Путешествие с Michelin. Джонатан свифтпутешествия гулливера

Джонатан Свифт

Путешествия Гулливера

Часть первая

Путешествие в Лилипутию

Трёхмачтовый бриг «Антилопа» отплывал в Южный океан.

На корме стоял корабельный врач Гулливер и смотрел в подзорную трубу на пристань. Там остались его жена и двое детей: сын Джонни и дочь Бетти.

Не в первый раз отправлялся Гулливер в море. Он любил путешествовать. Ещё в школе он тратил почти все деньги, которые присылал ему отец, на морские карты и на книги о чужих странах. Он усердно изучал географию и математику, потому что эти науки больше всего нужны моряку.

Отец отдал Гулливера в учение к знаменитому в то время лондонскому врачу. Гулливер учился у него несколько лет, но не переставал думать о море.

Врачебное дело пригодилось ему: кончив учение, он поступил корабельным врачом на судно «Ласточка» и плавал на нём три с половиной года. А потом, прожив года два в Лондоне, совершил несколько путешествий в Восточную и Западную Индию.

Во время плавания Гулливер никогда не скучал. У себя в каюте он читал книги, взятые из дому, а на берегу приглядывался к тому, как живут другие народы, изучал их язык и обычаи.

На обратном пути он подробно записывал дорожные приключения.

И на этот раз, отправляясь в море, Гулливер захватил с собой толстую записную книжку.

На первой странице этой книжки было написано: «4 мая 1699 года мы снялись с якоря в Бристоле».

Много недель и месяцев плыла «Антилопа» по Южному океану. Дули попутные ветры. Путешествие было удачное.

Но вот однажды, при переходе в Восточную Индию, корабль настигла страшная буря. Ветер и волны погнали его неизвестно куда.

А в трюме уже кончался запас пищи и пресной воды.

Двенадцать матросов умерли от усталости и голода. Остальные едва передвигали ноги. Корабль бросало из стороны в сторону, как ореховую скорлупку.

В одну тёмную, бурную ночь ветер понёс «Антилопу» прямо на острую скалу. Матросы заметили это слишком поздно. Корабль ударился об утёс и разбился в щепки.

Только Гулливеру и пяти матросам удалось спастись в шлюпке.

Долго носились они по морю и наконец совсем выбились из сил. А волны становились всё больше и больше, и вот самая высокая волна подбросила и опрокинула шлюпку.

Вода покрыла Гулливера с головой.

Когда он вынырнул, возле него никого не было. Все его спутники утонули.

Гулливер поплыл один куда глаза глядят, подгоняемый ветром и приливом. То и дело пробовал он нащупать дно, но дна всё не было. А плыть дальше он уже не мог: намокший кафтан и тяжёлые, разбухшие башмаки тянули его вниз. Он захлёбывался и задыхался.

И вдруг ноги его коснулись твёрдой земли.

Это была отмель. Гулливер осторожно ступил по песчаному дну раз-другой – и медленно пошёл вперёд, стараясь не оступиться.

Идти становилось всё легче и легче. Сначала вода доходила ему до плеч, потом до пояса, потом только до колен. Он уже думал, что берег совсем близко, но дно в этом месте было очень отлогое, и Гулливеру ещё долго пришлось брести по колено в воде.

Наконец вода и песок остались позади.

Гулливер вышел на лужайку, покрытую очень мягкой и очень низкой травой. Он опустился на землю, подложил под щёку ладонь и крепко заснул.

Когда Гулливер проснулся, было уже совсем светло. Он лежал на спине, и солнце светило прямо ему в лицо.

Он хотел было протереть глаза, но не мог поднять руку; хотел сесть, но не мог пошевелиться.

Тонкие верёвочки опутывали всё его тело от подмышек до колен; руки и ноги были крепко стянуты верёвочной сеткой; верёвочки обвивали каждый палец. Даже длинные густые волосы Гулливера были туго намотаны на маленькие колышки, вбитые в землю, и переплетены верёвочками.

Гулливер был похож на рыбу, которую поймали в сеть.

«Верно, я ещё сплю», – подумал он.

Вдруг что-то живое быстро вскарабкалось к нему на ногу, добралось до груди и остановилось у подбородка.

Гулливер скосил один глаз.

Что за чудо! Чуть ли не под носом у него стоит человечек – крошечный, но самый настоящий человечек! В руках у него – лук и стрела, за спиной – колчан. А сам он всего в три пальца ростом.

Вслед за первым человечком на Гулливера взобралось ещё десятка четыре таких же маленьких стрелков.

От удивления Гулливер громко вскрикнул.

Человечки заметались и бросились врассыпную.

На бегу они спотыкались и падали, потом вскакивали и один за другим прыгали на землю.

Минуты две-три никто больше не подходил к Гулливеру. Только под ухом у него всё время раздавался шум, похожий на стрекотание кузнечиков.

Но скоро человечки опять расхрабрились и снова стали карабкаться вверх по его ногам, рукам и плечам, а самый смелый из них подкрался к лицу Гулливера, потрогал копь– ём его подбородок и тоненьким, но отчётливым голоском прокричал:

– Гекина дегуль!

– Гекина дегуль! Гекина дегуль! – подхватили тоненькие голоса со всех сторон.

Но что значили эти слова, Гулливер не понял, хотя и знал много иностранных языков.

Долго лежал Гулливер на спине. Руки и ноги у него совсем затекли.

Он собрал силы и попытался оторвать от земли левую руку.

Наконец это ему удалось. Он выдернул колышки, вокруг которых были обмотаны сотни тонких, крепких верёвочек, и поднял руку.

В ту же минуту кто-то внизу громко пропищал:

– Тольго фонак!

В руку, в лицо, в шею Гулливера разом вонзились сотни стрел. Стрелы у человечков были тоненькие и острые, как иголки.

Гулливер закрыл глаза и решил лежать не двигаясь, пока не наступит ночь.

«В темноте будет легче освободиться», – думал он.

Но дождаться ночи на лужайке ему не пришлось.

Недалеко от его правого уха послышался частый, дробный стук, будто кто-то рядом вколачивал в доску гвоздики.

Молоточки стучали целый час. Гулливер слегка повернул голову – повернуть её больше не давали верёвочки и колышки – и возле самой своей головы увидел только что построенный деревянный помост. Несколько человечков прилаживали к нему лестницу.

Потом они убежали, и по ступенькам медленно поднялся на помост человечек в длинном плаще.

За ним шёл другой, чуть ли не вдвое меньше ростом, и нёс край его плаща. Наверно, это был мальчик- паж. Он был не больше Гулливерова мизинца.

Последними взошли на помост два стрелка с натянутыми луками в руках.

– Лангро дегуль сан! – три раза прокричал человечек в плаще и развернул свиток длиной и шириной с берёзовый листок.

Сейчас же к Гулливеру подбежали пятьдесят человечков и обрезали верёвки, привязанные к его

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Джонатан Свифт
Эротические приключения Гулливера в Бробдингнеге

Вместо эпиграфа

Эта книга вышла бы, по крайней мере, в два раза объемистее, если бы я не взял на себя смелость выкинуть бесчисленное множество страниц, посвященных ветрам, приливам и отливам… а также подробнейшему описанию на морском жаргоне маневров корабля во время бури.

Да, дорогой читатель, эти слова взяты из опубликованной версии моих путешествий, но написал их не я и даже не вымышленный мною бедняга Симпсон. На самом деле книга стала вдвое тоньше по воле издателей, выкинувших из нее целые главы, посвященные, как далее станет очевидным, вовсе не «приливам и отливам»… Скажите откровенно, кто, находясь в доброй памяти и здравом рассудке, будет на сотнях страниц расписывать маневры корабля? Кто станет это читать? Издатели же руководствовались тем сомнительным соображением, что надобно всенепременно считаться с ханжеской моралью нашего общества, парадоксальным образом уживающейся с крайней распущенностью его нравов, и не смущать ограниченные умы слишком дерзкими или тем паче фривольными высказываниями и картинами, касающимися образа жизни великанов, среди которых волею судьбы, решившей меня испытать, я оказался. Как и в Лилипутии, здесь, в Бробдингнеге, я был свидетелем, а то и участником, поразительных событий, рассказ о которых впоследствии был вычеркнут ради якобы моего же блага. Какой гнев своих соотечественников, говорилось мне, навлек бы я на себя, познакомься они с моими подлинными живописаниями, сделанными непосредственно с натуры, иногда по горячим следам, и в какой ужас пришли бы они, особенно их нежная половина, узнай они о нравах и обычаях, царящих в этой стране. Хотя, если прямо посмотреть правде в глаза, в великаньем сообществе я ни разу не встретил и не наблюдал ничего такого, что в том или ином виде не было мне известно по прежней моей «нормальной» жизни среди подобных мне, чего не творилось бы за глухими стенами домов родного мне Ноттингемпшира, да и в нашей славной столице, повсеместно знаменитой не только своими королевскими дворцами, но и, смею сказать, злачными местами, а точнее – притонами, где воистину дают пышные всходы злаки наших человеческих слабостей, где и я, бедный раб страстей своих, проводил часы своей молодости… Удивительно устроен человек – он предается пороку легко и безоглядно, с чистой совестью и невозмутимостью во взоре, пока сей порок не назван и не показан ему в подобии зеркала, коим может служить назидательная литература. Когда же оное происходит, то человек чаще всего не направляет взор внутрь себя, не корит себя за содеянное, не обращается с молитвой ко Всевышнему, дабы получить отпущение грехов, нет – чаще всего он обрушивается с проклятиями на того, кто поднес ему это зеркало… Ибо давно замечено: ничто людей так не оскорбляет, как правда…

Тщательно описывая все, что произошло со мной в Бробдингнеге, я велел себе следовать одному завету, а именно – говорить только правду, ничего, кроме правды. Только она, в этом я глубоко убежден, преодолевает время, сковывающее наши умы и сердца, нашу дерзость, наше желание идти дальше отцов по пути истины, – только она, правда, и дорога мне в том, о чем я пишу. И если, рассуждал я, этим запискам суждено пережить своего автора, то в немалой степени этому будет способствовать его намерение мужественно описывать то, что было на самом деле, не опускаясь до сиюминутных соображений выгоды, до корыстного желания сорвать аплодисменты низменной толпы… Нет, – рассуждал я, – гораздо достойнее и дальновиднее поступить так, чтобы тебе аплодировало будущее! Вот с какой целью я благоразумно сохранил главы, изъятые издателями из моей книги, и передал их на надежное хранение. Правильно ли я поступаю? Уверен, что да. Признаюсь, меня весьма согревает мысль, что спустя какую-то сотню лет, когда человеческие нравы, несомненно, исправятся, когда на земле наконец-то восторжествуют истина и справедливость и воцарится разум, обуздав плоть, а о самом плотском грехе и некогда бытовавших нравах будущий читатель едва ли сможет узнать из старых книг, чаще всего лишь вводящих в заблуждение на сей предмет, мое письменное свидетельство сослужит ему в этом верную службу. Встреча с этим будущим читателем заставляет сейчас, в промозглый зимний день 1727 года, когда я пишу эти строки, взволнованно биться мое сердце.

Итак, укрепив оное мужеством, я приступаю к сей деликатной теме, которую запретило мне мое время, лишенное многих добродетелей, зато исполненное многих пороков…

* * *

Истинные обстоятельства моего пленения несколько отличались от тех, что опубликованы в печатном варианте моих приключений. В действительности же работник, который оказался возле меня на том злополучном ячменном поле, был далек от того, чтобы ненароком растоптать меня или разрубить серпом. Все на самом деле выглядело трагикомичнее, ибо тот работник отошел в сторонку от своих сотоварищей, чтобы справить крайнюю нужду, для каковой цели он и присел среди колосьев ячменя… Воле провидения было угодно, чтобы он затеял сей акт, естественный для живого существа, будь оно даже гигантских размеров, над тем самым местом, на котором я тогда находился, а именно – в борозде, напоминавшей мне ров с меня ростом. Представьте себе мой ужас, когда я увидел, как надо мной, закрыв все небо, нависли две огромные половины зада и оттуда, предваряя естественное извержение переваренной пищи, раздался оглушительный выстрел, подобный залпу всех орудий одного борта королевского фрегата, результатом коего явилось то, что меня сбило с ног и унесло зловонными ветрами в сторону… Это скорее всего и спасло мне жизнь, ибо, когда изрядно помятый и перепачканный в земле, со звоном в ушах, на время заменившим мне все естественные звуки живой природы, я поднялся на ноги, то стал свидетелем возникновения на борозде исходящей паром горы высотой не менее чем в четыре человеческих роста. Гора источала такие миазмы, что голова моя закружилась, и я потерял сознание, а когда оно вернулось ко мне, я был уже на высоте, намного превышающей высоту грот-мачты, стиснутый пальцами этого опроставшегося работника. На меня смотрел его огромный, с суповую тарелку, глаз, зрачок которого напоминал дуло судовой пушки, при том, что постоянно менял направление, дабы получше меня разглядеть. Да, таковы были истинные обстоятельства моего пленения…

Позволю себе также занять внимание читателя и некоторыми подробностями первой ночи, проведенной мною в доме фермера. Дело в том, что дочки хозяев, заботам которой меня препоручили в дальнейшем, в ту пору по причинам, мне неизвестным, не было дома, и ночевать меня оставили в спальне хозяев, где мне было постелено на полке, дабы я снова не стал приманкой для крыс, с парочкой которых я столь доблестно расправился днем (о чем читатель, знакомый с моими изданными записками, должен помнить), но которые могли попытаться отомстить мне ночью за гибель своих сестер. И вот, с этой весьма высокой точки, как если бы с башни городской ратуши, я стал невольным свидетелем ночных плотских утех моих простодушных хозяев. Посчитав, что я сплю, а то и вовсе забыв про меня или же обращая на меня не большее внимание, чем мы на своих домашних любимцев кошек и собак, когда совокупляемся в их присутствии, мои хозяева предались удовольствиям известного толка… Естественно, я тогда еще не знал, что это первый день здешней осени, когда вся страна занимается тем же. Но не буду забегать вперед – обо всем по порядку.

Надо сказать, что как врач и хирург я был немало захвачен открывшимся зрелищем, тем более что на тот момент еще далеко не полностью составил себе представление, с какого рода живыми существами столь гигантских размеров свела меня моя поразительная судьба, и насколько их манеры, повадки, образ действий и мыслей соответствуют привычным мне, свойственным нашему человеческому обществу. В этом смысле лилипуты были как бы сильно уменьшенной копией нас самих, и я надеялся, что и эти великаны, кроме как размерами, не слишком будут отличаться от нас, в противном случае меня ждала бы пугающая неизвестность. Представить себя среди существ с иными, чем у нас, ценностями и предпочтениями было бы крайне затруднительно да и смертельно опасно – ну как если бы я оказался, скажем, Одиссеем в пещере циклопа Полифема, спокойно пожирающего моих несчастных товарищей. В этом смысле акт, которому предались мои гостеприимные хозяева, уверил меня, что сии великаны представляют собой просто некую аномалию в виде гипертрофированных человеческих особей, ибо в их плотских утехах я не обнаружил ничего исключительного и выходящего за рамки привычного или, точнее, известного мне. А я повидал разное да и, грешен, часто сам не проходил мимо соблазна, тут и там предоставлявшегося мне, здоровому мужчине, полному жизненных сил и тяги ко всему новому и неизвестному.

Как наблюдатель я был, конечно, свидетелем удивительной картины, когда в свете ночника, как при готовящемся к ночи небосклоне, с которого недавно ушло за обложенный облаками горизонт дневное светило, оставив среди них лишь одну полную багряного сияния прореху… когда при таком вот театральном освещении стали спариваться две горы. Они то и дело меняли свои очертания, мыча, стеная и охая; при сем одна гора, скорее – хребет, что сверху, вклинивалась в другую гору, что снизу, разделяя ее на две широко отстоящие одна от другой вершины и находя удовольствие между ними в некой седловине, а точнее расселине, откуда раздавались чмоканья и хлюпанья, как будто там плескалось стадо бизонов… Этот природный катаклизм продолжался довольно долго, так что я даже стал зевать, задавая себе вопрос – не другая ли в этой стороне света мера времени? Но, поразмыслив, я решительно отмел эту досужую мысль, ибо мера времени у нас, обитателей земли, может быть только одна. Тем удивительнее было признать, что на земле, на коей мы, я имею в виду себя и этих великанов, одновременно обитали, наличествует столь широкая шкала физических размеров живого мира. Впрочем, меня, естествоиспытателя, это не должно было особо удивлять и шокировать, ведь в сравнении с человеческим миром, к коему я уже отнес моих великанов, мир животных давал нам еще более поразительные примеры образцов бесконечно большого и малого…

Я хочу сказать, что время соития показалось мне слишком затянувшимся лишь по той причине, что это были мои первые сутки пребывания в Бробдингнеге (самого названия страны я, естественно, еще не знал), и я порядком устал от впечатлений и был душою опустошен. В противном случае я бы не удержался от удивленных восклицаний, увидев при перемене мест, когда верхняя горная система стала нижней, огромное орудие удовольствия, представшее перед моим взором, прежде чем на него опустилась вторая горная система, то бишь обнаженная хозяйка, – орудие это в буквальном смысле им и являлось, – этакий шестифутовый ствол главного калибра, стоявший на вооружении королевского флота Англии… Возможно, оно было не столь большим, как таран, коим еще в славные времена Древней Греции и Рима били в главные ворота осажденных крепостей, принуждая последние к сдаче, а пропорционально размерам самой горы выглядело и вовсе скромно, но все же, даже находясь от него на расстоянии тридцать ярдов, я отдавал себе отчет о его размерах – оно явно превосходило меня и в росте, и ширине. Только теперь я вполне осознал, какое впечатление производил мой собственный детородный орган на милых моему сердцу лилипуток.

Итак, не издав ни звука, частично ради собственной безопасности, частично из-за избыточности впечатлений, я крепко заснул и не видел, чем кончилась эта схватка-игра верха и низа, но легко мог это себе представить. Дальнейший мой опыт действительно подтвердил первичное, наспех сделанное предположение, что плотским утехам здесь предаются хорошо известным мне образом. Поначалу я даже испытывал легкое разочарование, ибо в глубине души был готов к чему-то новому, неизвестному… Увы, в этом смысле, мои новые впечатления были вызваны лишь самими гигантскими размерами, с которыми я столкнулся, то есть – голой формой, но не содержанием. Но и это, как оказалось, было немало…

Больше мне ни разу не пришлось лицезреть любовные схватки моих хозяев, ибо на следующий день меня препоручили заботе их объявившейся девятилетней дочки. Это ей я обязан своим именем Грильдриг, хотя, признаюсь, оно мне перестало нравиться с тех пор, как я узнал, что на языке великанов оно обозначает «карлик». Ведь карликом я себя не считал, особенно после встречи с настоящим карликом при дворе короля… Но об этом речь впереди. Я ее ласково называл Глюмдальклич, то есть «нянюшка» по-бробдингнежски. Да, ей было всего девять лет, но в этой стране, как вскоре я узнал, созревали рано, весьма почтенного возраста достигали в сорок лет, а до пятидесяти доживали немногие, считаясь при этом глубокими старцами. Поэтому девять лет здесь – это был возраст умственной и физической зрелости, и в том, что Глюмдальклич, в отличие от ее сверстниц не выдали замуж, была лишь одна причина – заботы обо мне, которые вскоре стали ее основной обязанностью.

Здешние брачные традиции заметно отличались от наших. Королевский указ предписывал каждой девятилетней девице создавать собственную семью, ибо с каждой семьи в королевскую казну взимался солидный налог, трижды превышающий тот, который, начиная с пятилетнего возраста, выплачивался подушно до самого вступления в брак. Это серьезное налоговое бремя плюс огромный разовый взнос в казну за право вступления в брак само собой отсекали от невест юношей того же возраста. Последние могли заработать на брачный взнос не ранее, чем по достижении пятнадцати лет, почему в брак вступали только зрелые по местным меркам мужчины, уже накопившие соответствующий капитал. «Недорослям» же предписывалось, окончив учебные заведения, служить в армии, а также работать на соляных копях или на королевских рудниках, где добывалась медная и железная руда в основном для нужд той же армии. Женщины же занимались лишь домашним хозяйством и воспитанием детей, и хотя двери учебных заведений были для них открыты, лишь немногих привлекал мир отвлеченных знаний, посему семьи здесь были, как правило, крепкие и дружные, как если бы бробдингнежки догадывались, что во многом знании много печали, и предпочитали радость, пусть даже они и платили за нее неведением.

Реально получаемое бробдингнежцами жалованье составляло почетную десятую часть от всего заработанного – девять же десятых отдавалось в казну, треть которой всемилостивейший король затем щедрой рукой выделял в помощь нуждающимся, таким образом уменьшая разницу между бедными и богатыми и тем самым выкорчевывая один из главных пороков – зависть, ведущую к революциям и гражданским войнам, столь пагубно отражающимся на благосостоянии общества и его нравах. Как и в Лилипутии для лилипутов, вступление в брак было основным событием в жизни бробдингнежцев и их главной целью. Не вступившие в брак считались неудачниками, их не принимали на государственную службу, над ними смеялись, о чем свидетельствовала бробдингнежская поэзия и литература. Быть мужем здесь считалось престижно, каждый муж носил на золотой цепочке отличительный знак в виде рогов марала, отлитых в золоте, – священный марал считался здесь символом супружеской верности.

Однако было бы чудовищной нелепостью предположить, что не имеющие ни права, ни возможности вступать в брак до пятнадцати лет половозрелые, способные к детовоспроизводству мужчины, вынуждены поститься – нет и еще раз нет! Неусыпная королевская забота распространялась в равной мере на всех подданных Его Величества без исключения, и потому «недорослям» было даровано всемилостивейшее право неограниченно заниматься самоуслаждением. Единственным узким местом этого более чем разумно устроенного общества было лишь то, что воспользоваться вышеназванным правом почему-то стремилась и мужская половина представителей узаконенных брачных союзов, что ей было категорически запрещено под страхом кастрации, в случае которой согрешившие и пострадавшие переходили, независимо от дарований, в категорию поэтов, и были обязаны до конца своих дней сочинять оды, эклоги и мадригалы во славу своего короля. Быть поэтом, литератором здесь считалось наказанием, поскольку эта категория граждан получала такие крохи за свой труд, что практически находилась на иждивении государства.

Глюмдальклич устроила мою постель на навесной полке, сшив мне постельные принадлежности из лоскутков для кукол, подушку же набила нитью непарного шелкопряда, – это был самый нежный материал, который ей удалось найти окрест, ибо пух местных кур оказался слишком жесток, и о его в первую же ночь вылезшие из подушки иглы я весьма болезненно оцарапал себе лицо и плечи. Сначала я укладывался в постель без участия моей доброй нянюшки, – ей оставалось лишь перенести меня к кровати от моего умывальника, где она ставила для меня блюдце с водой, которое было с хорошую ванну, и кружку размером с нашу бочку, но в дальнейшем, посмотрев, как я раздеваюсь, она выказала желание помогать мне, и, признаюсь, я получал удовольствие, ощущая своей обнаженной кожей прикосновение ее пальцев, каждый из которых хотя и был размером с мою ногу, но источал в моем направлении такие нежность и тепло, что несовместимость наших размеров отходила на второй план…

Как-то она, неловким движением зацепив ногтем вместе со штанами мое исподнее белье, случайно (если не намеренно) обнажила нижнюю часть моего тела, и жадно впилась глазами в то, что имелось у меня между ног. В тот момент наших соприкосновений, которых я, слабое и грешное человеческое существо, ждал каждый вечер, мое естество было в слегка приподнятом состоянии, и Глюмдальклич, догадавшись, даром что была юной и неопытной, в чем дело, протянула указательный палец и осторожно прикоснулась к нему, будто это был хоботок неведомого ей насекомого. Хоботок, разумеется, подпрыгнул, и Глюмдальклич испуганно отдернула палец, словно опасаясь быть ужаленной. Она тут же посмеялась над собой и повторила опыт. Хоботок, поскольку жил своей собственной жизнью, ей охотно ответил. Тогда она высунула трепетный кончик своего языка и прикоснулась к уже полностью открывшейся головке моего желания. Ни с чем не сравнимое ощущение охватило меня при этом соприкосновении с большой, горячей и влажной подвижной плотью ее языка. Сравнения тут невозможны и неуместны, но если все же прибегнуть к образам, то в голову прежде всего приходит большая добрая корова, вылизывающая своего только что родившегося теленка. Именно счастливым теленком, тающим от материнской нежности и ласки, почувствовал я себя в тот незабываемый момент. Раскинув руки, я обнял ее язык, прижался к нему, опустил на него голову, и вдруг Глюмдальклич, осторожно взяв меня, открыла рот и вобрала в себя мою нижнюю часть, полностью уместив ее на своем языке, тогда как выше пояса я остался снаружи. Девочка охватила губами мою талию и, придерживая двумя пальцами за бока, стала тихонько посасывать то, что было у нее во рту. Поначалу я запаниковал, решив, что она ненароком может меня проглотить, но затем, видя, что ничего плохого со мной не происходит, а даже наоборот – в нижней части тела разливается приятная истома, я целиком и полностью отдался охватившему меня чувству. Видимо, подобное чувство испытывает тот, кто достиг единения с Богом. Могу смело утверждать, что теперь я знаю, что это такое. Мне известно, что некоторые восточные учения, сведения о которых принесли нам наши отважные мореплаватели, используют соитие для выхода в состояние просветления. Не буду лукавить – то, чем догадливая Глюмдальклич занималась со мной по своей собственной прихоти, что, кстати, снимало с меня всяческие могущие возникнуть у моих соплеменников обвинения в мой адрес, я считаю именно просветлением, то есть высшим состоянием наших разума и чувства. К тому же должен отметить, что, судя по поведению моей нянюшки, ей были уже знакомы те приемы галантной любви, которым обучают наших невест перед первой брачной ночью. И пусть ханжи и моралисты попридержат свои языки – никакого совращения с моей стороны не было и быть не могло, – это был обмен высшей нежностью, на какую только способен мир, между очень маленьким и очень большим, ну, как если бы, скажем, ящерка полюбила муравья…

Я потому говорю о любви и нежности, что не прошло и пяти минут ее влажных горячих посасываний, чуть втягивающих меня в недра ее рта и тут же отпускающих, как я почувствовал сильнейший прилив жизненных соков к своему паху и в следующий момент разразился выбросом семени, может быть, самым изрядным за всю мою жизнь. Не знаю, то ли моя нянюшка ощутила на своем языке капельку исторгнутого из меня вожделения, то ли уловила перемену в состоянии моего естества, уже не такого крупного и задиристого, но она вынула меня изо рта и нежно обтерла от слюны краем моей же простыни. Еще трепеща от испытанных мною чувств, я стоял обнаженный перед ней – слезы благодарности навернулись мне на глаза – и дребезжащим голосом, с трудом сдерживаясь от рыданий, причиной которых по парадоксальности человеческого поведения бывает состояние исключительного счастья, я по-бробдингнежски спросил, могу ли каким-то образом отблагодарить мою нежную госпожу за доставленные мне минуты наивысшего блаженства. Вместо ответа Глюмдальклич, которая сидела передо мной на стуле, снова взяла меня и, подняв, осторожно опустила прямо в вырез платья, приподнятый ее хорошо сформированными грудями. Поначалу я судорожно ухватился за край этого выреза, боясь сорваться и упасть то ли ей в подол, до которого было никак не менее двадцати футов, то ли соскользнуть внутрь по животу, прямо туда… но тут же ощутил, что она сделала мне опору в виде подставленной ладони, так что я оказался между тканью платья и обнаженной грудью. Преодолев страх и осознав, что мне желают только добра и ждут от меня только ласк, я тронул ее сосок, размером с небольшую дыню. Обе мои ладони почти прикрывали его. При желании я мог уцепиться за него и повиснуть в воздухе, болтая ногами, но я тут же подавил в себе приступ ребячества, каковые мы иногда испытываем перед лицом чего-то очень большого… Заметив, что ткань ее платья стесняет меня в движениях, Глюмдальклич ослабила тесемку выреза и платье, державшееся на плечах благодаря сборке, сползло ей на бедра, открыв обе груди, которые были прелестны в своей юной красе, несмотря на то, что размерами превосходили все пределы, мыслимые самым сладострастным воображением. По форме они были действительно девичьи, а соски озорно торчали чуть ли не вверх, видимо, возбужденные нашей игрой… Моя прелестница подносила меня на ладони то к одному, то к другому соску, чтобы я пощупываниями и покусываниями (ничего иного просто не приходило мне в голову) засвидетельствовал им свое почтение и восторг. Нельзя было не заметить, что, несмотря на свои смехотворные размеры, я ухитряюсь доставлять своей нежной подруге массу удовольствий, – она то и дело закрывала глаза, шумно выпускала воздух трепещущими ноздрями, и над верхней губой у нее выступили капельки пота.

Тут у меня и мелькнула впервые мысль, что я, пожалуй, был бы готов на нечто большее по отношению к своей нянюшке, и только я подумал об этом, как она, словно прочитав мои мысли, взяла меня и перенесла на свою кровать, благо мы с ней спали в одной комнате. Опустив меня возле своей подушки, Глюмдальклич медленно на моих глазах разделась, оставшись в одних исподних панталонах такого тонкого шелку, что сквозь него в причинном месте проступала темная растительность, покрывавшая холм Венеры, то бишь лобок. Поколебавшись, раздеваться ли ей совсем, моя юная подруга все же не решилась на это, просто опустилась на простыню рядом со мной, так промяв, видимо, уже отслуживший свое матрас, что я кубарем покатился по склону прямо к ее бедру. Это так насмешило мою нянюшку, что она подхватила меня и, словно для безопасности, сунула под шелк своих панталон. Я, конечно, прекрасно понял намек. В спальне было довольно светло от огня двух толстых свечей, горящих по углам ее кровати, тем более что каждая из них была вдвое больше меня, так что и под шелковым исподнем света хватало. Во всяком случае, я довольно прытко миновал заросли, покрывавшие ее выпуклый лобок и напомнившие мне высокую траву на солнечной поляне в августе месяце, когда она уже, вымахав в полный рост, позолотев и подсохнув, клонится к земле, и оказался в преддверии того, к чему я всегда стремился… Но то, что ожидало меня теперь, требовало осмысления и каких-то иных, доселе неопробованных мною подходов, ибо любое мое неосторожное движение грозило мне если не гибелью, то, во всяком случае, членовредительством. Когда моя нянюшка, глубоко вздохнув, раздвинула ноги, я, глянув вниз с бугорка, который мог быть ничем иным, как кожной складкой, прикрывающей clitoris, определил, что до простыни, прямо между ног, откуда ко мне восходил влажный чистый жар девства, по меньшей мере, шесть с половиной футов, что превышало мой рост, коим я гордился, считаясь среди своих соплеменников довольно высоким человеком.

Не скажу, что когда до моих ноздрей донесся знакомый и желанный дух, мною овладела нестерпимая похоть, – ведь, как помнит читатель, она уже была удовлетворена более чем экзотическим образом, но тем не менее я весь трепетал от азарта первооткрывателя и первопроходца, ибо стоило, опираясь руками о внутренние стороны бедер моей скромницы, спуститься и раздвинуть ее большие створки, что далось мне на удивление легко, как я тут же обнаружил, что передо мною чистая и непорочная дева. Да, вход в священную обитель нашего неугасимого желания был сверху целомудренно прикрыт девственной hymen, то есть плевой, имеющей несколько отверстий неправильной формы, и я испытал сильнейший искус заглянуть сквозь них внутрь. Однако, почитая сдержанность одной из высших добродетелей, я позволил себе лишь слегка погладить открывшиеся мне прелести, пусть и невероятных размеров, что делало их на мой вкус еще более влекущими и загадочными. Так порой наше желание мысленно увеличивает предмет нашей страсти настолько, насколько велико само. Должен признаться, что дефлорация никогда меня особо не прельщала: кровь, боль – ее неотъемлемые спутники, делали таковую в моем понимании лишь хирургической операцией без хотя бы примитивных инструментов, где роль хирургического ножа доставалась довольно грубому и тупому орудию. Более того – признаюсь, что я никогда близко не рассматривал сей цветок: во первых, для этого он обычно был недостаточно освещен, а во-вторых, для подробного изучения понадобилась бы лупа, которой, читатель, надеюсь, со мной согласится, обычно не бывает под рукой в нужный момент… Теперь же как раз такой случай мне и представился, я как бы глядел через оптическое стекло с двенадцатикратным увеличением – напомню, что именно во столько раз великаньи размеры превосходили обычные человеческие… Устройство этого органа, явленного передо мной в подобном увеличении, показалось мне чудом природы, точнее – искуснейшим произведением Творца, потрудившегося на славу, дабы оно, это чудо, никогда никому не приедалось и обретало все новых и новых поклонников, почитателей и обожателей, дабы цепочка рода живых существ в человеческом обличье никогда не обрывалась, дабы воплощался великий завет Творца: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю!».

Позднее в королевской библиотеке я провел немало часов и потратил немало сил, чтобы докопаться до истоков происхождения этих гигантов, не без основания полагая, что это некая умершая ветвь человечества, сохранившаяся в данных местах лишь благодаря их географической удаленности и обособленности. Ведь и в Англии в известняковых откосах южного побережья не раз уже находили скелеты древних животных, многократно превосходящих размерами нынешних. Гиганты и лилипуты – это, видимо, отвергнутые самим Творцом опытные образцы, выжившие лишь кое-где по исключительному стечению обстоятельств, как бы вопреки мировому закону развития, что еще раз подтверждает идею умеренности как основополагающего условия продолжения жизни. Развитие в сторону гигантизма – несомненная ошибка природы, поскольку, подобно власти в лице мудрого короля или двухпалатного парламента, института, в Бробдингнеге абсолютно неизвестного, она по преимуществу стремится к экономному и рациональному устройству, дабы все в ней – от муравьев до слонов – находилось в круговороте взаимной пользы и выгоды. Опять же закон земного тяготения, открытый моим великим соотечественником Исааком Ньютоном, позволяет сделать вывод, что всему гигантскому труднее преодолевать притяжение земли, нежели тому, что находит себя в разумных размерах, посему, на мой взгляд, у великанов Бробдингнега в принципе не было и не могло быть того лучезарного будущего, которое предрекали нормальному по своей физической кондиции человечеству наши лучшие умы. У бробдингнежцев же, если они хотели жить, не было иного выбора, как постепенно уменьшиться в росте, иначе их существование на земле должно было прекратиться за какие-нибудь несколько десятков поколений. В этом смысле им следовало бы уже теперь сделать ставку на карликов и карлиц, чтобы те рожали как можно больше детей, тогда как всем остальным позволить не более одного ребенка. Один ребенок не восполняет уход двух родителей – таким образом со временем число гигантов существенно сократилось бы, а карликов – возросло. Примерно так наши терпеливые любители домашних животных выводят маленьких собак или лошадей…

Но вернемся к Глюмдальклич, у причинного места которой, как помнит читатель, я стою, замерев в непреходящем восторге… Она с благосклонностью приняла мои ласки, направленные на поверхностные части ее удивительного естества, опушенного дорожкой довольно жестких волосков, но, когда я прекратил свои скромные посягательства на ее целомудрие, которое я не смел да и не смог бы нарушить, она аккуратно, чтобы не повредить, обхватила меня всеми пальцами, как подсвечник, чтобы я не смог пошевелить ни рукой, ни ногой, и сначала потерла мною clitoris, размером с голову спрятавшегося под капюшоном монаха, разве что гораздо мягче и приятнее, а затем, к полной моей неожиданности, стала погружать меня ногами вперед в нижнюю часть своей юной vulva, не перекрытой девственной плевой. Мне ничего не оставалось как подчиниться этой новой прихоти своей нянюшки, и я заботился лишь о том, чтобы держать руки крепко прижатыми к бокам (чуть не написал – по швам, но читатель помнит, что я давно уже полностью обнажен, и швы остались на снятых с меня камзоле и рубашке). Предосторожность эта оказалась далеко не лишней, так как моя скромница довольно энергично окунала меня в свое отверстие и пока оно в достаточной мере не увлажнилось, я рисковал получить вывих своих конечностей. Отверстие это отчасти походило на рот моей возлюбленной, разве что в нем не было зубов, которые, честно признаюсь, в первом случае столь близко оказывались возле моего обнаженного тела, что, казалось, вот-вот перекусят меня пополам… Теперь же, если поискать аналогий, это походило на принятие ванны из бьющего из-под земли горячего источника, которыми начали столь увлекаться мои современники, специально для этого съезжающиеся на курорты Висбадена и в другие места германских княжеств, где некогда еще лечили свои члены воины Древнего Рима.

Почтенного путешественника Лемюэля Гулливера, «сначала судового лекаря, а потом капитана нескольких кораблей», встречают везде как доброго знакомого, друга, как человека, который знает и видел много интересного. Обо всем, что он увидел и понял, что передумал и пережил во время своих необыкновенных «путешествий, в некоторые отдаленные страны света». Гулливер, вот уже два с половиной столетия рассказывает всем, кто кто захочет его слушать. А слушатели,как и рассказчики бывают разные...
Одним достаточно намека - и они, многое вспомнив из того, что поняли раньше, улыбнутся или загрустят. Другие будут расспрашивать, качать головами, разводить руками и, пожалуй, еще вздумают ловить рассказчика на слове. Они будут сверять маршруты гулливеровских путешествий с географическими картами, найдут много расхождений и, того глядя, объявят уважаемого доктора и капитана выдумщиком. Да-да, и такое случалось на протяжении долгой жизни знаменитой книги XVIII века, появившейся в печати при совершенно загадочных обстоятельствах.
Вот об этих-то обстоятельствах нам, пожалуй, стоит узнать кое-что. Книга была «подброшена» на крыльцо издателя. Как оказалось, в «деле» был замешан один из саных необыкновенных людей своего времени. Джоната Свифта называли по-разному. Одним казалось, что это просто-напросто великий насмешник, вздумавший с помощью ловкой выдумки посмеяться над всем на свете, в том числе и над самим собой. Другие нашли в его собственной жизни подтверждение истинной правдивости всего, что произошло с придуманным им Гулливером. Третьим и сам Свифт, и его любимый герой, все его фантастические приключения очень не понравились. И они, сколько могли, старались повредить доброму имени автора. Было много еще и других толков и толкований, чтений, пересказов...
Да, Джонатан Свифт (1667-1745) был человеком необыкновенной судьбы и характера, особого склада ума,со своим единственным «свифтовским» юмором. Он был по образованию богословом, занимал значительный пост декана самого крупного в тогдашней Ирландии собора святого Патрика, имел громадное влияние и авторитет,был связан с знатнейшими политическими деятелями своего времени. Одно время Свифт считался чуть ли не главой государства – настолько сильно было его влияние на внешнюю политику Англии.
И этот-то человек, с времен своей бездомной юности, будучи буквально на побегушках у знатного родственника, позволил себе издеваться над церковью? В сатирическом памфлете «Сказка о бочке» Свифт дерзко, а главное – с возмутительной невозмутимостью осмеял всё и вся: и саму религию, и ее служителей, и тех, кто стоял на страже «чистоты помыслов», и тех, кто шел против узаконенных форм поклонения «божественному провидению».
А уж когда, будучи сослан в почетную ссылку в страну, где гордились, что в ней родился гениальный писатель-сатирик, - в Ирландию, он, вместо того, чтобы вместе с другики грабить ирландский народ, стал его яростно и со всей доступной его великому уму логикой защищать, - декан собора Св.Патрика и вовсе был ославлен сумасшедшим! Так его и называли враги – «сумасшедший декан». Так его и называли друзья - «великий декан». В истории литературы Свифт – Декан...
Проницательному уму этого неистового обличителя в течении жизни открылось много такого, что и заставило его собрать свои наблюдения в одну из великих книг всех времен. «Путешествия Гулливера» были изданы без имени автора. И целые десятилетия, упиваясь дерзкой сатирой, современники продолжали думать, будто капитан Гулливер был реально существовавшим человеком. Называли место его рождения, кое-кто даже был с ним «знаком»!
Свифт вдоволь посмеялся в этой книге надо всем тем, что имело в его эпоху, да и много времени спустя, хоть какое-нибудь значение. Над аристократическими предрассудками, когда один обыкновенный, такой же, как все, человек, имел официальное право распоряжаться жизнью и даже образом мыслей всех других, то есть над королевской властью. Над глупостью тех, кто обосновывал, одобрял и возвеличивал это неправедное право. Над «божественными предначертаниями», над князьями церкви и столпами веры.Над современным ему судом, в котором основную роль играла не виновность подсудимого, а размер его кошелька. Над тупым чванством знати. Над раболепием придворных...
Он негодующе обличал, хмурился и горевал, видя как простой народ из боязни и предрассудков, в силу привычки позволяет себя одурачивать и покорно подставляет спину под удары. Он гневно смеялся над ложной «научностью» . И недаром. Ведь буквально во времена появления его книги (1726 год) какой-то «ученый» со всей серьезностью «проанализировал» древние мифы о сотворении мира и с «фактами в руках доказал», будто первый человек был ростом в 37 метров!..
С отвращением, гневом и горькой насмешкой Свифт наблюдал, до какой же степени морального падения могут дойти люди в погоне за деньгами, наградами, властью, какой-нибудь модной побрякушкой, какой-нибудь ничтожной, но дающей им правой считать себя сильнее, умнее или благороднее других, привилигий. Ведь он жил среди этих людей. Он уже перестал надеяться, что род человеческий сможет когда-нибудь взяться за ум, отбросить ложную спесь, самомнение и вернуться к чистоте мысли и сердца, перестать обижать себе подобных.
И вот весь свой горький опыт, все свои пророческие мечты об изменении «лица человечества», все свои прозрения философа, декан Джонатан Свифт вложил в свою книгу. Конечно, в ней были кое-какие намеки на современных ему политиков, на самих властителей. Читатели из «высшего света» с упоением смаковали эти намеки, хохоча над какой-нибудь уж особенно «говорящей» деталью. Но самая суть книги совсем не в этом, хотя для его современников сходство обитателей других миров с обитателями тогдашней Англии имело значение.
Если бы дело свелось только к анекдотическим совпадениям и намекам, свифтовская сатира была бы уже давно забыта. Но ведь живут же до нашего времени придуманные гениальным мыслителем и насмешником слова, ситуации и понятия! Когда мы хотим сказать о том, что вот этот человек во всем выше своего окружения, мы говорим: это Гулливер среди лилипутов. Когда нам хочется назвать своими именами глупцов, упрямо отстаивающих свою правоту в каком-нибудь нестоящем вопросе, мы снова вспоминаем свифтовское определение: «споры из-за выеденного яйца». Если мы видим, что люди отгородились от всего мира, презрительно отвергли всю радость жизни ради глупейших «исследований», занозы на пальце, какого-нибудь пустяка, не имеющего абсолютно никакой практической пользы и смысла, мы одним метким словом «лапутяне» развенчиваем мнимое величие таких изысканий...
Судьба гениальной книги Джонатана Свифта,которую, от мала до велика, с увлеченим читают во всех концах света, очень интересна и поучительна. Как захватывающе интересна и сама эта великая из великих книг. Каждый читатель понимает ее по-своему.Людям, прожившим долгую жизнь, много размышлявшим, много пережившим и перечувствовавшим, Свифт говорит как бы с глазу на глаз о том, что действительно ценно, и о том, что ничтожно, глупо, смешно, вызывает досаду и гнев. Тем, кто находится в расцвете сил, кто проверяет себя на человескую ценность и подлинность великий философ открывает истинное предназначение человека, предупреждает об опасности самодовольства, ограниченности, лживости, хвастовства, погруженности только в себя.
А для малышей - это книга, полная озорного вымысла, это волшебная сказка, это игра. Взявшись за руку капина Гулливера, дети вприпрыжку проходят по улицам лилипутского королевства, со смехом и веселым увлечением наблюдая за делами маленьких человечков, которые меньше нас в 12 раз. В самом деле, кому не захочется хоть раз в жизни почувствовать себя великаном! Или, напротив, совсем-совсем крошечным. Ведь после забавного путешествия к лилипутам Гулливер побывал в государстве, где всё – и дома, и деревья, и облака, и домашние животные, и предметы утвари, и сами люди больше нашего ровно в 12 раз...
Но путешествие в Бробдингнег – страну великанов, а потом, когда ты вырастешь, в Лапуту и Гунгнгимию – страну разумных лошадей, еще впереди. Ты будешь читать эту книгу всю жизнь,постепенно постигая все величие ее замысла. Ведь недаром Свифт, остерегая читателей своего времени от одностороннего и неполного понимания «Путешествий Гулливера», как только и по преимуществу злободневного осмеяния одной Англии и пророков своей эпохи, говорил: «...автор, который имеет в виду один город, одну провинцию, одно царство или даже один век, вообще не заслуживает перевода, равно как прочтения».
Этого, к счастью, с великим Деканом не случилось. Его книга «заслужила перевода и прочтения» на все языки, выдержала и выдержит сотни переизданий. И среди них - переизданий специально для детей, в сильно сокращенном виде. В нашей стране такие переложения «Путешествия Гулливера» вышли миллионнымы тиражами.
И вот сейчас, впервые в жизни, ты станешь великаном...Не бойся лилипутов – ведь они совсем маленькие! И рядом с тобой – отважный путешественник Лемюэль Гулливер. Смелее, паруса гулливеровского корабля уже надуты свежим ветром! Мы отправляемся в первое из его необычных странствий!..
М.Бабаева

Путешествие Гулливера в Бробдингнег (страна Великанов)

Джонатан Свифт

Дни, недели и месяцы в стране великанов были не длиннее и не короче, чем во всех других краях света. И бежали они друг за другом так же быстро, как и всюду.

Понемногу Гулливер привык видеть вокруг себя людей выше деревьев и деревья выше гор.

Как-то раз королева поставила его к себе на ладонь и подошла с ним вместе к большому зеркалу, в котором оба они были видны с головы до пят.

Гулливер невольно засмеялся. Ему вдруг показалось, что королева самого обыкновенного роста, точь-в-точь такая, как все люди на свете, а вот он, Гулливер, сделался меньше, чем был, по крайней мере в двенадцать раз.

Мало-помалу он перестал удивляться, замечая, что люди прищуривают глаза, чтобы посмотреть на него, и подносят ладонь к уху, чтобы услышать, что он говорит.

Он знал заранее, что чуть ли не всякое его слово покажется великанам смешным и странным и чем серьёзнее он будет рассуждать, тем громче они будут смеяться. Он уже не обижался на них за это, а только думал с горечью: «Может быть, и мне было бы смешно, если бы канарейка, которая живёт у меня дома в такой хорошенькой золочёной клетке, вздумала произносить речи о науке и политике».

Впрочем, Гулливер не жаловался на свою судьбу. С тех пор как он попал в столицу, ему жилось совсем не плохо. Король и королева очень любили своего Грильдрига, а придворные были с ним весьма любезны.

Придворные всегда бывают любезны с тем, кого любят король и королева.

Один только враг был у Гулливера. И как зорко ни охраняла своего питомца заботливая Глюмдальклич, она всё-таки не смогла уберечь его от многих неприятностей.

Этот враг был карлик королевы. До появления Гулливера он считался самым маленьким человеком во всей стране. Его наряжали, возились с ним, прощали ему дерзкие шутки и надоедливые шалости. Но с тех пор как Гулливер поселился в покоях королевы, и она сама и все придворные перестали даже замечать карлика.

Карлик ходил по дворцу хмурый, злой и сердился на всех, а больше всего, конечно, на самого Гулливера.

Он не мог равнодушно видеть, как игрушечный человечек стоит на столе и в ожидании выхода королевы запросто беседует с придворными.

Нагло ухмыляясь и гримасничая, карлик начинал подтрунивать над новым королевским любимчиком. Но Гулливер не обращал на это внимания и на каждую шутку отвечал двумя, ещё более острыми.

Тогда карлик стал придумывать, как бы иначе досадить Гулливеру. И вот однажды за обедом, дождавшись минуты, когда Глюмдальклич пошла за чем-то в другой конец комнаты, он взобрался на подлокотник кресла королевы, схватил Гулливера, который, не подозревая об угрожавшей ему опасности, спокойно сидел за своим столиком, и с размаху бросил его в серебряную чашку со сливками.

Гулливер камнем пошёл ко дну, а злой карлик опрометью выбежал из комнаты и забился в какой-то тёмный угол.

Королева до того перепугалась, что ей даже в голову не пришло протянуть Гулливеру кончик мизинца дли чайную ложку. Бедный Гулливер барахтался

в белых густых волнах и уже, наверно, проглотил целый ушат холодных, как лед, сливок, когда наконец подбежала Глюмдальклич. Она выхватила его из чашки и завернула в салфетку.

Гулливер быстро согрелся, и неожиданная ванна не причинила ему большого вреда.

Он отделался лёгким насморком, но с этих пор не мог без отвращения даже смотреть на сливки.

Королева сильно разгневалась и приказала строго наказать своего прежнего любимца.

Карлика больно высекли и заставили выпить чашку сливок, в которых выкупался Гулливер.

После этого карлик две недели вёл себя примерно — оставил Гулливера в покое и приветливо улыбался ему, когда проходил мимо.

Все — даже осторожная Глюмдалъклич и сам Гулливер — перестали опасаться его.

Но оказалось, что карлик только ждал удобного случая, чтобы за всё рассчитаться со своим счастливым соперником. Этот случай, как и в первый раз, представился ему за обедом.

Королева положила себе на тарелку мозговую кость, достала из неё мозг и отодвинула тарелку в сторону.

В это время Глюмдальклич пошла к буфету, чтобы налить Гулливеру вина. Карлик подкрался к столу и, прежде чем Гулливер успел опомниться, засунул его чуть ли не по самые плечи в пустую кость.

Хорошо ещё, что кость успела остыть. Гулливер не обжёгся. Но от обиды и неожиданности он чуть не заплакал.

Обиднее всего было то, что королева и принцессы даже не заметили его исчезновения и продолжали преспокойно болтать со своими придворными дамами.

А звать их на помощь и просить, чтобы его вытащили из говяжьей кости, Гулливеру не хотелось. Он решил молчать, чего бы это ему ни стоило.

«Только бы кость не отдали собакам!» — думал он. Но, на его счастье, к столу вернулась Глюмдальклич с кувшином вина.

Она сразу же увидела, что Гулливера нет на месте, и кинулась искать его.

Что за переполох поднялся в королевской столовой! Королева, принцессы и придворные дамы принялись поднимать и перетряхивать салфетки, заглядывать в миски, стаканы и соусники.

Но всё было напрасно; Гридьдриг пропал без следа. Королева была в отчаянии. Она не знала, на кого ей сердиться, и от этого сердилась ещё больше.

Неизвестно, чем бы окончилась вся эта история, если бы младшая принцесса не заметила головы Гулливера, торчащей из кости, словно из дупла большого дерева.

— Вот он! Вот он! — закричала она.

И через минуту Гулливер был извлечён из кости.

Королева сразу догадалась, кто был виновником этой злой проделки.

Карлика опять высекли, а Гулливера нянюшка унесла отмывать и переодевать.

После этого карлику запретили появляться в королевской столовой, и Гулливер долго не видел своего врагам — до тех самых пор, пока не встретился с ним в саду.

Случилось это так. В один жаркий летний день Глюмдальклич вынесла Гулливера в сад и пустила его погулять в тени.

Он пошел но дорожке, вдоль которой росли его любимые карликовые яблони.

Деревца эти были такие маленькие, что, закинув голову, Гулливер мог без труда разглядеть их верхушки. А яблоки на них росли, как это часто бывает, ещё крупнее, чем на больших деревьях.

Внезапно из-за поворота прямо навстречу Гулливеру вышел карлик.

Гулливер не удержался и сказал, насмешливо поглядев на него:

— Что за чудо! Карлик — среди карликовых деревьев. Это не каждый день увидишь.

Карлик ничего не ответил, только злобно поглядел на Гулливера. И Гулливер пошёл дальше. Но не успел он отойти и трёх шагов, как одна из яблонь затряслась, и множество яблок, с пивной бочонок каждое, с гулким шумом посыпалось на Гулливера.

Одно из них ударило его по спине, сбило с ног, и он плашмя растянулся на траве, закрывая голову руками. А карлик с громким смехом убежал в глубь сада.

Жалобный крик Гулливера и злорадный хохот карлика услыхала Глюмдальклич. Она в ужасе кинулась к Гулливеру, подняла его и отнесла домой.

На этот раз Гулливеру несколько дней пришлось пролежать в постели — так сильно ушибли его тяжёлые яблоки, которые росли на карликовых яблонях

в стране великанов. Когда же он наконец встал на ноги, оказалось, что карлика больше нет во дворце.

Глюмдальклич доложила обо всём королеве, а королева так рассердилась на него, что не захотела больше его видеть и подарила одной знатной даме.

Король и королева часто путешествовали по своей стране, и Гулливер обычно сопровождал их.

Во время этих путешествий он понял, почему никто никогда не слыхал о государстве Бробдингнег.

Страна великанов расположена на огромном полуострове, отделённом от большой земли цепью гор. Горы эти такие высокие, что перебраться через них совершенно немыслимо. Они отвесны, обрывисты, и среди них много действующих вулканов. Потоки огненной лавы и тучи пепла преграждают путь к этому исполинскому горному хребту. С остальных трёх сторон полуостров окружён океаном. Но берега полуострова так густо усеяны острыми скалами, а море в этих местах такое бурное, что пристать к берегам

Бробдингнега не смог бы даже самый опытный моряк.

Только по какой-то счастливой случайности кораблю, на котором плыл Гулливер, удалось подойти к этим неприступным скалам.

Обычно даже щепки от разбитых кораблей не доплывают до неприветливых, пустынных берегов.

Морская рыба заходит сюда издалека — из тех мест, где все живые существа гораздо меньше, чем в Бробдингнеге. Зато в местных реках попадаются форели и окуни величиной с большую акулу.

Впрочем, когда морские бури прибивают к прибрежным скалам китов, рыбаки иногда ловят их в свои сети.

Гулливеру как-то раз случилось увидеть довольно крупного кита на плече у одного молодого рыбака.

Этого кита купили потом для королевского стола, и он был подан в большом блюде с подливкой из разных пряностей.

Китовое мясо считается в Бробдингнеге редкостью, но оно не понравилось ни королю, ни королеве. Они нашли, что речная рыба гораздо вкуснее и жирнее.

За лето Гулливер изъездил страну великанов вдоль и поперёк. Чтобы ему было удобнее путешествовать и чтобы Глюмдальклич не уставала от большого тяжёлого ящика, королева заказала для своего Грильдрига особый дорожный домик.

Это был квадратный ящичек всего в двенадцать шагов длины и ширины. В трёх стенках его проделали по окошку и затянули их лёгкой решёткой из железной проволоки. К четвёртой, глухой стене были приделаны две прочные пряжки.

Если Гулливеру хотелось ехать на лошади, а не в карете, верховой ставил ящик на подушку у себя на коленях, просовывал в эти пряжки широкий кожаный ремень и пристёгивал к своему поясу.

Гулливер мог переходить от окошка к окошку и с трёх сторон осматривать окрестности.

В ящике была походная постель — гамак, подвешенный к потолку, — два стула и комод. Все эти вещи были крепко привинчены к полу, для того чтобы

они не падали и не опрокидывались от дорожной тряски.

Когда Гулливер и Глюмдальклич отправлялись в город за покупками или просто так, погулять, Гулливер входил в свой дорожный кабинет, а Глюмдальклич садилась в открытые носилки и ставила ящичек с Гулливером к себе на колени.

Четыре носильщика неторопливо несли их по улицам Лорбрульгруда, а вслед за носилками шла целая толпа народа. Всем хотелось бесплатно посмотреть на королевского Грильдрига.

Время от времени Глюмдальклич приказывала носильщикам остановиться, доставала Гулливера из ящика и ставила его себе на ладонь, чтобы любопытным было удобнее его рассматривать.

Когда шёл дождь, Глюмдальклич и Гулливер выезжали по делам и на прогулку в карете. Карета была величиной с шестиэтажный дом, поставленный на колёса. Но это была самая маленькая из всех карет ее величества. Остальные были гораздо больше.

Гулливер, который всегда был очень любознателен, с интересом осматривал различные достопримечательности Лорбрульгруда.

Где только он не побывал! И в главном храме, которым так гордятся бробдингнежцы, и на большой площади, где устраиваются военные парады, и даже в здании королевской кухни…

Вернувшись домой, он сейчас же раскрывал свой путевой журнал и вкратце записывал впечатления.

Вот что написал он после возвращения из храма:

«Здание действительно великолепное, хоть колокольня его вовсе не так уж высока, как говорят здешние жители. В ней нет и полной версты. Стены сложены из тёсаных камней какой-то местной породы. Они очень толстые и прочные. Если судить по глубине бокового входа, толщина их равняется сорока восьми шагам. В глубоких нишах стоят прекрасные мраморные статуи. Они выше живых бробдингнежцев по крайней мере в полтора раза. Мне удалось разыскать в куче мусора отломанный мизинец одной статуи. По моей просьбе Глюмдальклич поставила его стоймя рядом со мной, и оказалось, что он доходит мне до уха. Глюмдальклич завернула этот обломок в платок и принесла домой. Я хочу присоединить его к другим безделушкам моей коллекции».

После парада бробдингнежских войск Гулливер написал:

«Говорят, на поле было не больше двадцати тысяч пехотинцев и шести тысяч кавалеристов, но я ни за что не мог бы сосчитать их — такое огромное пространство занимала эта армия. Мне пришлось смотреть парад издалека, так как иначе я бы ничего не увидел, кроме ног.

Это было очень величественное зрелище. Мне казалось, что каски всадников касаются своими остриями облаков. Земля гудела под копытами коней. Я видел, как все кавалеристы по команде обнажили сабли и взмахнули ими в воздухе? Кто не бывал в Бробдингнеге, пусть даже не пытается вообразить себе эту картину. Шесть тысяч молний разом вспыхнули со всех сторон небесного свода. Куда бы ни занесла меня судьба, я не забуду этого».

О королевской кухне Гулливер написал в своём журнале всего несколько строк:

«Я не знаю, как изобразить словами эту кухню. Если я самым правдивым и честным образом буду описывать все эти котлы, горшки, сковородки, если я попробую рассказать, как повара поджаривают на вертеле поросят величиной с индийского слона и оленей, рога которых похожи на большие ветвистые де ревья, мои соотечественники мне, пожалуй, не поверят и скажут, что я преувеличиваю по обычаю всех путешественников. А если я из осторожности что нибудь преуменьшу, все бробдингнежпы, начиная от короля и кончая последним поварёнком, обидятся на меня.

Поэтому я предпочитаю промолчать».

Иногда Гулливеру хотелось побыть одному. Тогда Глюмдальклич выносила его в сад и пускала побродить среди колокольчиков и тюльпанов.

Гулливер любил такие одинокие прогулки, но часто они кончались большими неприятностями.

Один раз Глюмдальклич, по просьбе Гулливера, оставила его одного на зелёной лужайке, а сама вместе со своей учительницей пошла в глубь сада.

Неожиданно надвинулась туча, и сильный частый град посыпался на землю.

Первый же порыв ветра сбил, Гулливера с ног. Градины, крупные, как теннисные мячи, хлестали его по всему телу. Кое-как, на четвереньках, ему удалось добраться до грядок с тмином. Там он уткнулся лицом в землю и, накрывшись каким-то листком, переждал непогоду.

Когда буря утихла, Гулливер измерил и взвесил несколько градин и убедился, что они в тысячу восемьсот раз больше и тяжелее тех, которые ему приходилось видеть в других странах.

Эти градины так больно исколотили Гулливера, что он был весь в синяках и должен был десять дней отлёживаться у себя в ящике.

Гулливер прожил дома недолго.
Не успел он хорошенько отдохнуть, как его снова потянуло в плавание.
«Должно быть, уж таков я по природе, — думал он. — Беспокойная жизнь морского бродяги мне больше по сердцу, чем мирное житье моих сухопутных друзей».
Одним словом, через два месяца после своего возвращения на родину он уже снова числился врачом на корабле «Адвенчер», отправлявшемся в дальнее плавание под командой капитана Джона Николса.
20 июня 1702 года «Адвенчер» вышел в открытое море.

Ветер был попутный. Корабль шел на всех парусах до самого мыса Доброй Надежды. Здесь капитан приказал бросить якорь и запастись свежей водой. После двухдневной стоянки «Адвенчер» должен был снова пуститься в плавание.
Но неожиданно на корабле открылась течь. Пришлось выгрузить товары и заняться починкой. А тут еще капитан Николс заболел жестокой лихорадкой.
Корабельный врач Гулливер заботливо осмотрел больного капитана и решил, что ему нельзя продолжать плавание, прежде чем он совсем не поправится.
Так «Адвенчер» и зазимовал у мыса Доброй Надежды.
Только в марте 1703 года на корабле опять были поставлены паруса, и он благополучно совершил переход до Мадагаскарского пролива.
19 апреля, когда корабль был уже недалеко от острова Мадагаскар, легкий западный ветер сменился жестоким ураганом.
Двадцать дней корабль гнало на восток. Вся команда измучилась и мечтала только о том, чтобы этот ураган наконец утих.
И вот наступил полный штиль. Целый день в море было тихо, и люди уже стали надеяться, что им удастся отдохнуть. Но капитан Николс, бывалый моряк, не раз плававший в этих местах, с недоверием посмотрел на притихшее море и приказал покрепче привязать пушки.
— Надвигается шторм! — сказал он.
И в самом деле, на другой же день поднялся сильный, порывистый ветер. С каждой минутой он становился все сильнее, и наконец разразилась такая буря, какой еще не видывал ни Гулливер, ни матросы, ни сам капитан Джон Николс.
Ураган бушевал много дней. Много дней боролся «Адвенчер» с волнами и ветром.

Умело маневрируя, капитан приказывал то поднять паруса, то спустить их, то идти по ветру, то лечь в дрейф.
В конце концов «Адвенчер» вышел победителем из этой борьбы. Корабль был в хорошем состоянии, провианта вдоволь, команда здоровая, выносливая и умелая. Одно только было плохо: на корабле кончались запасы пресной воды. Надо было во что бы то ни стало пополнить их. Но как? Где? Во вре- мя бури корабль так далеко отнесло на восток, что даже самые старые и бывалые матросы не могли сказать, в какую часть света их забросило и есть ли поблизости земля. Все были не на шутку встревожены и с беспокойством посматривали на капитана.
Но вот наконец юнга, который стоял на мачте, увидел вдали землю.

Никто не знал, что это такое — большая земля или остров. Пустынные скалистые берега были незнакомы даже капитану Николсу.
На другой день корабль подошел так близко к земле, что Гулливер и все моряки могли ясно разглядеть с палубы длинную песчаную косу и бухту. Но была ли она достаточно глубока для того, чтобы в нее мог войти такой большой корабль, как «Адвенчер»?
Осторожный капитан Николс не решился без лоцмана вводить свой корабль в не известную никому бухту. Он приказал бросить якорь и послал к берегу баркас с десятью хорошо вооруженными матросами. Матросам дали с собой несколько пустых бочонков и поручили привезти побольше пресной воды, если только им удастся разыскать где-нибудь недалеко от берега озеро, речку или ручей.
Гулливер попросил капитана отпустить его на берег вместе с матросами.
Капитан прекрасно знал, что его ученый спутник для того и отправился в далекое путешествие, чтобы повидать чужие края, и охотно отпустил его.
Скоро баркас причалил к берегу, и Гулливер первым выскочил на мокрые камни. Вокруг было совсем пусто и тихо. Ни лодки, ни рыбачьей хижины, ни рощицы вдали.

В поисках пресной воды матросы разбрелись по берегу, и Гулливер остался один. Он побрел наугад, с любопытством оглядывая новые места, но не увидел ровно ничего интересного. Всюду — направо и налево — тянулась бесплодная, скалистая пустыня.

Усталый и недовольный, Гулливер медленно зашагал назад, к бухте.
Море расстилалось перед ним суровое, серое, неприветливое. Гулливер обогнул какой-то огромный камень и вдруг остановился, испуганный и удивленный.
Что такое? Матросы уже сели в баркас и что есть силы гребут к судну. Как же это они оставили его одного на берегу? Что случилось?

Гулливер хотел громко закричать, окликнуть матросов, но язык у него во рту словно окаменел.
И не мудрено. Из-за прибрежной скалы внезапно вышел человек огромного роста — сам не меньше этой скалы — и погнался за лодкой. Море едва доходило ему до колен. Он делал громадные шаги. Еще два-три таких шага, и он бы схватил баркас за корму. Но, видно, острые камни на дне мешали ему идти. Он остановился, махнул рукой и повернул к берегу.

У Гулливера от ужаса закружилась голова. Он упал на землю, пополз меж камней, а потом поднялся на ноги и сломя голову побежал, сам не зная куда.
Он думал только о том, где бы ему укрыться от этого страшного, огромного человека.
Наконец прибрежные пески и камни остались далеко позади.
Гулливер, задыхаясь, взбежал по склону крутого холма и огляделся.
Вокруг все было зелено. Со всех сторон его обступали рощи и леса.
Он спустился с холма и пошел по широкой дороге. Справа и слева сплошной стеной стоял густой лес — гладкие голые стволы, прямые, как у сосен.
Гулливер закинул назад голову, чтобы поглядеть на верхушки деревьев, да так и ахнул. Это были не сосны, а колосья ячменя вышиной с деревья!

Должно быть, время жатвы уже подошло. Спелые зерна величиной с крупную еловую шишку то и дело больно щелкали Гулливера по спине, по плечам, по голове. Гулливер прибавил шагу.

Он шел, шел и наконец добрался до высокой ограды. Ограда была раза в три выше, чем самые высокие колосья, и Гулливер едва-едва мог разглядеть ее верхний край. Попасть с этого поля на соседнее было не так-то легко. Для этого нужно было подняться по каменным замшелым ступеням, а потом перелезть через большой, вросший в землю камень.
Ступеней было всего четыре, но зато каждая из них много выше Гулливера. Только став на цыпочки и высоко подняв руку, он мог с трудом дотянуться до края нижней ступени.
Нечего было и думать подняться по такой лестнице.
Гулливер стал внимательно осматривать ограду: нет ли в ней хоть какой-нибудь щелочки или лазейки, через которую можно было бы выбраться отсюда?
Лазейки не было.
И вдруг на верхней ступеньке лестницы появился огромный человек — еще больше того, который гнался за баркасом. Он был ростом по крайней мере с пожарную каланчу!
Гулливер в ужасе кинулся в ячменную чащу и притаился, спрятавшись за толстый колос.
Из своей засады он увидел, как великан помахал рукой и, обернувшись, что-то громко закричал. Должно быть, он просто звал кого-то, но Гулливеру показалось, будто гром грянул в ясном небе.
Вдалеке прозвучало несколько таких же раскатов, и через минуту рядом с великаном оказалось еще семеро парней такого же роста. Наверно, это были работники. Они были одеты проще и беднее первого великана, и в руках у них были серпы. Да какие серпы! Если шесть наших кос разложить на земле полумесяцем, вряд ли получился бы такой серп.
Выслушав своего хозяина, великаны один за другим спустились на поле, где притаился Гулливер, и принялись жать ячмень.

Гулливер, не помня себя от страха, кинулся назад, в чащу колосьев.
Ячмень рос густо. Гулливер еле-еле пробирался между высокими, прямыми стволами. Целый дождь тяжелых зерен сыпался на него сверху, но он уже не обращал на это никакого внимания.
И вдруг дорогу ему загородил прибитый к земле ветром и дождем стебель ячменя. Гулливер перелез через толстый, гладкий ствол и наткнулся на другой, еще толще. Дальше — целый десяток пригнувшихся к земле колосьев. Стволы тесно переплелись между собой, а крепкие, острые усы ячменя, вер- нее сказать — усищи торчали, словно копья. Они прокалывали платье Гулливера и впивались в кожу. Гулливер повернул налево, направо… И там те же толстые стволы и страшные острые копья!
Что же теперь делать? Гулливер понял, что ему ни за что не выбраться из этой чащи. Силы оставили его. Он лег в борозду и уткнулся лицом в землю. Слезы так и потекли у него из глаз.

Он невольно вспомнил, что еще совсем недавно, в стране лилипутов он сам чувствовал себя великаном. Там он мог опустить к себе в карман всадника с лошадью, мог одной рукой тянуть за собой целый неприятельский флот, а теперь он — лилипут среди великанов, и его, Человека-Гору, могучего Куинбуса Флестрина, того и гляди, упрячут в карман. И это еще не самое плохое. Его могут раздавить, как лягушонка, могут свернуть ему голову, как воробью! Все бывает на свете…
В эту самую минуту Гулливер вдруг увидел, что какая-то широкая, темная плита поднялась над ним и вот-вот опустится. Что это? Неужели подошва огромного башмака? Так и есть! Один из жнецов незаметно подошел к Гулливеру и остановился над самой его головой. Стоит ему опустить ногу, и он растопчет Гулливера, как жука или кузнечика.

Гулливер вскрикнул, и великан услышал его крик. Он нагнулся и стал внимательно осматривать землю и даже шарить по ней руками.
И вот, сдвинув в сторону несколько колосьев, он увидел что-то живое.
С минуту он опасливо рассматривал Гулливера, как рассматривают невиданных зверьков или насекомых. Видно было, что он соображает, как бы ему схватить удивительного зверька, чтобы тот не успел его оцарапать или укусить.
Наконец он решился — ухватил Гулливера двумя пальцами за бока и поднес к самым глазам, чтобы получше разглядеть.

Гулливеру показалось, что какой-то вихрь поднял его и понес прямо в небо. Сердце у него оборвалось. «А что, если он с размаху швырнет меня на землю, как мы бросаем жуков или тараканов?» — с ужасом подумал он, и, как только перед ним засветились два огромных удивленных глаза, он умоляюще сложил руки и сказал вежливо и спокойно, хотя голос у него дрожал, а язык прилипал к небу:
— Умоляю вас, дорогой великан, пощадите меня! Я не сделаю вам ничего дурного.
Конечно, великан не понял, что говорит ему Гулливер, но Гулливер на это и не рассчитывал. Он хотел только одного: пусть великан заметит, что он, Гулливер, не квакает, не чирикает, не жужжит, а разговаривает, как люди.
И великан это заметил. Он вздрогнул, внимательно посмотрел на Гулливера и ухватил его покрепче, чтобы не уронить. Пальцы его, словно огромные клещи, сжали ребра Гулливера, и тот невольно вскрикнул от боли.
«Конец! — мелькнуло у него в голове. — Если это чудовище не уронит меня и не разобьет вдребезги, так уж наверно раздавит или задушит!»
Но великан вовсе не собирался душить Гулливера. Должно быть, говорящий кузнечик ему понравился. Он приподнял полу кафтана и, осторожно положив в нее свою находку, побежал на другой конец поля.

«Несет к хозяину», — догадался Гулливер.
И в самом деле, через минуту Гулливер был уже в руках того великана, который раньше всех других появился на ячменном поле.
Увидев такого маленького человечка, хозяин удивился еще больше, чем работник. Он долго рассматривал его, поворачивая то направо, то налево. Потом взял соломинку толщиной с трость и стал поднимать ею полы Гулливерова кафтана. Должно быть, он думал, что это что-то вроде надкрылий майского жука.
Все работники собрались вокруг и, вытянув шеи, молча глядели на удивительную находку.
Чтобы лучше разглядеть лицо Гулливера, хозяин снял с него шляпу и легонько подул ему на волосы. Волосы у Гулливера поднялись, как от сильного ветра. Потом великан, осторожно опустил его на землю и поставил на четвереньки. Наверно, ему хотелось поглядеть, как бегает диковинный зверек.
Но Гулливер сейчас же поднялся на ноги и стал гордо разгуливать перед великанами, стараясь показать им, что он не майский жук, не кузнечик, а такой же человек, как они, и вовсе не собирается убежать от них и спрятаться среди стеблей.
Он взмахнул шляпой и отвесил своему новому хозяину поклон. Высоко подняв голову, он произнес громко и раздельно приветствие на четырех языках.
Великаны переглянулись и удивленно покачали головами, но Гулливер ясно видел, что они его не поняли. Тогда он вынул из кармана кошелек с золотом и положил его на ладонь хозяина. Тот низко наклонился, прищурил один глаз и, сморщив нос, стал разглядывать странную вещицу. Он даже вытащил откуда-то из рукава булавку и потыкал острием в кошелек, очевидно не догадываясь, что это такое.
Тогда Гулливер сам открыл кошелек и высыпал на ладонь великана все свое золото — тридцать шесть испанских червонцев.
Великан послюнил кончик пальца и приподнял один испанский золотой, потом другой…
Гулливер старался знаками объяснить, что он просит великана принять от него этот скромный подарок.
Он кланялся, прижимал руки к сердцу, но великан так ничего и не понял и тоже знаками приказал Гулливеру положить монеты обратно в кошелек, а кошелек спрятать в карман.
Потом он заговорил о чем-то со своими работниками, и Гулливеру показалось, что восемь водяных мельниц разом зашумели у него над головой. Он был рад, когда работники наконец ушли на поле.
Тогда великан достал из кармана свой носовой платок, сложил его в несколько раз и, опустив левую руку до самой земли, покрыл ладонь платком.
Гулливер сразу понял, чего от него хотят. Он покорно взобрался на эту широкую ладонь и, чтобы не свалиться с нее, лег ничком.
Видно, великан очень боялся уронить и потерять Гулливера — он бережно завернул его в платок, точно в одеяло, и, прикрыв другой ладонью, понес к себе домой.
Был полдень, и хозяйка уже подала на стол обед, когда великан с Гулливером на ладони перешагнул порог своего дома.
Ни слова не говоря, великан протянул жене ладонь и приподнял край платка, которым был закрыт Гулливер.

Она попятилась и взвизгнула так, что у Гулливера чуть не лопнули обе барабанные перепонки.
Но скоро великанша разглядела Гулливера, и ей понравилось, как он кланяется, снимает и надевает шляпу, осторожно ходит по столу между тарелками. А Гулливер и в самом деле двигался по столу опасливо и осторожно. Он старался держаться подальше от края, потому что стол был очень высокий — по меньшей мере с двухэтажный дом.
Вся хозяйская семья разместилась вокруг стола — отец, мать, трое детей и старуха бабушка. Гулливера хозяин посадил возле своей тарелки.

Перед хозяйкой возвышался на блюде огромный кусок жареной говядины.
Она отрезала маленький ломтик мяса, отломила кусочек хлеба и положила все это перед Гулливером.
Гулливер поклонился, достал из футляра свой дорожный прибор — вилку, ножик — и принялся за еду.
Хозяева разом опустили свои вилки и, улыбаясь, уставились на него. Гулливеру стало страшно. Кусок застрял у него в горле, когда он увидел со всех сторон эти огромные, как фонари, любопытные глаза и зубы, которые были крупнее, чем его голова.
Но он не хотел, чтобы все эти великаны, взрослые и маленькие, замети- ли, как сильно он их боится, и, стараясь не глядеть по сторонам, доел свой хлеб и мясо.

Хозяйка что-то сказала служанке, и та сейчас же поставила перед Гулливером рюмку, до краев наполненную каким-то золотистым, прозрачным напитком.
Должно быть, это была самая маленькая ликерная рюмочка — в ней помещалось не больше кувшина вина.
Гулливер встал, поднял рюмку обеими руками и, подойдя прямо к хозяйке, выпил за ее здоровье. Это очень понравилось всем великанам. Дети принялись так громко хохотать и хлопать в ладоши, что Гулливер чуть не оглох.
Он поспешил опять укрыться за тарелкой хозяина, но второпях споткнулся о корку хлеба и растянулся во весь рост. Он сейчас же вскочил на ноги и с тревогой посмотрел вокруг — ему совсем не хотелось показаться смешным и неловким.
Однако на этот раз никто не засмеялся. Все с беспокойством глядели на маленького человечка, а служанка сейчас же убрала со стола злополучную корку.
Чтобы успокоить своих хозяев, Гулливер помахал шляпой и трижды прокричал «ура» в знак того, что все обошлось благополучно.
Он и не знал, что в эту самую минуту его подстерегает новая неприятность.
Как только он подошел к хозяину, один из мальчиков, десятилетний шалун, сидевший рядом с отцом, быстро схватил Гулливера за ноги и поднял так высоко, что у бедняги захватило дух и закружилась голова.
Неизвестно, что бы еще придумал озорник, но отец сейчас же выхватил Гулливера у него из рук и опять поставил на стол, а мальчишку наградил звонкой оплеухой.
Таким ударом можно было бы выбить из седел целый эскадрон гренадер — разумеется, обыкновенной человеческой породы.
После этого отец строго приказал сыну немедленно выйти вон из-за стола. Мальчишка заревел, как стадо быков, и Гулливеру стало его жалко.
«Стоит ли на него сердиться? Ведь он еще маленький», — подумал Гулливер, опустился на одно колено и знаками стал умолять своего хозяина простить шалуна.
Отец кивнул головой, и мальчуган снова занял свое место за столом. А Гулливер, усталый от всех этих приключений, сел на скатерть, прислонился к солонке и на минуту закрыл глаза.
Вдруг он услышал у себя за спиной какой-то сильный шум. Такой мерный, густой рокот можно услышать в чулочных мастерских, когда там работает не меньше десяти машин разом.
Гулливер оглянулся — и сердце у него сжалось. Он увидел над столом огромную, страшную морду какого-то хищного зверя. Зеленые яркие глаза то лукаво щурились, то жадно открывались. Воинственно торчали в стороны длинные, пушистые усы.

Кто это? Рысь? Бенгальский тигр? Лев? Нет, этот зверь раза в четыре больше самого большого льва.
Осторожно выглядывая из-за тарелки, Гулливер рассматривал зверя. Смотрел, смотрел — и наконец понял: это кошка! Обыкновенная домашняя кошка. Она взобралась на колени к хозяйке, и хозяйка гладит ее, а кошка разнежилась и мурлычет.
Ах, если бы эта кошка была такая же маленькая, как все те кошки и котята, которых видел Гулливер у себя на родине, он бы тоже ласково погладил ее и пощекотал за ушами!
Но осмелится ли мышка щекотать кошку?
Гулливер уже хотел было спрятаться куда-нибудь подальше — в пустую миску или чашку, — но, к счастью, вспомнил, что хищные звери всегда нападают на того, кто их боится, и боятся того, кто сам нападает.
Эта мысль вернула Гулливеру смелость. Он положил руку на эфес шпаги и храбро шагнул вперед.

Давний охотничий опыт не обманул Гулливера. Пять или шесть раз он бесстрашно подходил к самой морде кошки, и кошка даже не посмела протянуть к нему лапу. Она только прижимала уши и пятилась назад.
Кончилось тем, что она соскочила с колен хозяйки и сама убралась подальше от стола. Гулливер вздохнул с облегчением.
Но тут в комнату вбежали две огромные собаки.
Если вы хотите знать, какой они были величины, поставьте друг на дружку четырех слонов, и вы получите самое точное представление.
Одна собака, несмотря на свой огромный рост, была обыкновенная дворняга, другая — охотничья, из породы борзых.
К счастью, обе собаки не обратили на Гулливера особого внимания и, получив от хозяина какую-то подачку, убежали во двор.

К самому концу обеда в комнату вошла кормилица с годовалым ребенком на руках.
Ребенок сразу же заметил Гулливера, протянул к нему руки и поднял оглушительный рев. Если бы этот двухсаженный младенец находился на одной из лондонских окраин, его бы непременно услышали на другой окраине даже глухие. Должно быть, он принял Гулливера за игрушку и сердился, что не может дотянуться до нее.
Мать ласково улыбнулась и недолго думая взяла Гулливера и поставила перед ребенком. А мальчуган тоже недолго думая схватил его поперек туловища и стал засовывать себе в рот его голову.
Но тут уж Гулливер не вытерпел. Он закричал чуть ли не громче своего мучителя, и ребенок в испуге выронил его из рук.
Наверно, это было бы последнее приключение Гулливера, если бы хозяйка не поймала его на лету в свой передник.
Ребенок заревел еще пронзительнее, и, чтобы успокоить его, кормилица стала вертеть перед ним погремушку. Погремушка была привязана к поясу младенца толстым якорным канатом и напоминала большую выдолбленную тыкву. В ее пустом нутре громыхало и перекатывалось по крайней мере штук двадцать булыжников.
Но ребенок и смотреть не хотел на свою старую погремушку. Он надрывался от крика. Наконец великанша, прикрыв Гулливера фартуком, незаметно унесла его в другою комнату.
Там стояли кровати. Она уложила Гулливера на свою постель и укрыла его чистым носовым платком. Платок этот был больше, чем парус военного корабля, и такой же толстый и грубый.

Гулливер очень устал. Глаза у него слипались, и, как только хозяйка оставила его одного, он укрылся с головой своим жестким холщовым одеялом и крепко уснул.
Он спал больше двух часов, и ему снилось, что он дома, среди родных и друзей.
Когда же он проснулся и понял, что лежит на кровати, у которой конца-края не видать, в огромной комнате, которую не обойдешь и в несколько часов, ему стало очень грустно. Он опять зажмурил глаза и натянул повыше уголок платка. Но на этот раз заснуть ему не удалось.
Едва только он задремал, как услышал, что кто-то тяжело соскочил с полога на постель, пробежал по подушке и остановился возле него, не то посвистывая, не то посапывая.
Гулливер быстро приподнял голову и увидел, что над самым его лицом стоит какой-то длинномордый усатый зверь и смотрит прямо ему в глаза черными блестящими глазами.
Крыса! Отвратительная бурая крыса величиной с большую дворнягу! И она не одна, тут их две, они нападают на Гулливера с двух сторон! Ах, дерзкие животные! Одна из крыс осмелела настолько, что уперлась лапами прямо в воротник Гулливера.
Он отскочил в сторону, выхватил шпагу и с одного удара распорол зверю брюхо. Крыса упала, обливаясь кровью, а другая пустилась наутек.
Но тут уж Гулливер погнался за нею, настиг у самого края постели и отрубил ей хвост. С пронзительным визгом она скатилась куда-то вниз, оставив за собой длинный кровавый след.
Гулливер вернулся к умирающей крысе. Она еще дышала. Сильным ударом он прикончил ее.
В эту самую минуту в комнату вошла хозяйка. Увидев, что Гулливер весь в крови, она в испуге подбежала к постели и хотела взять его на руки.
Но Гулливер, улыбаясь, протянул ей свою окровавленную шпагу, а потом показал на мертвую крысу, и она все поняла.
Позвав служанку, она велела ей сейчас же взять крысу щипцами и выбросить вон за окошко. И тут обе женщины заметили отрубленный хвост другой крысы. Он лежал у самых ног Гулливера, длинный, как пастушеский кнут.
У хозяев Гулливера была дочка — хорошенькая, ласковая и смышленая девочка.
Ей было уже девять лет, но для своего возраста она была очень маленькая — всего с какой-нибудь трехэтажный домик, да и то без всяких флюгеров и башен.
У девочки была кукла, для которой она шила нарядные рубашечки, платья и передники.
Но, с тех пор как в доме появилась удивительная живая куколка, она и смотреть больше не хотела на старые игрушки.
Свою прежнюю любимицу она сунула в какую-то коробку, а ее колыбельку отдала Гулливеру.
Колыбельку днем держали в одном из ящиков комода, а вечером ставили на полку, прибитую под самым потолком, чтобы крысы не могли добраться до Гулливера.
Девочка смастерила для своего «грильдрига» (на языке великанов «грильдриг» значит «человечек») подушку, одеяльце и простыни. Она сшила ему семь рубашек из самого тонкого полотняного лоскутка, какой только могла найти, и всегда сама стирала для него белье и чулки.
У этой девочки Гулливер стал учиться языку великанов.

Он показывал пальцем на какой-нибудь предмет, и девочка несколько раз подряд внятно повторяла, как он называется.
Она так заботливо ухаживала за Гулливером, так терпеливо учила его говорить, что он прозвал ее своей «глюмдальклич» — то есть нянюшкой.
Через несколько недель Гулливер стал понемногу понимать, о чем говорят вокруг него, и сам с грехом пополам мог объясняться с великанами.
А между тем слух о том, что его хозяин нашел у себя на поле удивительного зверька, распространился по всем окрестностям.
Говорили, что зверек — крошечный, меньше белки, но с виду очень похож на человека: ходит на двух ногах, стрекочет на каком-то своем наречии, но уже немного научился говорить и на человечьем языке. Он понятливый, послушный, охотно идет на зов и делает все, что ему приказывают. Мордочка у него беленькая — нежнее и белее, чем лицо у трехлетней девочки, а шерстка на голове шелковистая и мягкая, как пух.
И вот в один прекрасный день в гости к хозяевам приехал их старый приятель.
Он сразу же спросил у них, правда ли, что они нашли какого-то удивительного зверька, и в ответ на это хозяева велели своей дочке принести Грильдрига.
Девочка побежала, принесла Гулливера и поставила его на стул.
Гулливеру пришлось показать все, чему научила его Глюмдальклич.
Он маршировал вдоль и поперек стола, по команде вынимал из ножен свою шпагу и вкладывал ее обратно, кланялся гостю, спрашивал у него, как он поживает, и просил приходить почаще.
Старику понравился диковинный человечек. Чтобы получше разглядеть Грильдрига, он надел очки, и Гулливер, взглянув на него, не мог удержаться от смеха: очень уж похожи были его глаза на полную луну, когда она заглядывает в каюту через круглое корабельное окошко.
Глюмдальклич сразу поняла, что так рассмешило Гулливера, и тоже фыркнула.
Гость обиженно поджал губы.
— Очень веселый зверек! — сказал он. — Но мне кажется, для вас будет выгоднее, если люди станут смеяться над ним, а не он будет смеяться над людьми.
И старик тут же посоветовал хозяину отвезти Гулливера в ближайший город, до которого было всего полчаса езды, то есть около двадцати двух миль, и в первый же базарный день показать его там за деньги.
Гулливер уловил и понял всего несколько слов из этого разговора, но он сразу почувствовал, что против него затевается что-то неладное.
Глюмдальклич подтвердила его опасения.
Обливаясь слезами, она сказала, что, видно, папа и мама опять хотят поступить с ней так же, как в прошлом году, когда они подарили ей барашка: не успела она его откормить, как они продали его мяснику. И нынче то же самое: они уже отдали ей Грильдрига совсем, а теперь собираются возить его по ярмаркам.
Сначала Гулливер очень огорчился — ему обидно было думать, что его хотят показывать на ярмарке, как ученую обезьяну или морскую свинку.
Но потом в голову ему пришло, что, если он будет безвыездно жить в доме у своего хозяина, он так и состарится в кукольной колыбельке или в ящике комода.
А во время странствований по ярмаркам — кто знает? — судьба его может перемениться.
И он с надеждой стал ожидать первой поездки.
И вот этот день настал.

Чуть свет хозяин со своей дочкой и Гулливером тронулись в путь. Они ехали верхом на одной лошади: хозяин впереди, дочка позади, а Гулливер — в ящике, который держала в руках девочка.
Лошадь бежала такой крупной рысью, что Гулливеру казалось, будто он опять на корабле и корабль то взлетает на гребень волны, то проваливается в бездну.
По какой дороге его везут, Гулливер не видел: он сидел, вернее сказать — лежал в темном ящике, который его хозяин сколотил накануне, чтобы перевезти маленького человечка из деревни в город.
Окошек в ящике не было. В нем была только небольшая дверца, через которую Гулливер мог входить и выходить, да несколько отверстий в крышке для доступа воздуха.
Заботливая Глюмдальклич положила в ящик стеганое одеяло с кроватки своей куклы. Но может ли защитить от ушибов даже самое толстое одеяло, когда при каждом толчке тебя подбрасывает на аршин от пола и швыряет из угла в угол?
Глюмдальклич с тревогой слушала, как ее бедный Грильдриг перекатывается с места на место и стукается об стенки.
Чуть только лошадь остановилась, девочка соскочила с седла и, приоткрыв дверцу, заглянула в ящик. Измученный Гулливер с трудом поднялся на ноги и, шатаясь, вышел на воздух.
Все тело у него болело и перед глазами плыли зеленые круги — так растрясло его за полчаса этой трудной дороги. Если бы не привычка к океанским штормам и ураганам, у него бы, наверно, началась морская болезнь.
Но долго отдыхать Гулливеру не пришлось. Хозяин не хотел терять ни минуты дорогого времени.
Он снял в гостинице «Зеленый орел» самую большую комнату, распорядился поставить посередине широкий стол и нанял грультруда, по-нашему сказать — глашатая.
Грультруд обошел весь город и оповестил жителей, что в гостинице под вывеской «Зеленый орел» за умеренную плату можно увидеть удивительного зверька.
Этот зверек чуть больше человеческого пальца, но выглядит как настоящий человек. Он понимает все, что ему говорят, сам умеет произносить несколько слов и проделывает разные забавные штуки.
Народ валом повалил в гостиницу.
Гулливера поставили на стол, а Глюмдальклич взобралась на табуретку, чтобы охранять его и подсказывать, что он должен делать.

По команде девочки он маршировал взад и вперед, вынимал из ножен свою шпагу и размахивал ею. Глюмдальклич дала ему соломинку, и он проделывал ею, точно копьем, разные упражнения. Под конец он взял наперсток, наполненный вином, выпил за здоровье публики и пригласил всех навестить его снова в следующий базарный день.
В комнате, где шло представление, помещалось не больше тридцати человек. А посмотреть на удивительного Грильдрига хотел чуть ли не весь город. Поэтому Гулливеру пришлось двенадцать раз подряд повторять одно и то же представление для новых и новых зрителей. К вечеру он так измучился, что еле ворочал языком и переступал ногами.
Хозяин никому не позволял дотрагиваться до Гулливера — он боялся, что кто-нибудь по неосторожности раздавит ему ребра или сломает руки и ноги. На всякий случай он приказал поставить скамейки для зрителей подальше от стола, на котором шло представление. Но это не уберегло Гулливера от неожиданной беды.
Какой-то школьник, сидевший в задних рядах, вдруг привстал, прицелился и запустил прямо в голову Гулливеру большой каленый орех.
Этот орех был величиной с хорошую тыкву, и, если бы Гулливер не отскочил в сторону, он бы наверняка остался без головы.
Мальчишку выдрали за уши и вывели из залы. Но Гулливеру с этой минуты стало как-то не по себе. Соломинка показалась ему тяжелой, а вино в наперстке слишком крепким и кислым. Он был от души рад, когда Глюмдальклич спрятала его в ящик и захлопнула за ним дверцу.
После первого представления у Гулливера началась трудная жизнь.
Каждый базарный день его привозили в город, и он с утра до вечера бегал по столу, потешая публику. Да и дома, в деревне, у него не было ни минуты покоя. Окрестные помещики со своими детьми, наслышавшись рассказов о диковинном человечке, приезжали к его хозяину и требовали, чтобы им показали ученого Грильдрига.
Поторговавшись, хозяин устраивал у себя дома представление. Гости уезжали очень довольные и, возвратившись к себе, посылали посмотреть на Гулливера всех своих соседей, знакомых и родственников.
Хозяин понял, что показывать Гулливера очень выгодно.
Недолго думая он решил объехать с ним все крупные города страны великанов.
Сборы были недолгие. 17 августа 1703 года, ровно через два месяца после того, как Гулливер сошел с корабля, хозяин, Глюмдальклич и Гулливер отправились в дальнюю дорогу.
Страна великанов называлась Бробдингнег, а главный город ее — Лорбрульгруд, что значит понашему «гордость Вселенной».
Столица находилась как раз в середине страны, и, для того чтобы попасть в нее, Гулливеру и его огромным спутникам пришлось переправиться через шесть широких рек. По сравнению с ними реки, которые он видел у себя на родине и в других странах, казались узенькими, мелкими ручейками.
Путешественники проехали восемнадцать городов и множество деревень, но Гулливер почти не видел их. Его возили по ярмаркам не для того, чтобы показывать ему всякие диковины, а для того, чтобы его самого показывать, словно диковину.
Как всегда, хозяин ехал верхом, а Глюмдальклич сидела позади него и держала на коленях ящик с Гулливером.

Но перед этим путешествием девочка обила стенки ящика толстой, мягкой материей, пол устлала матрацами, а в угол поставила кроватку своей куклы.
И все-таки Гулливер сильно уставал от непрерывной качки и тряски.
Девочка заметила это и уговорила отца ехать помедленнее и останавливаться почаще.
Когда Гулливеру надоедало сидеть в темном ящике, она вынимала его оттуда и ставила на крышку, чтобы он мог подышать свежим воздухом и полюбоваться замками, полями и рощами, мимо которых они проезжали. Но при этом она всегда крепко держала его за помочи.
Если бы Гулливер свалился с такой высоты, он бы, наверно, умер от страха, еще не долетев до земли. Но в руках у своей нянюшки он чувство- вал себя в безопасности и с любопытством глядел по сторонам.
По старой привычке опытного путешественника, Гулливер даже во время самых трудных переездов старался не терять времени даром. Он прилежно учился у своей Глюмдальклич, запоминал новые слова и с каждым днем все лучше и лучше говорил побробдингнежски.
Глюмдальклич всегда возила с собой маленькую карманную книжку, чуть побольше географического атласа. Это были правила поведения примерных девочек. Она показала Гулливеру буквы, и он скоро научился по этой книжке бегло читать.
Узнав о его успехах, хозяин стал заставлять Гулливера читать вслух разные книжки во время представления. Это очень забавляло зрителей, и они целыми толпами сбегались посмотреть на грамотного кузнечика.
Хозяин показывал Гулливера в каждом городе и в каждой деревне. Иногда он сворачивал с дороги и заезжал в замок какого-нибудь знатного вельможи.
Чем больше представлений давали они в пути, тем толще становился кошелек хозяина и тем тоньше делался бедный Грильдриг.
Когда наконец путешествие их окончилось и они прибыли в столицу, Гулливер от усталости еле держался на ногах.Но хозяин и думать не хотел ни о какой передышке. Он нанял в гостинице большую залу, велел поставить в ней стол, нарочно обнесенный перильцами, чтобы Гулливер как-нибудь случайно не свалился на пол, и расклеил по всему городу афиши, где черным по белому было сказано: «Кто не видел ученого Грильдрига, тот не видел ничего!»
Представления начались. Иной раз Гулливеру приходилось показываться публике по десяти раз в день.
Он чувствовал, что долго ему этого не выдержать. И часто, маршируя по столу со своей соломинкой в руках, думал о том, как грустно окончить свой век на этом столе с перильцами, под хохот праздной публики.
Но как раз тогда, когда Гулливеру казалось, что несчастнее его нет никого на всей земле, судьба его неожиданно переменилась к лучшему.
В одно прекрасное утро в гостиницу явился один из адъютантов короля и потребовал, чтобы Гулливера немедленно доставили во дворец.
Оказалось, что накануне две придворные дамы видели ученого Грильдрига и так много рассказывали о нем королеве, что та захотела непременно поглядеть на него сама и показать своим дочкам.

Глюмдальклич надела свое лучшее парадное платье, собственноручно умыла и причесали Гулливера и понесла его во дворец. В этот день представление удалось ему на славу. Никогда еще он не орудовал шпагой и соломинкой так ловко, никогда не маршировал так четко и весело. Королева была в восторге.

Она милостиво протянула Гулливеру свой мизинец, и Гулливер, бережно обхватив его двумя руками, приложился к ее ногтю. Ноготь у королевы был гладкий, отполированный, и, целуя его, Гулливер ясно увидел в нем свое лицо, будто в овальном зеркале. Тут только он заметил, что за последнее время сильно переменился — побледнел, похудел и на висках у него появились первые седые волосы.

Королева задала Гулливеру несколько вопросов. Ей хотелось узнать, где он родился, где жил до сих пор, как и когда попал в Бробдингнег. Гулливер отвечал на все вопросы точно, коротко, вежливо и так громко, как только мог.
Тогда королева спросила Гулливера, хочет ли он остаться у нее во дворце. Гулливер ответил, что он будет счастлив служить такой прекрасной, милостивой и мудрой королеве, если только его хозяин согласится отпустить его на волю.
— Он согласится! — сказала королева и сделала какой-то знак своей придворной даме.
Через несколько минут хозяин Гулливера уже стоял перед королевой.
— Я беру себе этого человечка, — сказала королева. — Сколько ты хочешь получить за него?
Хозяин задумался. Показывать Гулливера было очень выгодно. Но долго ли еще можно будет его показывать? Он с каждым днем тает, как сосулька на солнце, и кажется, скоро его совсем не будет видно.
— Тысячу золотых! — сказал он.
Королева велела отсчитать ему тысячу золотых, а потом опять обернулась к Гулливеру.
— Ну вот, — сказала она, — теперь ты наш, Грильдриг.
Гулливер прижал руки к сердцу.
— Я низко кланяюсь вашему величеству, — сказал он, — но, если милость ваша равна вашей красоте, я осмелюсь просить мою повелительницу не разлучать меня с моей дорогой Глюмдальклич, моей нянюшкой и учительницей.
— Очень хорошо, — сказала королева. — Она останется при дворе. Здесь ее будут учить и хорошо смотреть за нею, а она будет учить тебя и смотреть за тобой.
Глюмдальклич чуть не подпрыгнула от радости. Хозяин был тоже очень доволен. Он никогда и мечтать не мог, что устроит дочку при королевском дворе.
Уложив деньги в свой дорожный мешок, он низко поклонился королеве, а Гулливеру сказал, что желает ему удачи на новой службе.
Гулливер, не отвечая, еле кивнул ему головой.
— Ты, кажется, сердишься на своего бывшего хозяина, Грильдриг? — спросила королева.
— О нет, — ответил Гулливер. — Но я полагаю, что мне не о чем говорить с ним. До сих пор он сам не разговаривал со мной и не спрашивал меня, могу ли я выступать перед публикой по десяти раз в день. Я обязан ему только тем, что меня не раздавили и не растоптали, когда случайно нашли у него на поле. За это одолжение я с избытком расплатился с ним теми деньгами, которые он нажил, показывая меня по всем городам и деревням страны. Я уж не говорю о тысяче золотых, полученных им от вашего величества за мою ничтожную особу. Этот жадный человек довел меня чуть ли не до смерти и ни за что не отдал бы меня даже за такую цену, если бы не думал, что я уже не стою ни гроша. Но я надеюсь, что на этот раз он ошибся. Я чувствую приток новых сил и готов усердно служить моей прекрасной королеве и повелительнице.
Королева очень удивилась.
— Я никогда не видала и не слыхала ничего подобного! — воскликнула она. — Это самое рассудительное и красноречивое насекомое из всех насекомых на свете!
И, взяв Гулливера двумя пальцами, она понесла его показать королю.

Король сидел у себя в кабинете и был занят какими-то важными государственными делами.
Когда королева подошла к его столу, он только мельком взглянул на Гулливера и через плечо спросил, давно ли королева пристрастилась к дрессированным мышам.
Королева молча улыбнулась в ответ и поставила Гулливера на стол.
Гулливер низко и почтительно поклонился королю.
— Кто смастерил вам такую забавную заводную игрушку? — спросил король.
Тут королева сделала знак Гулливеру, и он произнес самое длинное и красивое приветствие, какое только мог придумать.
Король удивился. Он откинулся на спинку кресла и стал задавать диковинному человечку вопрос за вопросом.
Гулливер отвечал королю подробно и точно. Он говорил чистую правду, но король глядел на него, прищурив глаза, и недоверчиво покачивал головой.
Он приказал позвать трех самых знаменитых в стране ученых и предложил им хорошенько осмотреть это маленькое редкостное двуногое, чтобы определить, к какому разряду оно принадлежит.
Ученые долго разглядывали Гулливера в увеличительное стекло и наконец решили, что он не зверь, так как ходит на двух ногах и владеет членораздельной речью. Он и не птица, так как у него нет крыльев и, по всей видимости, он не умеет летать. Он не рыба, так как у него нет ни хвоста, ни плавников. Должно быть, он и не насекомое, так как ни в одной ученой книге нет упоминания о насекомых, столь похожих на человека. Однако он и не человек — если судить по его ничтожному росту и еле слышному голосу. Вернее всего, это просто игра природы — «рельплюм сколькатс» по-бробдингнежски.
Услышав это, Гулливер очень обиделся.
— Думайте что хотите, — сказал он, — но я вовсе не игра природы, а самый настоящий человек.
И, попросив у короля разрешения, он подробно рассказал, кто он такой, откуда приехал, где и как жил до сих пор.
— В наших краях обитают миллионы мужчин и женщин такого же роста, как я, — уверял он короля и ученых. — Наши горы, реки и деревья, наши дома и башни, лошади, на которых мы ездим, звери, на которых мы охотимся, — словом, все, что нас окружает, во столько же раз меньше ваших гор, рек, деревьев и животных, во сколько я меньше вас.
Ученые засмеялись и сказали, что они для того и учились так долго, чтобы не верить нелепым басням, но король понял, что Гулливер не лжет.
Он отпустил ученых, позвал к себе в кабинет Глюмдальклич и велел разыскать ей отца, который, к счастью, еще не успел уехать из города.
Он долго расспрашивал их обоих, как и в каком месте был найден Гулливер, и ответы их вполне убедили его в том, что Гулливер говорит правду.
— Если это и не человек, — сказал король, — то, во всяком случае, человечек.
И он попросил королеву беречь Гулливера и заботиться о нем как можно лучше. Королева охотно обещала взять Гулливера под свое покровительство. Умный и вежливый Грильдриг понравился ей гораздо больше, чем ее прежний любимец — карлик. Этот карлик до сих пор считался самым маленьким человеком в стране. Он был ростом всего в четыре сажени и еле доходил до плеча девятилетней Глюмдальклич. Но разве можно было сравнить его с Грильдригом, который помещался у королевы на ладони!
Королева отвела Гулливеру комнаты рядом со своими собственными покоя- ми. В этих комнатах поселилась Глюмдальклич с учительницей и служанками, а сам Гулливер приютился на маленьком столике под окошком, в красивом ореховом ящике, который служил ему спальней.
Этот ящик изготовил по особому заказу королевы придворный столяр. Ящик был длиной в шестнадцать шагов, а шириной — в двенадцать. С виду он походил на небольшой домик — светлые окошки со ставнями, резная дверь с висячим замком, — только крыша у домика была плоская. Эта крыша поднималась и опускалась на петлях. Каждое утро Глюмдальклич поднимала ее и прибирала спальню Гулливера.

В спальне стояли два платяных шкафа, удобная кровать, комод для белья, два стола и два кресла с подлокотниками. Все эти вещи сделал для Гулливера игрушечный мастер, который славился своим умением резать из кости и дерева изящные безделушки.
Кресла, комод и столики изготовили из какого-то материала, похожего на слоновую кость, а кровать и шкафы — из орехового дерева, как и весь домик.

Для того чтобы Гулливер невзначай не ушибся, когда его домик будут переносить с места на место, стены, потолок и пол спальни обили мягким и толстым войлоком.
Дверной замок был заказан по особой просьбе Гулливера: он очень боялся, чтобы к нему в дом не проникла какая-нибудь любопытная мышь или жадная крыса.
После нескольких неудач слесарь смастерил наконец самый маленький за- мочек из всех, какие ему когда-либо приходилось делать.

А между тем у себя на родине Гулливер только один раз в жизни видел замок таких размеров. Он висел на воротах одной барской усадьбы, хозяин которой славился своей скупостью.
Ключ от замка Гулливер носил у себя в кармане, потому что Глюмдальклич боялась потерять такую крошечную вещицу. Да и зачем ей был нужен этот ключ? В дверь она все равно войти не могла, а для того чтобы посмотреть, что делается в домике, или достать оттуда Гулливера, довольно было приподнять крышу.
Королева позаботилась не только о жилище своего Грильдрига, но и о новом платье для него.
Костюм ему сшили из самой тонкой шелковой материи, какая только нашлась в государстве. И все же эта материя оказалась толще самых плотных английских одеял и очень беспокоила Гулливера, пока он не привык к ней. Сшит был костюм по местной моде: шаровары вроде персидских, а кафтан вроде китайского. Гулливеру очень понравился этот покрой. Он нашел его вполне удобным и приличным.
Королева и обе ее дочки так полюбили Гулливера, что никогда не садились обедать без него.

На королевский стол возле левого локтя королевы ставили столик и стул для Гулливера. Ухаживала за ним во время обеда его нянюшка — Глюмдальклич. Она наливала ему вино, накладывала на тарелки кушанья и следила, чтобы кто-нибудь не перевернул и не уронил его вместе со столиком и стулом.
У Гулливера был свой особый серебряный сервиз — тарелки, блюда, супник, соусники и салатники.
Конечно, по сравнению с посудой королевы этот сервиз казался игрушечным, но он был очень хорошо сделан.
После обеда Глюмдальклич сама мыла и чистила тарелки, блюда и миски, а потом прятала все в серебряную шкатулочку. Эту шкатулочку она всегда носила у себя в кармане.
Королеве было очень забавно смотреть, как ест Гулливер. Часто она сама подкладывала ему на тарелку кусочек говядины или птицы и с улыбкой следила за тем, как медленно съедает он свою порцию, которую любой трехлетний ребенок проглотил бы в один прием.
Зато Гулливер с невольным страхом наблюдал, как уплетают свой обед королева и обе принцессы.
Королева часто жаловалась на плохой аппетит, но тем не менее она сразу брала в рот такой кусок, какого хватило бы на обед целой дюжине английских фермеров после жатвы. Пока Гулливер не привык, он закрывал глаза, чтобы не видеть, как грызет королева крылышко рябчика, которое в девять раз больше крыла обыкновенной индейки, и откусывает кусок хлеба размером в две деревенские ковриги. Она не отрываясь выпивала золотой кубок, а в этом кубке помещалась целая бочка вина. Ее столовые ножи и вилки были вдвое больше полевой косы. Один раз Глюмдальклич, взяв на руки Гулливера, показала ему разом дюжину ярко начищенных ножей и вилок. Гулливер не мог смотреть на них спокойно. Сверкающие острия лезвий и огромные зубья, длинные, точно копья, привели его в трепет.
Когда королева узнала об этом, она громко засмеялась и спросила своего Грильдрига, все ли его земляки так боязливы, что не могут видеть без трепета простой столовый нож и готовы удирать от обыкновенной мухи.
Ее всегда очень смешило, когда Гулливер с ужасом вскакивал с места, оттого что несколько мух, жужжа, подлетали к его столу. Для нее-то эти огромные большеглазые насекомые, величиной с дрозда, были и вправду не страшнее мухи, а Гулливер не мог и думать о них без отвращения и досады.

Эти назойливые, жадные твари никогда не давали ему спокойно пообедать. Они запускали свои грязные лапы в его тарелку. Они садились к нему на голову и кусали его до крови. Сначала Гулливер просто не знал, как от них отделаться, и в самом деле готов был бежать куда глаза глядят от надоедливых и дерзких побирушек. Но потом он нашел способ защиты.
Выходя к обеду, он брал с собой свой морской кортик и, чуть только мухи подлетали к нему, быстро вскакивал с места и — раз! раз! — на лету рассекал их на части.
Когда королева и принцесса увидели это сражение в первый раз, они пришли в такой восторг, что рассказали о нем королю. И на другой день король нарочно обедал вместе с ними, чтобы только поглядеть, как Грильдриг воюет с мухами.
В этот день Гулливер рассек своим кортиком несколько больших мух; и король очень хвалил его за храбрость и ловкость.
Но драться с мухами — это еще было не такое трудное дело. Как-то раз Гулливеру пришлось выдержать схватку с противником пострашней.
Случилось это в одно прекрасное летнее утро. Глюмдальклич поставила ящик с Гулливером на подоконник, чтобы он мог подышать свежим воздухом. Он никогда не позволял вешать свое жилище за окном на гвозде, как вешают иногда клетки с птицами.
Открыв пошире все окна и двери у себя в домике, Гулливер сел в кресло и стал закусывать. В руках у него был большой кусок сладкого пирога с вареньем. Как вдруг штук двадцать ос влетело в комнату с таким жужжаньем, будто разом заиграли два десятка боевых шотландских волынок. Осы очень любят сладкое и, наверное, издалека почуяли запах варенья. Отталкивая друг друга, они кинулись на Гулливера, отняли у него пирог и мигом раскрошили на кусочки.
Те, кому ничего не досталось, носились над головой Гулливера, оглушая его жужжаньем и грозя своими страшными жалами.
Но Гулливер был не робкого десятка. Он не растерялся: схватил свою шпагу и кинулся на разбойниц. Четырех он убил, остальные обратились в бегство.

После этого Гулливер захлопнул окна и двери и, передохнув немного, принялся рассматривать трупы своих врагов. Осы были величиной с крупного тетерева. Жала их, острые как иголки, оказались длиннее, чем перочинный нож Гулливера. Хорошо, что ему удалось избежать укола этих отравленных ножей!
Осторожно завернув всех четырех ос в полотенце, Гулливер спрятал их в нижний ящик своего комода.
— Если мне еще суждено когда-нибудь вернуться на родину, — сказал он себе, — я подарю их той школе, где я учился.
Дни, недели и месяцы в стране великанов были но длиннее и не короче, чем во всех других краях света. И бежали они друг за другом так же быстро, как и всюду.
Понемногу Гулливер привык видеть вокруг себя людей выше деревьев и деревья выше гор.
Как-то раз королева поставила его к себе на ладонь и подошла с ним вместе к большому зеркалу, в котором оба они были видны с головы до пят.
Гулливер невольно засмеялся. Ему вдруг показалось, что королева самого обыкновенного роста, точь-в-точь такая, как все люди на свете, а вот он, Гулливер, сделался меньше, чем был, по крайней мере в двенадцать раз.
Мало-помалу он перестал удивляться, замечая, что люди прищуривают глаза, чтобы посмотреть на него, и подносят ладонь к уху, чтобы услышать, что он говорит.
Он знал заранее, что чуть ли не всякое его слово покажется великанам смешным и странным и чем серьезнее он будет рассуждать, тем громче они будут смеяться. Он уже не обижался на них за это, а только думал с горечью: «Может быть, и мне было бы смешно, если бы канарейка, которая живет у меня дома в такой хорошенькой золоченой клетке, вздумала произносить речи о науке и политике».
Впрочем, Гулливер не жаловался на свою судьбу. С тех пор как он попал в столицу, ему жилось совсем не плохо. Король и королева очень любили своего Грильдрига, а придворные были с ним весьма любезны.
Придворные всегда бывают любезны с тем, кого любят король и королева.

Один только враг был у Гулливера. И как зорко ни охраняла своего пи- томца заботливая Глюмдальклич, она все-таки не смогла уберечь его от многих неприятностей.
Этот враг был карлик королевы. До появления Гулливера он считался самым маленьким человеком во всей стране. Его наряжали, возились с ним, прощали ему дерзкие шутки и надоедливые шалости. Но с тех пор как Гулливер поселился в покоях королевы, и она сама и все придворные перестали даже замечать карлика.
Карлик ходил по дворцу хмурый, злой и сердился на всех, а больше всего, конечно, на самого Гулливера.
Он не мог равнодушно видеть, как игрушечный человечек стоит на столе и в ожидании выхода королевы запросто беседует с придворными.

Нагло ухмыляясь и гримасничая, карлик начинал подтрунивать над новым королевским любимчиком. Но Гулливер не обращал на это внимания и на каждую шутку отвечал двумя, еще более острыми.
Тогда карлик стал придумывать, как бы иначе досадить Гулливеру. И вот однажды за обедом, дождавшись минуты, когда Глюмдальклич пошла за чем-то в другой конец комнаты, он взобрался на подлокотник кресла королевы, схватил Гулливера, который, не подозревая об угрожавшей ему опасности, спокойно сидел за своим столиком, и с размаху бросил его в серебряную чашку со сливками.
Гулливер камнем пошел ко дну, а злой карлик опрометью выбежал из комнаты и забился в какой-то темный угол.

Королева до того перепугалась, что ей даже в голову не пришло протянуть Гулливеру кончик мизинца или чайную ложку. Бедный Гулливер барахтался в белых густых волнах и уже, наверно, проглотил целый ушат холодных, как лед, сливок, когда наконец подбежала Глюмдальклич. Она выхватила его из чашки и завернула в салфетку.
Гулливер быстро согрелся, и неожиданная ванна не причинила ему большого вреда.
Он отделался легким насморком, но с этих пор не мог без отвращения даже смотреть на сливки.
Королева сильно разгневалась и приказала строго наказать своего прежнего любимца.
Карлика больно высекли и заставили выпить чашку сливок, в которых выкупался Гулливер.
После этого карлик две недели вел себя примерно — оставил Гулливера в покое и приветливо улыбался ему, когда проходил мимо.
Все — даже осторожная Глюмдальклич и сам Гулливер — перестали опасаться его.
Но оказалось, что карлик только ждал удобного случая, чтобы за все рассчитаться со своим счастливым соперником. Этот случай, как и в первый раз, представился ему за обедом.
Королева положила себе на тарелку мозговую кость, достала из нее мозг и отодвинула тарелку в сторону.
В это время Глюмдальклич пошла к буфету, чтобы налить Гулливеру вина. Карлик подкрался к столу и, прежде чем Гулливер успел опомниться, засунул его чуть ли не по самые плечи в пустую кость.
Хорошо еще, что кость успела остыть. Гулливер не обжегся. Но от обиды и неожиданности он чуть не заплакал.

Обиднее всего было то, что королева и принцессы даже не заметили его исчезновения и продолжали преспокойно болтать со своими придворными дамами.
А звать их на помощь и просить, чтобы его вытащили из говяжьей кости, Гулливеру не хотелось. Он решил молчать, чего бы это ему ни стоило.
«Только бы кость не отдали собакам!» — думал он.
Но, на его счастье, к столу вернулась Глюмдальклич с кувшином вина.
Она сразу же увидела, что Гулливера нет на месте, и кинулась искать его.
Что за переполох поднялся в королевской столовой! Королева, принцессы и придворные дамы принялись поднимать и перетряхивать салфетки, заглядывать в миски, стаканы и соусники.
Но все было напрасно: Грильдриг пропал без следа.
Королева была в отчаянии. Она не знала, на кого ей сердиться, и от этого сердилась еще больше.
Неизвестно, чем бы окончилась вся эта история, если бы младшая принцесса не заметила головы Гулливера, торчащей из кости, словно из дупла большого дерева.
— Вот он! Вот он! — закричала она.
И через минуту Гулливер был извлечен из кости.
Королева сразу догадалась, кто был виновником этой злой проделки.
Карлика опять высекли, а Гулливера нянюшка унесла отмывать и переодевать.
После этого карлику запретили появляться в королевской столовой, и Гулливер долго не видел своего врага — до тех самых пор, пока не встретился с ним в саду.
Случилось это так. В один жаркий летний день Глюмдальклич вынесла Гулливера в сад и пустила его погулять в тени.
Он пошел по дорожке, вдоль которой росли его любимые карликовые яблони.
Деревца эти были такие маленькие, что, закинув голову, Гулливер мог без труда разглядеть их верхушки. А яблоки на них росли, как это часто бывает, еще крупнее, чем на больших деревьях.
Внезапно из-за поворота прямо навстречу Гулливеру вышел карлик.
Гулливер не удержался и сказал, насмешливо поглядев на него:
— Что за чудо! Карлик — среди карликовых деревьев. Это не каждый день увидишь.
Карлик ничего не ответил, только злобно поглядел на Гулливера. И Гулливер пошел дальше. Но не успел он отойти и трех шагов, как одна из яблонь затряслась, и множество яблок, с пивной бочонок каждое, с гулким шумом посыпалось на Гулливера.
Одно из них ударило его по спине, сбило с ног, и он плашмя растянулся на траве, закрывая голову руками. А карлик с громким смехом убежал в глубь сада.

Жалобный крик Гулливера и злорадный хохот карлика услыхала Глюмдальклич. Она в ужасе кинулась к Гулливеру, подняла его и отнесла домой.
На этот раз Гулливеру несколько дней пришлось пролежать в постели — так сильно ушибли его тяжелые яблоки, которые росли на карликовых яблонях в стране великанов. Когда же он наконец встал на ноги, оказалось, что карлика больше нет во дворце.
Глюмдальклич доложила обо всем королеве, а королева так рассердилась на него, что не захотела больше его видеть и подарила одной знатной даме.
Король и королева часто путешествовали по своей стране, и Гулливер обычно сопровождал их.
Во время этих путешествий он понял, почему никто никогда не слыхал о государстве Бробдингнег.
Страна великанов расположена на огромном полуострове, отделенном от большой земли цепью гор. Горы эти такие высокие, что перебраться через них совершенно немыслимо. Они отвесны, обрывисты, и среди них много действующих вулканов. Потоки огненной лавы и тучи пепла преграждают путь к этому исполинскому горному хребту. С остальных трех сторон полуостров окружен океаном. Но берега полуострова так густо усеяны острыми скалами, а море в этих местах такое бурное, что пристать к берегам Бробдингнега не смог бы даже самый опытный моряк.
Только по какой-то счастливой случайности кораблю, на котором плыл Гулливер, удалось подойти к этим неприступным скалам.
Обычно даже щепки от разбитых кораблей не доплывают до неприветливых, пустынных берегов.
Рыбаки не строят здесь своих хижин и не развешивают сетей. Морскую рыбу, даже самую крупную, они считают мелкой и костлявой. И неудивительно! Морская рыба заходит сюда издалека — из тех мест, где все живые существа гораздо меньше, чем в Бробдингнеге. Зато в местных реках попадаются форели и окуни величиной с большую акулу.
Впрочем, когда морские бури прибивают к прибрежным скалам китов, рыбаки иногда ловят их в свои сети.
Гулливеру как-то раз случилось увидеть довольно крупного кита на плече у одного молодого рыбака.
Этого кита купили потом для королевского стола, и он был подан в большом блюде с подливкой из разных пряностей.
Китовое мясо считается в Бробдингнеге редкостью, но оно не понравилось ни королю, ни королеве. Они нашли, что речная рыба гораздо вкуснее и жирнее.
За лето Гулливер изъездил страну великанов вдоль и поперек. Чтобы ему было удобнее путешествовать и чтобы Глюмдальклич не уставала от большого тяжелого ящика, королева заказала для своего Грильдрига особый дорожный домик.
Это был квадратный ящичек всего в двенадцать шагов длины и ширины. В трех стенках его проделали по окошку и затянули их легкой решеткой из железной проволоки. К четвертой, глухой стене были приделаны две прочные пряжки.

Если Гулливеру хотелось ехать на лошади, а не в карете, верховой ставил ящик на подушку у себя на коленях, просовывал в эти пряжки широкий кожаный ремень и пристегивал к своему поясу.
Гулливер мог переходить от окошка к окошку и с трех сторон осматривать окрестности.
В ящике была походная постель — гамак, подвешенный к потолку, — два стула и комод. Все эти вещи были крепко привинчены к полу, для того чтобы они не падали и не опрокидывались от дорожной тряски.
Когда Гулливер и Глюмдальклич отправлялись в город за покупками или просто так, погулять, Гулливер входил, в свой дорожный кабинет, а Глюмдальклич садилась в открытые носилки и ставила ящичек с Гулливером к себе на колени.
Четыре носильщика неторопливо несли их по улицам Лорбрульгруда, а вслед за носилками шла целая толпа народа. Всем хотелось бесплатно посмотреть на королевского Грильдрига.
Время от времени Глюмдальклич приказывала носильщикам остановиться, доставала Гулливера из ящика и ставила его себе на ладонь, чтобы любопытным было удобнее его рассматривать.
Когда шел дождь, Глюмдальклич и Гулливер выезжали по делам и на прогулку в карете. Карета была величиной с шестиэтажный дом, поставленный на колеса. Но это была самая маленькая из всех карет ее величества. Остальные были гораздо больше.
Гулливер, который всегда был очень любознателен, с интересом осматривал различные достопримечательности Лорбрульгруда.
Где только он не побывал! И в главном храме, которым так гордятся бробдиигнежцы, и на большой площади, где устраиваются военные парады, и даже в здании королевской кухни…
Вернувшись домой, он сейчас же раскрывал свой путевой журнал и вкратце записывал впечатления.
Вот что написал он после возвращения из храма:
«Здание действительно великолепное, хоть колокольня его вовсе не так уж высока, как говорят здешние жители. В ней нет и полной версты. Стены сложены из тесаных камней какой-то местной породы. Они очень толстые и прочные. Если судить по глубине бокового входа, толщина их равняется сорока восьми шагам. В глубоких нишах стоят прекрасные мраморные статуи. Они выше живых бробдингнежцев по крайней мере в полтора раза. Мне уда- лось разыскать в куче мусора отломанный мизинец одной статуи. По моей просьбе Глюмдальклич поставила его стоймя рядом со мной, и оказалось, что он доходит мне до уха. Глюмдальклич завернула этот обломок в платок и принесла домой. Я хочу присоединить его к другим безделушкам моей коллекции».
После парада бробдингнежских войск Гулливер написал:
«Говорят, на поле было не больше двадцати тысяч пехотинцев и шести тысяч кавалеристов, но я ни за что не мог бы сосчитать их — такое огромное пространство занимала эта армия. Мне пришлось смотреть парад издалека, так как иначе я бы ничего не увидел, кроме ног.
Это было очень величественное зрелище. Мне казалось, что каски всадников касаются своими остриями облаков. Земля гудела под копытами коней. Я видел, как все кавалеристы по команде обнажили сабли и взмахнули ими в воздухе. Кто не бывал в Бробдингнеге, пусть даже не пытается вообразить себе эту картину. Шесть тысяч молний разом вспыхнули со всех сторон небесного свода. Куда бы ни занесла меня судьба, я не забуду этого».

О королевской кухне Гулливер написал в своем журнале всего несколько строк:
«Я не знаю, как изобразить словами эту кухню. Если я самым правдивым и честным образом буду описывать все эти котлы, горшки, сковородки, если я попробую рассказать, как повара поджаривают на вертеле поросят величи- ной с индийского слона и оленей, рога которых похожи на большие ветвистые деревья, мои соотечественники мне, пожалуй, не поверят и скажут, что я преувеличиваю по обычаю всех путешественников. А если я из осторожности что-нибудь преуменьшу, все бробдингнежцы, начиная от короля и кончая последним поваренком, обидятся на меня.
Поэтому я предпочитаю промолчать».
Иногда Гулливеру хотелось побыть одному. Тогда Глюмдальклич выносила его в сад и пускала побродить среди колокольчиков и тюльпанов.
Гулливер любил такие одинокие прогулки, но часто они кончались большими неприятностями.
Один раз Глюмдальклич, по просьбе Гулливера, оставила его одного на зеленой лужайке, а сама вместе со своей учительницей пошла в глубь сада.
Неожиданно надвинулась туча, и сильный частый град посыпался на землю.
Первый же порыв ветра сбил Гулливера с ног. Градины, крупные, как теннисные мячи, хлестали его по всему телу. Кое-как, на четвереньках, ему удалось добраться до грядок с тмином. Там он уткнулся лицом в землю и, накрывшись каким-то листком, переждал непогоду.
Когда буря утихла, Гулливер измерил и взвесил несколько градин и убедился, что они в тысячу восемьсот раз больше и тяжелее тех, которые ему приходилось видеть в других странах.
Эти градины так больно исколотили Гулливера, что он был весь в синяках и должен был десять дней отлеживаться у себя в ящике.
В другой раз с ним случилось приключение более опасное.
Он лежал на лужайке под кустом маргариток и, занятый какими-то размышлениями, не заметил, что к нему подбежала собака одного из садовников — молодой, резвый сеттер.
Гулливер не успел и крикнуть, как собака схватила его зубами, опрометью побежала в другой конец сада и положила там у ног своего хозяина, радостно виляя хвостом. Хорошо еще, что собака умела носить поноску. Она умудрилась принести Гулливера так осторожно, что даже не прокусила на нем платье.
Однако же бедный садовник, увидя королевского Грильдрига в зубах у своей собаки, перепугался до смерти. Он бережно поднял Гулливера обеими руками и стал расспрашивать, как он себя чувствует. Но от потрясения и страха Гулливер не мог выговорить ни слова.
Только через несколько минут он пришел в себя, и тогда садовник отнес его обратно на лужайку.
Глюмдальклич была уже там.

Бледная, воя в слезах, она металась взад и вперед и звала Гулливера.
Садовник с поклоном вручил ей господина Грильдрига.
Девочка внимательно осмотрела своего питомца, увидела, что он цел и невредим, и с облегчением перевела дух.
Утирая слезы, она стала укорять садовника за то, что тот впустил в дворцовый сад собаку. А садовник и сам был этому не рад. Он божился и клялся, что больше никогда не подпустит даже к решетке сада ни одной собаки — ни своей, ни чужой, — пусть только госпожа Глюмдальклич и господин Грильдриг не говорят об этом случае ее величеству.
В конце концов на том и порешили.
Глюмдальклич согласилась молчать, так как боялась, что королева на нее рассердится, а Гулливеру совсем не хотелось, чтобы придворные смеялись над ним и рассказывали друг другу, как он побывал в зубах у разыгравшегося щенка.
После этого случая Глюмдальклич твердо решила ни на минуту не отпускать от себя Гулливера.
Гулливер давно уже опасался такого решения и поэтому скрывал от своей нянюшки разные мелкие приключения, которые то и дело случались с ним, когда ее не было поблизости.
Один раз коршун, паривший над садом, камнем упал прямо на него. Но Гулливер не растерялся, выхватил из ножен свою шпагу и, обороняясь ею, бросился в заросли кустов.
Если бы не этот ловкий маневр, коршун, наверно, унес бы его в своих когтях.
В другой раз во время прогулки Гулливер взобрался на вершину какого-то холмика и вдруг по шею провалился в нору, вырытую кротом.
Трудно даже рассказать, чего ему стоило выбраться оттуда, но он все-таки выбрался сам, без посторонней помощи, и ни одним словом ни одной живой душе не обмолвился об этом происшествии.

В третий раз он вернулся к Глюмдальклич хромая и сказал ей, что слегка подвернул ногу. На самом деле, гуляя в одиночестве и вспоминая свою милую Англию, он нечаянно наткнулся на раковину улитки и чуть не сломал себе ступню.
Странное чувство испытывал Гулливер во время своих одиноких прогулок: ему было и хорошо, и жутко, и грустно.
Даже самые маленькие птички нисколько не боялись его: они спокойно занимались своими делами — прыгали, суетились, отыскивали червяков и букашек, как будто Гулливера вовсе и не было возле них.
Однажды какой-то смелый дрозд, задорно чирикнув, подскочил к бедному Грильдригу и клювом выхватил у него из рук кусок пирога, который Глюмдальклич дала ему на завтрак.
Если Гулливер пытался поймать какую-нибудь птицу, она преспокойно поворачивалась к нему и норовила клюнуть прямо в голову или в протянутые руки. Гулливер невольно отскакивал.
Но как-то раз он все-таки изловчился и, взяв толстую дубинку, так метко запустил ею в какую-то неповоротливую коноплянку, что та повалилась замертво. Тогда Гулливер схватил ее обеими руками за шею и с торжеством потащил к нянюшке, чтобы поскорей показать ей свою добычу.

И вдруг птица ожила.
Оказалось, что она вовсе не была убита, а только оглушена сильным ударом палки.
Коноплянка начала кричать и вырываться. Она била Гулливера крыльями по голове, по плечам, по рукам. Ударить его клювом ей не удавалось, потому что Гулливер держал ее на вытянутых руках.
Он уже чувствовал, что руки его слабеют и коноплянка вот-вот вырвется и улетит.
Но тут на выручку подоспел один из королевских слуг. Он свернул разъяренной коноплянке голову и отнес охотника вместе с добычей к госпоже Глюмдальклич.
На следующий день по приказанию королевы коноплянку зажарили и подали Гулливеру на обед.
Птица была немного крупнее, чем лебеди, которых он видел у себя на родине, и мясо ее оказалось жестковато.
Гулливер часто рассказывал королеве о своих прежних морских путешествиях.
Королева слушала его очень внимательно и однажды спросила, умеет ли он обращаться с парусами и веслами.
— Я корабельный врач, — ответил Гулливер, — и всю свою жизнь провел на море. С парусом я управляюсь не хуже настоящего матроса.
— А не хочешь ли ты, мой милый Грильдриг, покататься на лодке? Я думаю, это было бы очень полезно для твоего здоровья, — сказала королева.
Гулливер только усмехнулся. Самые маленькие лодочки в Бробдингнеге были больше и тяжелее первоклассных военных кораблей его родной Англии. Нечего было и думать справиться с такой лодкой.
— А если я закажу для тебя игрушечный кораблик? — спросила королева.
— Боюсь, ваше величество, что его ждет судьба всех игрушечных корабликов: морские волны перевернут и унесут его, как ореховую скорлупку!
— Я закажу для тебя и кораблик и море, — сказала королева.
Через десять дней игрушечных дел мастер изготовил по рисунку и указаниям Гулливера красивую и прочную лодочку со всеми снастями,

В этой лодочке могло бы поместиться восемь гребцов обыкновенной человеческой породы.
Чтобы испытать эту игрушку, ее сначала пустили в лохань с водой, но в лохани было так тесно, что Гулливер едва мог пошевелить веслом.
— Не горюй, Грильдриг, — сказала королева, — скоро будет готово твое море.
И в самом деле, через несколько дней море было готово.
По приказу королевы плотник смастерил большое деревянное корыто, длиной в триста шагов, шириной в пятьдесят и глубиной больше чем в сажень.
Корыто хорошо просмолили и поставили в одной из комнат дворца. Каждые два-три дня воду из него выливали и двое слуг в каких-нибудь полчаса наполняли корыто свежей водой.
По этому игрушечному морю Гулливер часто катался на своей лодке.
Королева и принцессы очень любили смотреть, как ловко он орудует веслами.
Иногда Гулливер ставил парус, а придворные дамы с помощью своих вееров то нагоняли попутный ветер, то поднимали целую бурю.
Когда они уставали, па парус дули пажи, и часто Гулливеру бывало совсем не легко справиться с таким сильным ветром.

После катания Глюмдальклич уносила лодку к себе в комнату и вешала на гвоздь для просушки.
Однажды Гулливер чуть не утонул в своем корыте. Вот как это произошло.
Старая придворная дама, учительница Глюмдальклич, взяла Гулливера двумя пальцами и хотела посадить в лодку.
Но в эту минуту кто-то окликнул ее. Она обернулась, чуть разжала пальцы, и Гулливер выскользнул у нее из руки.
Он бы непременно утонул или разбился, рухнув с шестисаженной высоты на край корыта или на деревянные мостки, но, к счастью, зацепился за булавку, торчавшую из кружевной косынки старой дамы. Головка булавки прошла у него под поясом и под рубашкой, и бедняга повис в воздухе, замирая от ужаса и стараясь не шевелиться, чтобы не сорваться с булавки.
А старая дама растерянно глядела вокруг и никак не могла понять, куда же девался Гулливер.
Тут подбежала проворная Глюмдальклич и осторожно, стараясь не поцара- пать, освободила Гулливера от булавки.
В этот день прогулка на лодке так и не состоялась. Гулливер чувствовал себя нехорошо, и ему не хотелось кататься.
В другой раз ему пришлось выдержать во время прогулки настоящий морской бой.
Слуга, которому поручено было менять в корыте воду, как-то недоглядел и принес в ведре большую зеленую лягушку. Он перевернул ведро над корытом, выплеснул воду вместе с лягушкой и ушел.
Лягушка притаилась на дне и, пока Гулливера сажали в лодку, тихонько сидела в углу. Но чуть только Гулливер отчалил от берега, она одним прыжком вскочила в лодку. Лодка так сильно накренилась на одну сторону, что Гулливер должен был всей тяжестью навалиться на другой борт, а не то бы она непременно опрокинулась.
Он налег на весла, чтобы скорей причалить к пристани, но лягушка, словно нарочно, мешала ему. Напуганная суетой, которая поднялась вокруг, она стала метаться взад и вперед: с носа на корму, с правого борта на левый. При каждом ее прыжке Гулливера так и обдавало целыми потоками воды.
Он морщился и сжимал зубы, стараясь уклониться от прикосновения к ее скользкой бугристой коже. А ростом эта лягушка была с хорошую породистую корову.
Глюмдальклич, как всегда, кинулась на помощь к своему питомцу. Но Гулливер попросил ее не беспокоиться. Он смело шагнул к лягушке и ударил ее веслом.
После нескольких хороших тумаков лягушка сначала отступила на корму, а потом и вовсе выскочила из лодки.
Был жаркий летний день. Глюмдальклич ушла куда-то в гости, и Гулливер остался один в своем ящике.
Уходя, нянюшка заперла дверь своей комнаты на ключ, чтобы никто не потревожил Гулливера.
Оставшись один, он широко распахнул у себя в домике окна и дверь, уселся поудобнее в кресло, раскрыл свой путевой журнал и взялся за перо.
В запертой комнате Гулливер чувствовал себя в полной безопасности.
Вдруг он ясно услышал, что кто-то спрыгнул с подоконника на пол и шумно пробежал или, вернее, проскакал по комнате Глюмдальклич.
Сердце у Гулливера забилось.
«Тот, кто проникает в комнату не через дверь, а через окно, приходит не в гости», — подумал он.
И, осторожно приподнявшись с места, он выглянул в окошко своей спальни. Нет, это был не вор и не разбойник. Это была всего-навсего ручная обезьянка, любимица всех дворцовых поварят.
Гулливер успокоился и, улыбаясь, принялся наблюдать за ее смешными прыжками.
Обезьяна перескочила с кресла Глюмдальклич на другое кресло, посидела немного на верхней полке шкафа, а потом спрыгнула на стол, где стоял домик Гулливера.
Тут уж Гулливер опять испугался, и на этот раз еще сильнее прежнего. Он почувствовал, как дом его приподнялся и стал боком. Кресла, стол и комод с грохотом покатились по полу. Этот грохот, видимо, очень понравился обезьяне. Она еще и еще раз потрясла домик, а потом с любопытством заглянула в окошко.
Гулливер забился в самый дальний угол и старался не шевелиться.
«Ах, зачем я не спрятался вовремя под кровать! — твердил он про себя. — Под кроватью она бы меня не заметила. А теперь уже поздно. Если я попробую перебежать с места на место или даже переползти, она увидит меня».
И он прижался к стопке так плотно, как только мог. Но обезьяна все-таки увидела его.
Весело оскалив зубы, она просунула в двери домика лапу, чтобы схватить Гулливера.
Он кинулся в другой угол и забился между кроватью и шкафом. Но и тут страшная лапа настигла его.
Он попробовал вывернуться, ускользнуть, но не смог. Цепко ухватив Гулливера за полу кафтана, обезьяна вытащила его наружу.
От ужаса он не мог даже закричать.
А между тем обезьяна преспокойно взяла его на руки, как нянька берет младенца, и стала покачивать и гладить лапой по лицу. Должно быть, она приняла его за детеныша обезьяньей породы.
В эту самую минуту дверь с шумом отворилась, и на пороге комнаты появилась Глюмдальклич.
Обезьяна услышала стук. Одним прыжком она вскочила на подоконник, с подоконника — на карниз, а с карниза по водосточной трубе полезла на крышу.
Она карабкалась на трех лапах, а в четвертой держала Гулливера.
Глюмдальклич отчаянно закричала.
Гулливер услышал ее испуганный крик, но ответить ей не мог: обезьяна сдавила его так, что он еле дышал.
Через несколько минут весь дворец был на ногах. Слуги побежали за лестницами и веревками. Целая толпа теснилась во дворе. Люди стояли, задрав головы и показывая вверх пальцами.
А там, наверху, на самом гребне крыши, сидела обезьяна. Одной лапой она придерживала Гулливера, а другой набивала ему рот всякой дрянью, которую вытаскивала у себя изо рта. Обезьяны всегда оставляют в защечных мешках запас полупрожеванной пищи.
Если Гулливер пытался отвернуться или стиснуть зубы, она награждала его такими шлепками, что ему поневоле приходилось покоряться.
Слуги внизу покатывались от хохота, а у Гулливера сжималось сердце.
«Вот она, последняя минута!» — думал он.
Кто-то снизу бросил в обезьяну камнем. Этот камень просвистел над самой головой Гулливера.
а конец несколько лестниц было приставлено к стенам здания с разных сторон. Два придворных пажа и четверо слуг стали подниматься наверх.

Обезьяна быстро поняла, что ее окружают и что на трех лапах ей далеко не уйти. Она бросила Гулливера на крышу, в несколько прыжков добралась до соседнего здания и скрылась в слуховом окошке.
А Гулливер остался лежать на пологой, гладкой крыше, с минуты на минуту ожидая, что ветер снесет его вниз, как песчинку.
Но в это время один из пажей успел перебраться с верхней ступеньки лестницы на крышу. Он разыскал Гулливера, сунул его к себе в карман и благополучно доставил вниз.
Глюмдальклич была вне себя от радости. Она схватила своего Грильдрига и понесла домой.
А Гулливер лежал у нее на ладони, как мышонок, замученный кошкой. Ды- шать ему было нечем: он задыхался от противной жвачки, которой обезьяна набила ему рот.
Глюмдальклич поняла, в чем дело. Она взяла свою самую тоненькую иголочку и осторожно, кончиком, выгребла у Гулливера изо рта все, что засунула туда обезьяна.
Гулливеру сразу стало легче. Но он был так напуган, так сильно помят обезьяньими лапами, что целых две недели пролежал в кровати.
Король и все придворные каждый день присылали узнать, поправляется ли бедный Грильдриг, а королева сама приходила навещать его.
Она запретила всем придворным без исключения держать во дворце животных. А ту обезьяну, которая чуть не убила Гулливера, приказала убить.
Когда Гулливер встал наконец с постели, король велел позвать его к себе и, смеясь, задал ему три вопроса.
Ему было очень любопытно узнать, как чувствовал себя Гулливер в лапах у обезьяны, пришлось ли ему по вкусу ее угощение и что бы он стал делать, если бы такое происшествие случилось у него на родине, где некому было бы сунуть его в карман и доставить на землю.
Гулливер ответил королю только на последний вопрос.
Он сказал, что у него на родине обезьяны не водятся. Их привозят иногда из жарких стран и держат в клетках. Если же какой-нибудь обезьяне Удалось бы вырваться из неволи и она посмела бы наброситься на него, он без труда справился бы с ней. Да и не с одной обезьяной, а с целой дюжиной обезьян обыкновенного роста. Он уверен, что и эту огромную обезьяну он сумел бы одолеть, если бы в минуту нападения в руках у него оказалась шпага, а не перо. Достаточно было проколоть чудовищу лапу, чтобы навсегда отбить у него охоту нападать на людей.
Всю эту речь Гулливер произнес твердо и громко, высоко подняв голову и положив руку на рукоятку шпаги.
Он очень не хотел, чтобы кто-нибудь из придворных заподозрил его в трусости.
Но придворные ответили на его речь таким дружным и веселым хохотом, что Гулливер невольно замолчал.
Он обвел глазами своих слушателей и с горечью подумал, как трудно человеку добиться уважения со стороны тех, кто смотрит на него свысока.
Эта мысль не раз приходила в голову Гулливеру и позже, в другие времена, когда ему случалось бывать среди высоких особ — королей, герцогов, вельмож, — хоть часто эти высокие особы были ниже его на целую голову.
Жители Бробдингнега считают себя красивым народом. Может быть, это и в самом деле так, но Гулливер смотрел на них как будто сквозь увеличительное стекло, и потому они ему не очень нравились.
Их кожа казалась ему слишком толстой и шершавой — он замечал каждый волосок на ней, каждую веснушку. Да и мудрено было не заметить, когда эта веснушка была величиной с блюдечко, а волоски торчали, как острые шипы или как зубья гребенки. Это навело Гулливера на неожиданную и забавную мысль.
Как-то раз утром он представлялся королю. Короля в это время брил придворный цирюльник.
Беседуя с его величеством, Гулливер невольно посматривал на мыльную пену, в которой чернели толстые, похожие на кусочки железной проволоки волоски.
Когда брадобрей окончил свое дело, Гулливер попросил у него чашку с мыльной пеной. Цирюльник очень удивился такой просьбе, но исполнил ее.
Гулливер тщательно выбрал из белых хлопьев сорок самых толстых волосков и положил на окошко сушить. Потом он раздобыл гладкую щепочку и выстругал из нее спинку для гребешка.
С помощью самой тонкой иголки из игольника Глюмдальклич он осторожно просверлил в деревянной спинке на равных расстояниях друг от друга сорок узких отверстий и в эти отверстия вставил волоски. Затем подрезал их, чтобы они были совершенно ровные и заострил ножиком их концы. Получился прекрасный прочный гребень.
Гулливер был очень рад этому: чуть ли не все зубцы на его прежнем гребешке поломались и он положительно не знал, где ему достать новый. В Бробдингнеге не было ни одного мастера, который сумел бы изготовить такую крошечную вещицу. Все любовались новым гребнем Гулливера, и ему захотелось сделать еще какую-нибудь безделушку.
Он попросил служанку королевы сберечь для него волосы, выпавшие из косы ее величества.

Когда их собралось порядочно, он поручил тому самому столяру, который сделал для него комод и кресла, выточить два легких деревянных стула.
Предупредив столяра, что спинку и сиденье он изготовит сам из другого материала, Гулливер велел мастеру просверлить в стульях вокруг сиденья и спинки маленькие частые отверстия.
Столяр исполнил все, что ему было приказано, и Гулливер приступил к работе. Он выбрал из своего запаса самые крепкие волосы и, обдумав заранее узор, вплел их в те отверстия, которые были для этого проделаны.
Получились прекрасные плетеные стулья в английском вкусе, и Гулливер торжественно поднес их королеве. Королева была в восторге от подарка. Она поставила стулья на своем любимом столике в гостиной и показывала их всем, кто к ней приходил.
Она хотела, чтобы Гулливер во время приемов сидел именно на таком стуле, но Гулливер решительно отказался сидеть на волосах своей повелительницы.
После окончания этой работы у Гулливера осталось еще много волос королевы, и, с разрешения ее величества, он сплел из них для Глюмдальклич изящный кошелек. Кошелек был только немногим больше тех мешков, в которых у нас возят на мельницу рожь, и не годился для крупных, тяжелых бробдингнежских монет. Но зато он был очень красив — весь узорный, с золотым вензелем королевы на одной стороне и серебряным вензелем Глюмдальклич — на другой.
Король и королева очень любили музыку, и во дворце у них часто устраивались концерты.
Гулливера тоже приглашали иногда на музыкальные вечера. В таких случаях Глюмдальклич приносила его вместе с ящиком и ставила на какойнибудь из столиков подальше от музыкантов.
Гулливер плотно затворял все двери и окна у себя в ящике, задергивал портьеры и гардины, зажимал пальцами уши и садился в кресло слушать музыку.
Без этих предосторожностей музыка великанов казалась ему нестерпимым, оглушительным шумом.
Гораздо приятнее были ему звуки небольшого инструмента, похожего на клавикорды. Этот инструмент стоял в комнате у Глюмдальклич, и она училась играть на нем.
Гулливер и сам недурно играл на клавикордах, и вот ему захотелось познакомить короля и королеву с английскими песнями. Это оказалось нелегким делом.
Длина инструмента равнялась шестидесяти шагам, а каждая клавиша была шириной чуть ли не в целый шаг. Стоя на одном месте, Гулливер не мог бы играть больше чем на четырех клавишах — до других ему было не дотянуться. Поэтому он должен был бегать справа налево и слева направо — от басов к дискантам и обратно. А так как инструмент был не только длинный, но и высокий, то бегать ему приходилось не 110 полу, а по скамейке, которую специально для него приготовили столяры и которая была точно такой же длины, как инструмент.
Бегать вдоль клавикордов взад и вперед было очень утомительно, по еще труднее было нажимать тугие клавиши, рассчитанные на пальцы великанов.
Сначала Гулливер пробовал ударять по клавишам кулаком, но это было так больно, что он попросил изготовить для него две дубинки. С одного конца эти дубинки были толще, чем с другого, а для того чтобы при ударе они не слишком стучали по клавишам, Гулливер обтянул их толстые концы мышиной кожей.
Когда все эти приготовления были закончены, король и королева пришли послушать Гулливера.
Обливаясь потом, бедный музыкант бегал от одного конца клавикордов до другого, ударяя изо всех сил по клавишам, которые были ему нужны. В конце концов ему удалось довольно бегло сыграть веселую английскую песенку, которую он помнил с детства.
Король и королева ушли очень довольные, а Гулливер долго не мог прийти в себя — после такого музыкального упражнения у него болели и руки и ноги.
Гулливер читал книгу, взятую из королевской библиотеки. Он не сидел за столом и не стоял перед конторкой, как это делают другие люди во время чтения, а спускался и поднимался по особой приставной лестнице, кото- рая вела от верхней строчки к нижней.
Без этой лестницы, специально изготовленной для него, Гулливер не мог бы читать огромные бробдингнежские книги.

Лестница была не очень высокая — всего двадцать пять ступенек, а каждая ступенька по длине равнялась строчке книги.
Переходя от строчки к строчке, Гулливер спускался все ниже и ниже, а последние слова на странице он дочитывал, уже стоя на полу. Переворачивать страницы ему было нетрудно, так как бробдингнежская бумага славится своей тонкостью. Она и в самом деле не толще обыкновенного картона.
Гулливер читал рассуждения одного местного писателя о том, как измельчали за последнее время его соотечественники.
Писатель рассказывал о могучих великанах, некогда населявших его страну, и горько жаловался на болезни и опасности, которые на каждом шагу подстерегают слабых, низкорослых и хрупких бробдингнежцев.
Читая эти рассуждения, Гулливер вспомнил, что и у себя на родине он читал немало книжек в таком же роде, и, улыбаясь, подумал:
«И большие и маленькие люди не прочь пожаловаться на свою слабость и хрупкость. А говоря по правде, и те и другие не так уж беспомощны, как им кажется». И, перевернув последнюю страницу, он спустился с лестницы.
В это время в комнату вошла Глюмдальклич.
— Нам надо собираться, Грильдриг, — сказала она. — Король и королева едут на морское побережье и берут нас с собой.
На морское побережье! Сердце у Гулливера радостно забилось. Больше двух лет он не видел моря, не слышал глухого рокота волн и веселого свиста морского ветра. Но по ночам ему часто снился этот мерный знакомый шум, и утром он просыпался печальный и встревоженный.
Он знал, что уехать из страны великанов можно только морем.
Гулливеру хорошо жилось при дворе бробдингнежского короля. Король и королева любили его, Глюмдальклич ухаживала за ним, как самая заботливая нянюшка, придворные улыбались ему и не прочь были с ним поболтать.
Но Гулливер так устал опасаться всего на свете — защищаться от мухи, убегать от кошки, захлебываться в чашке воды! Он только и мечтал о том, чтобы опять жить среди людей, самых обыкновенных людей, такого же роста, как он.
Нелегко постоянно находиться в обществе, где все на тебя смотрят сверху вниз.
Какое-то неясное предчувствие заставило Гулливера на этот раз особенно тщательно уложить свои вещи. Он захватил с собой в дорогу не только платье, белье и свой путевой дневник, но даже коллекцию редкостей, собранных им в Бробдингнеге.
На следующее утро королевская семья со свитой и слугами отправилась в путь.
Гулливер прекрасно чувствовал себя в своем дорожном ящике. Гамак, заменявший ему постель, был подвешен на шелковых веревках к четырем углам потолка. Он плавно покачивался даже тогда, когда верховой, к поясу которого был пристегнут ящик Гулливера, ехал самой крупной и тряской рысью.
В крышке ящика, над самым гамаком, Гулливер попросил проделать маленькое окошечко, в ладонь шириной, которое он мог сам открывать и закрывать, когда ему вздумается.
В жаркие часы он открывал и верхнее и боковые окошки и безмятежно дремал в своем гамаке, овеваемый легким ветерком.
Но, должно быть, этот сон на сквозняке был не так уж полезен.
Когда король с королевой и со своей свитой прибыли в свой летний дворец, который находился всего в восемнадцати милях от берега, подле города Фленфласника, Гулливер чувствовал себя совсем нехорошо. Он сильно простудился и был очень утомлен.
А бедная Глюмдальклич, та совсем заболела дорогой. Ей пришлось лечь в постель и принимать горькие лекарства.
Между тем Гулливеру хотелось как можно скорее побывать у моря. Он просто не мог дождаться минуты, когда опять ступит на прибрежный песок. Чтобы приблизить эту минуту, Гулливер стал просить свою милую нянюшку отпустить его на берег одного.
— Соленый морской воздух вылечит меня лучше всякого лекарства, — повторял он.
Но нянюшке почему-то не хотелось отпускать Гулливера. Она всячески отговаривала его от этой прогулки и отпустила только после долгих просьб и споров, скрепя сердце, со слезами на глазах.
Одному из королевских пажей она поручила снести Грильдрига на берег и смотреть за ним в оба.
Мальчик нес ящик с Гулливером добрых полчаса. Все это время Гулливер не отходил от окошка. Он чувствовал, что берег уже близко.
И вот наконец он увидел темные от прилива камни и полосу влажных песков со следами морской пены.
Он попросил мальчика поставить ящик на какойнибудь камень и, опустившись на стул перед окошком, стал печально вглядываться в пустынную даль океана.
Как хотелось ему увидеть там, на горизонте, треугольник паруса! Хоть издали, хоть на мгновение…
Мальчик, насвистывая какую-то песенку, бросал в воду камешки величиной с небольшую рыбачью хижину, и этот шум и плеск мешали Гулливеру думать. Он сказал пажу, что устал и хочет вздремнуть. Паж очень обрадовася. Прикрыв поплотнев окошко в крышке ящика, он пожелал Гулливеру доброго сна и бегом побежал к скалам — разыскивать в расселинах птичьи гнезда.
А Гулливер и в самом деле лег в свой гамак и закрыл глаза. Усталость от долгой дороги и свежий морской воздух сделали свое дело. Он крепко уснул.

И вдруг сильный толчок разбудил его. Он почувствовал, что кто-то дернул за кольцо, ввинченное в крышку ящика. Ящик качнулся и стал стремительно подниматься вверх. Гулливер едва не вылетел из своего гамака, но тут движение стало ровное, и он без труда соскочил на пол и подбежал к окошку. Голова у него закружилась. Со всех трех сторон он видел только облака и небо.

Что же случилось? Гулливер прислушался — и все понял. В шуме ветра он ясно различил взмахи широких могучих крыльев.
Должно быть, какая-нибудь огромная птица высмотрела домик Гулливера и, ухватив его за кольцо, несет неизвестно куда.
И зачем ей понадобился деревянный ящик?
Наверно, она хочет бросить его на скалы, как орлы бросают черепах, чтобы расколоть их панцирь и достать из-под него нежное черепашье мясо.
Гулливер закрыл лицо руками. Кажется, еще никогда смерть не подходила к нему так близко.
В эту минуту ящик его опять сильно качнулся. Еще, еще раз… Он услышал орлиный клекот и такой шум, словно все морские ветры сшиблись у него над головой. Нет сомнения, это другой орел напал на того, который похитил Гулливера. Пират хочет отнять добычу у пирата.

Толчок следовал за толчком, удар — за ударом. Ящик раскачивался направо и налево, как вывеска под сильным ветром. А Гулливер перекатывался с места на место и, закрыв глаза, ждал смерти.
И вдруг ящик как-то странно дрогнул и полетел вниз, вниз, вниз… «Конец!» — подумал Гулливер.
Страшный всплеск оглушил Гулливера, и домик на минуту погрузился в полную тьму.

Потом, чуть покачиваясь, он поднялся наверх, и дневной свет понемногу пробился в комнату.
По стенам, змеясь, побежали светлые тени. Такие тени дрожат на стенках каюты, когда иллюминаторы заливает водой.
Гулливер встал на ноги и осмотрелся. Да, он был в море. Домик, обитый снизу железными пластинками, не потерял в воздухе равновесия и упал не перевернувшись. Но он был такой тяжелый, что глубоко осел в воде. Волны доходили по меньшей мере до половины окон. Что будет, если их могучие удары разобьют стекла? Ведь они защищены всего только легкими железными решетками.
Но нет, пока еще они выдерживают напор воды.
Гулливер внимательно осмотрел свое плавучее жилище.
К счастью, двери в домике были выдвижные, а не створчатые, на петлях.
Они не пропускали воды. Но все же вода мало-помалу просачивалась в ящик сквозь какие-то еле заметные щелки в стенах.
Гулливер порылся у себя в комоде, разорвал на полосы простыню и, как мог, законопатил щели. Потом вскочил на стул и открыл окошечко в потолке.

Это было сделано вовремя: в ящике стало так душно, что Гулливер едва не задохся.
Свежий воздух проник в домик, и Гулливер вздохнул с облегчением. Мысли его прояснились. Он задумался.
Ну вот, он наконец на свободе! Никогда уже ему не вернуться в Бробдингнег. Ах, бедная, милая Глюмдальклич! Что-то с нею будет? Королева разгневается на нее, отошлет обратно в деревню… Нелегко ей придется. А что будет с ним, слабым, маленьким человечком, одиноко плавающим по океану без мачт и без руля в неуклюжем деревянном ящике? Скорее всего, первая же большая волна перевернет и зальет игрушечный домик или разобьет его о скалы.
А может быть, ветер будет гонять его по океану до тех пор, пока Гулливер не умрет с голоду. Ох, только бы не это! Если уж умирать, так умирать поскорее!
А минуты тянулись медленно-медленно. С тех пор как Гулливер попал в море, прошло четыре часа. Но эти часы показались ему длиннее суток. Ничего, кроме мерного плеска волн, ударявшихся о стены домика, Гулливер не слышал.
И вдруг ему почудился какой-то странный звук: что-то словно царапнуло по глухой стороне ящика, там, где были приделаны железные пряжки. После этого ящик поплыл как будто скорее и в одном направлении.
Иногда его резко дергало или поворачивало, и тогда домик нырял глубже, а волны взлетали выше, совсем захлестывая домик. Вода ливнем обрушивалась на крышу, и тяжелые брызги попадали через окошечко в комнату Гулливера.
«Неужели кто-то взял меня на буксир?» — подумал Гулливер.

Он влез на стол, который был привинчен посередине комнаты, под самым окошком в потолке, и стал громко звать па помощь. Он кричал на всех языках, какие знал: по-английски, по-испански, по-голландски, по-итальянс- ки, по-турецки, по-лилипутски, побробдингнежски, — но никто не отзывался.
Тогда он взял палку, привязал к ней большой платок и, просунув палку в окошко, стал размахивать платком. Но и этот сигнал остался без ответа.
Однако же Гулливер ясно чувствовал, что его домик быстро подвигается вперед.
И вдруг стенка с пряжками ударилась обо что-то твердое. Домик резко качнуло раз, другой, и он остановился. Кольцо на крыше звякнуло. Потом заскрипел канат, как будто его продевали в кольцо.
Гулливеру показалось, что домик стал понемногу подниматься из воды. Да, так оно и есть! В комнате сделалось гораздо светлее.
Гулливер снова выставил палку и замахал платком.
Над головой у него застучало, и кто-то громко закричал по-английски:
— Эй вы там, в ящике! Отзовитесь! Вас слушают!
Гулливер, задыхаясь от волнения, отвечал, что он злополучный путешественник, испытавший во время своих странствований жесточайшие невзгоды и опасности. Он счастлив, что встретил наконец своих соотечественников, и умоляет их спасти его.
— Будьте совершенно спокойны! — ответили ему сверху. — Ваш ящик привязан к борту английского корабля, и сейчас наш плотник пропилит в его крышке отверстие. Мы спустим вам трап, и вы сможете выбраться из вашей плавучей тюрьмы.

— Не стоит даром тратить время, — ответил Гулливер. — Гораздо проще просунуть в кольцо палец и поднять ящик на борт корабля.
Люди наверху засмеялись, шумно заговорили, но никто ничего не ответил Гулливеру. Потом он услышал тонкий свист пилы, и через несколько минут в потолке его комнаты засветилась большая четырехугольная дыра.

Гулливеру спустили трап. Он поднялся сначала на крышу своего домика, а потом — на корабль.
Матросы окружили Гулливера и наперебой стали спрашивать его, кто он, откуда, давно ли плавает по морю в своем плавучем доме и за что его туда посадили. Но Гулливер только растерянно смотрел на них.
«Что за крошечные человечки! — думал он. — Неужели я опять попал к лилипутам?»

Капитан судна, мистер Томас Вилькокс, заметил, что Гулливер едва стоит на ногах от усталости, потрясения и растерянности. Он отвел его в свою каюту, уложил в постель и посоветовал как следует отдохнуть.
Гулливер и сам чувствовал, что это ему необходимо. Но, прежде чем уснуть, он успел сказать капитану, что у него в ящике осталось много прекрасных вещей — шелковый гамак, стол, стулья, комод, ковры, занавески и много замечательных безделушек.
— Если вы прикажете принести мой домик в эту каюту, я с удовольствием покажу вам свою коллекцию редкостей, — сказал он.
Капитан с удивлением и жалостью посмотрел на него и молча вышел из каюты. Он подумал, что гость его сошел с ума от пережитых бедствий, а Гулливер просто не успел еще привыкнуть к мысли, что вокруг него такие же люди, как он, и что никто уже не может поднять его домик одним пальцем.
Однако же, когда он проснулся, все его вещи уже были на борту корабля. Капитан послал матросов вытащить их из ящика, и матросы самым добросовестным образом исполнили это приказание.
К сожалению, Гулливер позабыл сказать капитану, что стол, стулья и комод в его комнате привинчены к полу. Матросы этого, конечно, не знали и сильно попортили мебель, отрывая ее от пола.
Мало того: во время работы они повредили и самый домик. В стенах и в полу образовались отверстия, и вода ручьями стала просачиваться в комнату.
Матросы едва успели содрать с ящика несколько досок, которые могли пригодиться на корабле, — и он пошел ко дну. Гулливер был рад, что не видел этого. Грустно видеть, как идет ко дну дом, в котором ты прожил много дней и ночей, хотя бы и невеселых.
Эти несколько часов в каюте капитана Гулливер проспал крепко, но беспокойно: ему снились то огромные осы из страны великанов, то плачущая Глюмдальклич, то орлы, которые дерутся у него над головой. Но все-таки сон освежил его, и он охотно согласился поужинать вместе с капитаном.
Капитан был гостеприимным хозяином. Он радушно угощал Гулливера, и Гулливер ел с удовольствием, но при этом его очень смешили крошечные тарелочки, блюда, графины и стаканы, стоявшие на столе. Он часто брал их в руки и рассматривал, покачивая головой и улыбаясь.
Капитан заметил это. Участливо поглядев на Гулливера, он спросил его, вполне ли он здоров и не поврежден ли его рассудок усталостью и нес- частями.
— Нет, — сказал Гулливер, — я вполне здоров. Но я давно уже не видел таких маленьких людей и таких маленьких вещей.
И он подробно рассказал капитану о том, как он жил в стране великанов. Сначала капитан слушал этот рассказ с недоверием, но чем дальше рассказывал Гулливер, тем внимательнее становился капитан. С каждой минутой он все больше убеждался в том, что Гулливер серьезный, правдивый и скромный человек, вовсе не склонный выдумывать и преувеличивать.
В заключение Гулливер достал из кармана ключ и открыл свой комод. Он показал капитану два гребня: у одного была деревянная спинка, у другого роговая. Роговую спинку Гулливер сделал из обрезка ногтя его бробдингнежского величества.
— А из чего сделаны зубья? — спросил капитан.
— Из волос королевской бороды!
Капитан только развел руками.
Затем Гулливер достал несколько иголок и булавок — в пол-аршина, в аршин и больше. Он размотал перед удивленным капитаном четыре волоса королевы и подал ему обеими руками золотое кольцо, полученное от нее в подарок. Это кольцо королева носила на мизинце, а Гулливер — на шее, как ожерелье.
Но более всего поразил капитана зуб. Этот зуб по ошибке был вырван у одного из королевских пажей. Зуб оказался совершенно здоровым, и Гулливер вычистил его и спрятал к себе в комод. Заметив, что капитан не может отвести глаз от великанского зуба, Гулливер попросил его принять эту безделушку в подарок.
Растроганный капитан освободил в своем шкафу одну полку и бережно положил на нее странный предмет, по виду похожий на зуб, а по величине — на увесистый булыжник.
Он взял с Гулливера слово, что, возвратившись на родину, тот непременно напишет книгу о своих путешествиях…
Гулливер был честным человеком и сдержал слово.
Так появилась на свет книга о стране лилипутов и о стране великанов. 3 июня 1706 года корабль, который принял на свой борт Гулливера, подошел к берегам Англии.
Несколько месяцев он был в пути и три-четыре раза заходил в порты, чтобы запастись провизией и свежей водой, но Гулливер, утомленный приключениями, ни разу не покинул своей каюты.
И вот путешествие его окончилось. Он дружески распростился с капитаном, который снабдил его на дорогу деньгами, и, наняв лошадь, отправился домой.
Все, что он видел на знакомых с детства дорогах, удивляло его. Деревья казались ему мелким кустарником, дома и башни — карточными домиками, а люди — лилипутами.
Он боялся раздавить прохожих и громко кричал им, чтобы они посторонились.
На это ему отвечали бранью и насмешками. А какой-то сердитый фермер чуть не поколотил его палкой.
Наконец дороги и улицы остались позади.
Гулливер подъехал к воротам своего дома. Старый слуга открыл ему двери, и Гулливер, нагнувшись, переступил через порог: он боялся стукнуться головой о притолоку, которая показалась ему на этот раз очень низкой.
Жена и дочь выбежали ему навстречу, но он не сразу увидел их, потому что, по привычке, смотрел вверх.
Все родные, друзья и соседи казались ему маленькими, беспомощными и хрупкими, как мотыльки.
— Должно быть, вам очень плохо жилось без меня, — говорил он с жалостью. — Вы так похудели и уменьшились в росте, что вас и не разглядишь!
А друзья, родные и соседи, в свою очередь, жалели Гулливера и считали, что бедняга сошел с ума…
Так прошла педеля, другая, третья…
Гулливер понемногу стал снова привыкать к своему дому, к родному городу и знакомым вещам. С каждым днем он все меньше удивлялся, видя вокруг себя простых, обыкновенных людей обыкновенного роста.
В конце концов он опять научился смотреть на них, как на равных, а не снизу вверх и не сверху вниз.
Смотреть на людей таким образом гораздо удобнее и приятнее, потому что при этом не приходится задирать голову и не надо сгибаться в три погибели.