у окна и глядел, подперев щеки кулаками, на грязную улицу, по которой сновал народ.

Мать однажды, проходя мимо него, похлопала его по спине и сказала:

– Эх ты, созерцатель!..

И созерцателя в один прекрасный день отдали в приходскую школу.

В приходской школе он выучился именно тому, чему можно выучиться в такой школе, то есть овладел первыми четырьмя правилами арифметики, стал свободно читать, усвоил начатки латыни и познакомился со многими интересными фактами, изложенными в «Житиях святых».

Так дела и шли, мирно и хорошо. Поклен-отец богател, детей родилось уже четверо, как вдруг в обезьяний дом пришла беда.

Весною 1632 года нежная мать захворала. Глаза у нее стали блестящие и тревожные. В один месяц она исхудала так, что ее трудно было узнать, и на бледных ее щеках расцвели нехорошие пятна.

Затем она стала кашлять кровью, и в обезьяний дом начали приезжать верхом на мулах, в зловещих колпаках врачи. 15 мая пухлый созерцатель плакал навзрыд, вытирал грязными кулаками слезы, и весь дом рыдал вместе с ним.

Тихая Мария Поклен лежала неподвижно со скрещенными на груди руками.

Когда ее похоронили, в доме настали как бы непрерывные сумерки. Отец впал в тоску и рассеянность, и первенец его несколько раз видел, как в летние вечера отец сидел один в сумерках и плакал.

Созерцатель от этого расстраивался и слонялся по квартире, не зная, чем бы ему заняться. Но потом отец плакать перестал и зачастил в гости в некую семью Флёретт. Тут одиннадцатилетнему Жану Батисту объявили, что у него будет новая мама. И вскоре Екатерина Флёретт, новая мама, появилась в обезьяньем доме.

Тут, впрочем, обезьяний дом семейство покинуло, потому что отец купил другой дом.

Глава 2
История двух театралов

Новый дом был расположен уже на самом Рынке, в том районе, где происходила знаменитая Сен-Жерменская ярмарка. И на новом месте предприимчивый Поклен с еще большим блеском развернул все приманки своей лавки. В прежнем доме хозяйничала и рожала детей Мария Крессе, в новом ее сменила Екатерина Флёретт. Что можно сказать об этой женщине? По-моему, ничего – ни дурного и ни хорошего. Но потому, что она вошла в семью с кличкой мачехи, многие из тех, кто интересовался жизнью моего героя, стали утверждать, что Жану Батисту-малому плохо жилось при Екатерине Флёретт, что она была злой мачехой и что именно ее, под именем Белины, вероломной жены, Мольер изобразил в комедии «Мнимый больной».

По-моему, все это неверно. Нет никаких доказательств, что Екатерина обижала Жана Батиста, и тем более нет никаких, что она – это Белина. Екатерина Флёретт была незлой второй женой, исполнившей свое назначение на земле: она родила Поклену через год после свадьбы дочку Екатерину, а еще через два – Маргариту.

Итак, Жан Батист проходил курс приходской школы и, наконец, его закончил. Поклен-отец решил, что первенец его достаточно расширил свой кругозор, и велел ему присматриваться к делу в лавке. Тут Жан Батист стал мерить материи, приколачивать что-то гвоздиками, точить лясы с подмастерьями, а в свободное время читать замасленную книжку Плутарха, оставшуюся от Марии Крессе.

И вот тут, при свете моих свечей, в открывшейся двери появляется передо мной в скромном, но солидном кафтане, в парике и с тростью в руке очень оживленный для своих лет господин буржуазного вида, с живыми глазами и приличными манерами. Имя его – Луи, фамилия – Крессе, он покойной Марии родной отец, следовательно, Жану-малому он дед.

По профессии господин Крессе был обойщиком, так же как и его зять. Но только Крессе был не придворным обойщиком, а частным, и торговал он на Сен-Жерменской ярмарке. Проживал Крессе в Сент-Уане под Парижем, где владел прекрасным домом со всеми угодьями. По воскресным дням семейство Покленов обычно отправлялось в Сент-Уан к деду гостить, причем у покленовских ребятишек от этих посещений оставались приятные воспоминания.

Так вот, этот самый дед Крессе свел удивительную дружбу с Жаном Батистом-малым. Что могло связать старика с мальчишкой? Разве что черт? Да, пожалуй, именно он! Общая страсть, однако, недолго была секретом для Поклена-отца и вскорости вызвала его хмурое удивление. Оказалось, что дед и внук без памяти любят театр!

В свободные вечера, когда дед бывал в Париже, оба обойщика, и старый и малый, сговорившись и таинственно переглянувшись, уходили из дому. Проследить их путь было не трудно. Обычно они направлялись на угол улиц Моконсейль и Французской, где в низком и мрачном зале Бургонского Отеля играла королевская труппа актеров. У почтенного деда Крессе были прочные знакомства среди старшин некоего общества, объединенного религиозными, но также и коммерческими целями. Общество это носило название Братства страстей господних и владело привилегией представлять в Париже мистерии. Братство именно и построило Бургонский Отель, но в то время, когда Жан Батист был мальчиком, мистерий уже не представляло, а сдавало Отель различным труппам.

Итак, дед Крессе отправлялся к старшине братства, и уважаемому обойщику и его внуку предоставляли бесплатные места в одной из свободных лож.

В театре Бургонского Отеля, премьером в котором был в то время известнейший актер Бельроз, играли трагедии, трагикомедии, пасторали и фарсы, причем виднейшим драматургом Отеля считался Жан де Ротру, большой любитель испанских драматургических образцов. Деду Крессе Бельроз своей игрой доставлял величайшее наслаждение, и внук вместе с дедом аплодировал Бельрозу. Но внуку гораздо больше тех трагедий, в которых выступал Бельроз, нравились бургонские фарсы, грубые и легкие фарсы, заимствованные большею частью у итальянцев и нашедшие в Париже прекрасных исполнителей, вольно жонглировавших злободневным текстом в своих смешных ролях.

Да, показал дед Крессе, на горе Поклену-отцу, его сыну ход в Бургонский Отель! И вот вместе с дедом, когда Жан Батист был мальчишкой, и позже, вместе с товарищами, когда Жан Батист стал юношей, он успел пересмотреть в Отеле замечательные вещи.

Знаменитый Гро-Гильом, выступавший в фарсах, поражал Жана Батиста своим красным плоскодонным беретом и белой курткой, обтягивающей чудовищный живот. Другая знаменитость, фарсёр Готье-Гаргюиль, одетый в черный камзол, но с красными рукавами, вооруженный громадными очками и с палкой в руках, не хуже Гро-Гильома укладывал в лоск бургонскую публику. Поражали Жана Батиста и Тюрлюпен, неистощимый в выдумках трюков, и Ализон, играющий роли смешных старух.

В глазах у Жана Батиста в течение нескольких лет, вертясь как в карусели, пролетели вымазанные мукой и краской или замаскированные педанты доктора, скупые старики, хвастливые и трусливые капитаны. Под хохот публики легкомысленные жены обманывали ворчливых дураков-мужей и фарсовые сводницы-кумушки тарахтели как сороки. Хитрые, легкие как пух слуги водили за нос стариков Горжибюсов, старых хрычей били палками и запихивали в мешки. И стены Бургонского Отеля тряслись от хохота французов. Посмотрев все, что можно было посмотреть в Бургонском Отеле, одержимые страстью обойщики перекочевывали в другой большой театр – Театр на Болоте. Здесь царила трагедия, в которой отличался знаменитый актер Мондори, и высокая комедия, лучшие образцы которой предоставил театру знаменитый драматург того времени Пьер Корнель.

Внука Людовика Крессе как бы окунали в разные воды: бургонский разукрашенный, как индийский петух, Бельроз был слащав и нежен. Он закатывал глаза, потом устремлял их в неизвестные дали, плавно взмахивал шляпой и читал монологи подвывающим голосом, так что нельзя было разобрать, говорит он или поет. А там, на Болоте, Мондори потрясал громовым голосом зал и с хрипением умирал в трагедии.

Мальчишка возвращался в дом отца с лихорадочным блеском в глазах и по ночам видел во сне буффонов Ализонов, Жакменов-Жадо, Филипенов и знаменитого Жодле с выбеленным лицом.

Увы! Бургонский Отель и Болото далеко не исчерпывали всех возможностей для тех, кто болен не излечимой никогда страстью к театру.

У Нового Моста и в районе Рынка вширь и мах шла торговля. Париж от нее тучнел, хорошел и лез во все стороны.

В лавках и перед лавками бурлила такая жизнь, что звенело в ушах, в глазах рябило. А там, где Сен-Жерменская ярмарка раскидывала свои шатры, происходило настоящее столпотворение. Гам! Грохот! А грязи, грязи!..

– Боже мой! Боже мой! – говорил однажды про эту ярмарку калека-поэт Скаррон. – Сколько грязи навалят всюду эти зады, незнакомые с кальсонами!

Целый день идут, идут, толкутся! И мещане и красотки-мещаночки! В цирульнях бреют, мылят, дергают зубы. В человеческом месиве среди пеших видны конные. На мулах проезжают важные, похожие на ворон врачи. Гарцуют королевские мушкетеры с золотыми стрелами девизов на ментиках . Столица мира, ешь, пей, торгуй, расти! Эй, вы, зады, незнакомые с кальсонами, сюда, к Новому Мосту! Глядите, вон сооружают балаганы, увешивают их коврами. Кто там пищит, как дудка? Это глашатай. Не опоздайте, господа, сейчас начнется представление! Не пропустите случая! Только у нас и больше нигде вы увидите замечательных марионеток господина Бриоше! Вон они качаются на помосте, подвешенные на нитках! Вы увидите гениальную ученую обезьяну Фаготена!

У Нового Моста в балаганах расположились уличные врачи, зубодеры, мозольные операторы и аптекари-шарлатаны. Они продавали народу панацеи – средства от всех болезней, а для того, чтобы на их лавки обращали внимание, они входили в соглашение с уличными бродячими актерами, а иногда и с актерами, обосновавшимися в театрах, и те давали целые представления, восхваляя чудодейственные шарлатанские средства.

Происходили торжественные процессии, на конях ехали разукрашенные, разодетые, облепившие себя сомнительными, взятыми напрокат ценностями комедианты, они выкрикивали рекламы, сзывали народ. Мальчишки стаями шли за ними, свистели, ныряли под ногами и этим увеличивали сутолоку.

Греми, Новый Мост! Я слышу, как в твоем шуме рождается от отца-шарлатана и матери-актрисы французская комедия, она пронзительно кричит, и грубое ее лицо обсыпано мукой!

Вот на весь Париж зашумел таинственнейший и замечательный человек, некий Кристоф Контуджи. Он нанял целую труппу и развернул спектакли в балагане с полишинелями и при их помощи стал торговать лекарственной всеисцеляющей кашкой, получившей названье «орвьетан».

Обойди кругом все царство,
Лучше не найдешь лекарства!
Орвьетан, орвьетан!
Покупайте орвьетан!

Мимо балагана едет мушкетер. Его кровный жеребец косит кровавым глазом, роняет пену с мундштука. Незнакомые с кальсонами режут дорогу, жмутся к седлу с пистолетами. В балагане у Контуджи завывают голоса:

Господин капитан,
Покупайте орвьетан!

– Чума вас возьми! С дороги! – кричит гвардеец.

– Позвольте мне коробочку орвьетана, – говорит некий соблазнившийся Сганарель, – сколько она стоит?

– Сударь, – отвечает шарлатан, – орвьетан – такая вещь, что ей цены нету! Я стесняюсь брать с вас деньги, сударь!

– О сударь, – отвечает Сганарель, – я понимаю, что всего золота в Париже не хватит, чтобы заплатить за эту коробочку. Но и я стесняюсь что-нибудь брать даром. Так вот, извольте получить тридцать су и пожалуйте сдачи.

Над Парижем темно-синий вечер, зажигаются огни. В балаганах горят дымные крестообразные паникадила, в них тают сальные свечи, факелы завивают хвосты.

Сганарель спешит домой, на улицу Сен-Дени. Его рвут за полы, приглашают купить противоядие от всех ядов, какие есть на свете.

Греми, Мост!

И вот в людском месиве пробираются двое: почтенный дед со своим приятелем-подростком в плоеном воротнике. И никто не знает, и актеры на подмостках не подозревают, кого тискают в толпе у балагана шарлатана. Жодле в Бургонском Отеле не знает, что настанет день, когда он будет играть в труппе у этого мальчишки. Пьер Корнель не знает, что на склоне лет он будет рад, когда мальчишка примет к постановке его пьесу и заплатит ему, постепенно беднеющему драматургу, деньги за эту пьесу.

– А не посмотрим ли мы еще и следующий балаган? – умильно и вежливо спрашивает внук.

Дед колеблется – поздно. Но не выдерживает:

– Ну, так и быть, пойдем.

В следующем балагане актер показывает фокусы со шляпой: он вертит ее, складывает ее необыкновенным образом, мнет, швыряет в воздух…

И Мост уже в огнях, по всему городу плывут фонари в руках прохожих, и в ушах еще стоит пронзительный крик: орвьетан!

И очень возможно, что вечером на улице Сен-Дени разыгрывается финал одной из будущих комедий Мольера. Пока этот самый Сганарель или Горжибюс ходил за орвьетаном, которым он надеялся излечить свою дочку Люсинду от любви к Клитандру или Клеонту, – Люсинда, натурально, бежала с этим Клитандром и обвенчалась!

Горжибюс бушует. Его надули! Его взнуздали, как бекаса! Он швыряет в зубы служанке проклятый орвьетан! Он угрожает!

Но появятся веселые скрипки, затанцует слуга Шампань, Сганарель примирится со случившимся. И Мольер напишет счастливый вечерний конец с фонарями.

Роман весьма примечателен! Я по-настоящему наслаждалась, читая его. Могу объяснить почему.

Во-вторых, в школьные годы я очень увлекалась французской литературой. В особенности, приключенческой, исторической и комедиями. Зачитывалась произведениями Александра Дюма, Мориса Дрюона. Не без внимания оставила и драматургию Мольера.

В-третьих, автором данного жизнеописания является не менее великий и талантливый (и горячо мною любимый) Михаил Афанасьевич Булгаков – Великий Мастер. Осмелюсь предположить, что всегда интересно узнавать любимого писателя с разных сторон, узнавать его труды, созданные в разных жанрах.

Само повествование очень увлекательно. Несмотря на свою историческую составляющую, читается легко, живо, с неугасимым интересом. Мне даже представилось, будто собралась нас небольшая компания старых друзей за ужином. Мы давно не виделись. И один из нас, слывший прекрасным рассказчиком, решил поведать нам историю жизни одного своего знакомого. Время уже давно перевалило за полночь, а мы всё никак не могли разойтись, покуда не дослушали рассказ до конца.

До чего же непроста была жизнь драматурга. Сколько было взлётов и падений, удач и разочарований... Примечательно, что человек, посвятивший всю свою жизнь жанру комедии – как её создатель, так и её участник – страдал ипохондрией и слыл мизантропом (которых сам же в своих пьесах высмеивал)! Кстати, что касается персонажей его творений – ими были и богатые купцы, чиновники, священнослужители, чопорные дамы высшего света, актёры, и даже представители медицины. Легко догадаться, что никому из них не льстило становиться объектом осмеяния. Вследствие этого практически все пьесы Мольера, прежде чем попасть на сцену, были запрещены к показу или к напечатанию. Более того, когда драматург находился при смерти, к нему не пришёл ни один врач – были на него обижены. А церковь запретила предать его земле, как христианина – комедиант упокоился там, где хоронили самоубийц и мертворожденных детей.

На мой взгляд, достаточно печальная история. Впрочем, как и судьба самого романа. Написанный в 1933 году, издан он был лишь в 1962 году! В отрицательном отзыве на рукопись Михаила Афанасьевича обвиняли «в отсутствии «классового подхода» при рассмотрении проблемы. Оказалось, что «рассказчик» не марксист»… Кроме того, в романе «довольно прозрачно проступают намёки на советскую действительность»!!! Абсурд, в голове не укладывается!.. Своё произведение автор положил в шкаф «для отказников».

А ведь при написании биографии комедианта, М. А. Булгаков провёл колоссальную работу! Супруга автора – Елена Сергеевна Булгакова – рассказывает в своих воспоминаниях, что «Михаил Афанасьевич составил – как он любил, - целую картотеку, в которую входит всё, от рождения до смерти, не только самих героев и их предков, но и второстепенных лиц повести – биографии всех входящих в повесть лиц, костюмы того времени, модные лавки, еда, брань, непристойности и двусмысленности, имена, названия, выражения, медицина, предметы, деньги, театр, развлечения, драки, избиения, медаль Мольера, могила Мольера. Словом, провёл адскую работу, чтобы написать такую кажущуюся лёгкой вещь».

Напоследок хочется просто сказать спасибо двум гениальным личностям: Жану-Батисту де Мольеру – за то, что жил и творил, и Михаилу Афанасьевичу Булгакову – за то, что жил, творил и дал нам возможность «познакомиться» с господином де Мольером.

Оценка: нет

Что нужно для того, чтобы мир получил гениального комедиографа? Для начала неплохо, чтобы повитуха, принимая недоношенного мальчика, как следует выполнила свои обязанности. Очень кстати будет дед, любящий театр, и отец-обойщик, к театру равнодушный, но все же готовый выручать сына деньгами. И уж совсем непременное условие: чтобы этот сын наконец понял, что трагиком ему не бывать. А остальное приложится... Ах, да, в качестве завершающего штриха еще хорошо бы заполучить на трон Людовика XIV. Ведь у этого правителя была уникальная черта: насколько известно, ни одного гениального писателя он не сослал, не заточил в тюрьму и даже не довел до внутренней эмиграции! Трогательно наблюдать, как он защищает своего драматурга от всех многочисленных врагов.

А что нужно для хорошей романизированной биографии? Наверное, талант не меньший, чем у того, о ком в ней написано, и еще любовь к своему герою. Булгаков оба условия выполнил с лихвой. Еще бы чуть больше знания эпохи, чтобы не было мелких ошибок вроде неопознанной лингва-франка в «Мещанине во дворянстве»... Но совершенства на земле не бывает.

Оценка: 9

Открыла для себя творчество Михаила Афанасьевича с совершенно неожиданной стороны. И, на мой взгляд, с этой стороны, как биограф, Булгаков очень хорош, в какой-то мере «Мольер» мне понравился больше остальных произведений. Легкое, местами увлекательное и, даже, захватывающее повествование о жизни великого французского комедианта. На самом деле написано как приключения. Читается сходу, взахлеб. И это конечно же литературный талант Булгакова. Как почти все биографии начало с отца, матери, близких родственников и рождения героя. Ну а дальше становление его личности и анализ влияния окружения и случая., Затем уже взрослый, творческий путь, успех и неудачи, хорошие и неблаговидные поступки, легкая оценка автором. Но именно легкая, не навязчивая. Ну и весь жизненный путь Мольера, до его смерти. Вообщем, по сути обычная биография, но хороша она именно легкой, местами даже комедийной, театральной манерой изложения.

Оценка: 10

Начинается этот роман (разумеется, роман, а не просто беллетризованная биография) просто феерически, блистательно, и обещает настоящий шедевр. Потом, надо полагать, Булгакову Мольер наскучил и он принялся развлекаться, проэцируя отношения Мольера с Людовиком Четырнадцатым на свои, булгаковские, отношения с товарищем Сталиным. Заодно немножко посплетничал о личной жизни великого драматурга и со слезой в голосе поведал о травле Мольера злыми критиками (опять-таки проецируя эту ситуацию на критику в свой адрес).

Когда я позже читал книги о театре эпохи Мольера, о литературе эпохе Мольера, о самом Мольере и Короле-Солнце, я увидел, насколько Михаилу Афанасьевичу было наплевать и на Мольера и на его эпоху. Корнель, Люлли, Буало, Скаррон, де Бержерак, Ларошфуко - что мы узнаём о современниках, друзьях, врагах, партнёрах и противниках Мольера из этой книги? Да ничего. Многие их них даже мельком не упоминаются. Мольер Булгакова существовал как будто в вакууме. Не говоря уже о том, что о самом театре времён Мольера, о принципах и организации театра барокко, Булгаков имеет смутное представление, ему всё это неинтересно. Михаил Афанасьевич совершенно не разбирался в культуре семнадцатого века и разбираться не желал. Всё, что он хотел достигнуть - получить гонорар от редакции «Жизнь замечательных людей» и провести параллель между собой и Мольером, между Людовиком и Сталиным. Как же он писал свою книгу о Мольере? Очень просто - взял статьи из энциклопедии Брокгауза и Эфрона, из энциклопедического словаря Гранат, дополнил статьями из театральных журналов начала ХХ века - и вуаля. Деталей не знаю, но, похоже, что редакция ЖЗЛ отказалась от книги Булгакова, сочтя её не соответствующей требованиям, попросту халтурой.

Позже, в 60-е, когда в СССР уровень эрудиции упал на высоту плинтуса, а культ Михаила Булгакова поднялся до неимоверных высот, оказалось возможным книгу издать - не ради мало кому интересного Мольера, а ради культового автора культового романа «Мастер и Маргарита».

Я вижу, здесь многие «Жизнь господина де Мольера» хвалят, но как-то вяло, без искреннего восторга. Хвалят именно как книгу, написанную самим гениальным Булгаковым (типа, ну разве мог гениальный автор гениального «Мастера и Маргариты» написать унылое говно? Нет! Это хорошая книга! Она не может не быть хорошей, она только кажется унылым говном!), но ничего конкретно положительного в её адрес сказать не могут.

Мне кажется, следует избавляться от магии авторитета, и если хороший писатель написал плохую книгу, надо прямо говорить, что книга плохая, а не выискивать в ней несуществующие достоинства только из уважения к имени на обложке.

Оценка: 3

После прочтения Собачьего сердца первая треть книги про Мольера выглядела бледненько и скучненько. Возникало даже ощущение регресса автора, тем более странное, что роман написан уже в зрелую творческую эпоху автора. Чем дальше по тексту тем больше росло мое недоумение. Ведь мысль о том, что это была творческая ошибка, довольно быстро пришлось отбросить, ввиду осознания колоссальной роботы которую должен был проделать Булгаков для написания этой биографии. Возможно свою роль в восприятии романа сыграло и то, что ни театром ни тем более Мольером я до этого как то не особо интересовался и насильственное читание биографии мне доселе слабо известного Мольера удовольствия не приносисило. Правда нужно заметить, что буквально с первых страниц - произведение именно как биография, выполненная в художественном стиле - выше всяких похвал, более художественной и занимательной биографии я не видел:). Другое дело стал бы я без Булгакова читать биографию Мольера? А так сравнив с «Вики» я узнал что Мольер считается родоначальником комедии, имел мировое влияние на театр, и творчески был очень плодовит, что в романе, кстати, Булгаков не особенно раскрыл.

Зато из романа я узнал, что в представлениях Мольера играл сам король Франции с придворными, Мольер плохо переносил критику, был «любвеобилен», в смысле падок до женщин настолько, что сумел одно время собрать в своей трупе и пожить в одной квартире с тремя своими пассиями о которых было известно современникам и, соответственно Булгакову, в том числе включая жену, которая по другим источникам была ему одновременно и дочкой. Что сказать это талант, имею в виду Мольера, правда тоска берет за женщин, мм.. скажем так Франции, которые позволяли с собой такое фривольное обращение. Интересно современный фиминизм внес некое просветление? Обращают на себя нравы Франции описанные автором: не было практически ни одного уважающего себя вельможи или дамы высшего света которые бы не ходили на лево, при этом все напрочь были страшными собственниками и ревнивцами, что в свою очередь Мольер жестко высмеивал в своих комедиях про ревнивцев и рогоносцев. Получается он в своих комедиях над собой потешался? Про Францию я еще у Дюма читал (кстати на Дюма это творение достаточно таки похоже), там тоже это было сюжетом для романов, но совершенно не носило такой массовый и обычный порядок. Так что я несколько в недоумении(?). Да и Мастер с Маргаритой у Булгакова - тоже герои запросто наставившие рога своим благоверным.