Письмо пастернака ахматовой. Анна Ахматова и Борис Пастернак: из истории взаимоотношений

В то же время в сознании, отзывающемся русской поэзии ХХ века, Пастернак и Ахматова существуют там же, где и Мандельштам, и Цветаева. "В России пишут четверо: я, Пастернак, Ахматова и П. Васильев", – сказал в 1935-м С. Рудакову Мандельштам. "Нас мало, нас, может быть, четверо…" – четверка "горючих и адских" может располагаться каждым читателем по своему порядку, но в каноне русской поэзии ХХ века они стоят рядом. Рядом? "Благоуханная легенда" – так иронически охарактеризует Ахматова миф о себе и Цветаевой например. То же самое она могла сказать о себе и Пастернаке.

Чем внимательнее вчитываешься в мемуары и свидетельства, а уж тем более в стихи, чем глубже всматриваешься в сюжет существования оставивших бесценное наследие поэтов, тем больше возникает вопросов не о сходстве – о различии. О разных стратегиях творческого и житейского поведения близких, сближенных в общепринятом, среднестатистическом читательском мнении поэтов. Почти по Лобачевскому: вроде бы и параллельные, но пересекаются. И наоборот: вроде бы пересекаются, но – параллельные. Независимые. Отдельные. И сентиментально-мелодраматическая картинка Ахматова – Мандельштам – Цветаева – Пастернак, представляющая собою некое над-индивидуальное целое (вместе противостояли известно чему), распадается на самостоятельные, с неровными, а иногда даже очень острыми краями образования. От утешительного мифа о единстве не остается и следа. В своих "Записных книжках. 1958–1966", изданных Einaudi в 1996-м, Ахматова набросала предварительный план книги "Мои полвека", где назвала главку о Пастернаке (внутри предполагаемой главы "Мои современники") так: "Разгадка тайны". На самом деле тайна была в отношениях двух поэтов и восприятии ими друг друга, тайна, так и не ставшая прижизненной явью. Тайна, как можно увидеть сегодня, заключалась в том, что Ахматова упорно и глубоко думала о Пастернаке, а он – он лишь снисходил . Снисходил, громко восхищаясь.

Вот как в одно и то же историческое время оценивал в воронежских беседах с Сергеем Рудаковым Ахматову и Пастернака Мандельштам.

Об Ахматовой:

"Она – плотоядная чайка, где исторические события – там слышится голос Ахматовой. И события – только гребень, верх волны: война, революция. Ровная и глубокая полоса жизни у нее стихов не дает…"

О Пастернаке:

"Человек здоровый, на все смотрит как на явления: вот – снег, погода, люди ходят…"

Да, и близки были духовно, а порою и душевно, и ценили, любили, поддерживали друг друга. Ахматова оплакала уход Пастернака: "Умолк вчера неповторимый голос…" Все это так. Но вот вопросы, которые задавала уже в "хрущевское" время, после "Живаго", "в те дни, когда ему было очень худо, но он еще не болел. Он был исключен. Он был уже только членом Литфонда". Вспоминает М. В. Вольпин:

"Значит, заговорили о Пастернаке, о горестной его судьбе, и вдруг она сказала: "Михаил Давидович, кто первый из нас написал революционную поэму? – Борис. Кто первый выступал на съезде с преданнейшей речью? – Борис. Кто первый сделал попытку восславить вождя? – Борис. Так за что же ему мученический венец?" – сказала она с завистью".

"Кто первый из нас был послан вместе с Сурковым (…) представлять советскую поэзию за границей? – Борис!" – сказала она".

Вольпин и Дувакин, обсуждая эти вопросы с Ахматовой, говорят и о "возвышенной зависти чужому несчастью", что "не дана мелкому тщеславию", а свидетельствует о "стремлении к хорошей, подлинной, настоящей, в высоком смысле слова, славе", но главное – о различии между поэтами.

Попробуем разобраться.

Их появление на свет разделяет меньше года: Ахматова – "летняя" (родилась в Иванов день, в самый длинный день и самую короткую ночь в году, 23 июня 1889 г.), Пастернак – "зимний" (10 февраля 1890 г.). Оба родились не в блестящей столице: Пастернак – в Москве, Ахматова – в пригороде Одессы.

Пастернак родился в любящей, благополучной и творческой семье (и среде – его первые впечатления в родительском доме отложились на всю жизнь), Ахматова родилась в семье статского советника, бывшего морского офицера. Зато поэтическая слава и даже легенда пришли к Ахматовой раньше – еще до революции. Как справедливо утверждает биограф, "легенда была частью славы и сопровождала Ахматову с первых ее шагов на творческом пути". Задолго до известности начинающего Пастернака критика отметила особую силу стихов Ахматовой. В. М. Жирмунский в статье "Преодолевшие символизм" назвал ее "наиболее значительным поэтом молодого поколения". Ранняя Ахматова и сама для себя была, как мы бы нынче сказали, замечательным имиджмейкером. "Колдовской ребенок". "Колдунья". "Я обманно стыдлива". "Я умею любить". "Все мы бражники здесь, блудницы…" Слово, как известно, не воробей, – долетело и до Жданова со Сталиным. В 1923 году выходит первая монография о ее творчестве – книга Б. М. Эйхенбаума, в которой исследуются ее же мотивы – религиозного сознания и "бражников, блудниц". И образ ветреной и богемной, обманутой и лукавящей красавицы, с которым Ахматова потом беспощадно боролась, выступая против мемуаров Г. Иванова и прочих, – выкован был сначала ею же самой. Хрупкую, мифологизированно-изнеженную, опасную, до головокружения оригинальную красоту послушно растиражировали художники – от Н. Альтмана с его знаменитым сине-желтым, изломанным по силуэту портретом, до Ю. Анненкова с графическим абрисом испаноподобной дамы. И даже Мандельштам (об отношении которого к обоим – в дальнейшем повествовании) назвал ее сначала "столпником паркета".

Начавшая печататься на шесть лет раньше Пастернака, Ахматова сначала благодаря своему замужеству, но очень вскоре и благодаря нарастающей известности очень рано вошла в круг определявших лицо и уровень современной поэзии на блестящем и насыщенном артистическом фоне – от Блока до Вяч. Иванова (я уж не говорю о балете и опере, художниках, артистах и проч.). Пастернак, еще далекий от окончательного выбора возможного профессионального будущего (от философии до музыки) в 10-е годы находился в кружке "Сердарда", а отнюдь не в кругу поэтов. Его потрясло, правда, знакомство с Маяковским в 1914-м. Пастернаковская тяга и близость к футуристам была противоположна по направлению ахматовской акмеистичности: так что и по поэтике, и по стилю поведения, и по создаваемому образу, и по стратегии жизни они не совпадали. Вот и говори после этого о единстве "поколения"!

Делать выводы о творческом родстве , исходя из даты рождения и принадлежности к одному поколению, никак не представляется возможным. Более того: если искать оппонентов , то они как раз внутри поколения и таятся.

Но, предвижу возражение, стихи Ахматовой, посвященные Пастернаку, свидетельствуют вовсе не об оппонировании!

За то, что дым сравнил с Лаокооном,

Кладбищенский воспел чертополох,

За то, что мир наполнил новым звоном

В пространстве новом отраженных строф, -

Он награжден каким-то вечным детством,

Той щедростью и зоркостью светил,

И вся земля была его наследством,

А он ее со всеми разделил.

Кстати, не могу не отметить перекличку – ответ – вопрос – ответ – Ахматовой с самой собою: на вопрос "за что?", несколько раз повторенный Вольпину, отвечает, как это ни парадоксально, сама Ахматова из 1936-го: "за то, что", тоже несколько раз повторенное. А его "мученический венец" перекликается с "вечным детством", которым он ("за то, что") "награжден".

Этим стихотворением 1936 года Ахматова прервала затянувшееся поэтическое молчание. Восторг и радость действительно образуют эмоциональную ауру этого стихотворения. Оно стало известным в черновике Пастернаку еще до публикации – ему не очень глянулось одно слово внутри: "чтоб не спугнуть лягушки чуткий сон". Лягушку Ахматова послушно убрала, заменила на пространство .

Но между этим стихотворением и дореволюционной славой в жизни Пастернака и жизни Ахматовой много чего произошло.

Революция пролегла межевою вехою (пользуюсь лексикой "Людей и положений" Пастернака) между многими и многими.

Ахматова и Пастернак были из тех, кто не уехал в эмиграцию. "Руками я замкнула слух". Пастернак провел несколько месяцев 1921 года в Германии, но это была не эмиграция, а отъезд (уехали в эмиграцию родители, которых Пастернак провожал из Петрограда, стоя на пристани рядом с Ахматовой, провожавшей навсегда Артура Лурье).

Но слава, именно слава Пастернака началась после революций, февральской и октябрьской. Его отношение к революции было амбивалентным – он и приветствовал жар ее возможностей, и устрашался ее делам ("Русская революция", 1919). Но он ее принял. Отношение к революции Ахматовой было гораздо более скептическим, без иллюзий, отрицательным без оттенков; она с самого начала разделила родину и революцию ледяною и непереступаемой чертой. Уже в конце 50-х Ахматова комментирует: "Б. П. примолк после гениальной книги лета 1917 (вышла в 1921), растил сына, читал толстые книги и писал свои 3 поэмы". Пастернак "пишет худшее из всего, что он сделал"). Сурово. (Сурово будет позже сказано и о стихах из "Доктора Живаго" – "как в прорубь опустил").

«Анне Ахматовой» Борис Пастернак

Мне кажется, я подберу слова,
Похожие на вашу первозданность.
А ошибусь, — мне это трын-трава,
Я все равно с ошибкой не расстанусь.

Я слышу мокрых кровель говорок,
Торцовых плит заглохшие эклоги.
Какой-то город, явный с первых строк,
Растет и отдается в каждом слоге.

Кругом весна, но за город нельзя.
Еще строга заказчица скупая.
Глаза шитьем за лампою слезя,
Горит заря, спины не разгибая.

Вдыхая дали ладожскую гладь,
Спешит к воде, смиряя сил упадок.
С таких гулянок ничего не взять.
Каналы пахнут затхлостью укладок.

По ним ныряет, как пустой орех,
Горячий ветер и колышет веки
Ветвей, и звезд, и фонарей, и вех,
И с моста вдаль глядящей белошвейки.

Бывает глаз по-разному остер,
По-разному бывает образ точен.
Но самой страшной крепости раствор —
Ночная даль под взглядом белой ночи.

Таким я вижу облик ваш и взгляд.
Он мне внушен не тем столбом из соли,
Которым вы пять лет тому назад
Испуг оглядки к рифме прикололи,

Но, исходив от ваших первых книг,
Где крепли прозы пристальной крупицы,
Он и во всех, как искры проводник,
Событья былью заставляет биться.

Анализ стихотворения Пастернака «Анне Ахматовой»

Ахматова и Пастернак – два безусловных гения русской поэзии двадцатого столетия – впервые встретились в 1922 году. Если особо не вникать в специфику их отношений, то кажется, что они были связаны крепкой дружбой. Подтверждением этому служат фотоснимки и книги с дарственными надписями, обмен комплиментами, стихотворения-посвящения. На деле – все гораздо сложнее. Заочно Анна Андреевна о своем коллеге высказывалась либо снисходительно, либо пренебрежительно. Она с прохладой воспринимала его экзальтацию, а излишнюю экспрессию считала признаком дурного вкуса. Пастернак в компании великой поэтессы чувствовал себя не слишком свободно. Борис Леонидович пытался привлечь ее внимание своими обычными высокопарностями, но Анна Андреевна в ответ демонстрировала лишь «ледяную петербургскую воспитанность» (по меткому определению Дмитрия Быкова). Чисто с психологической точки зрения Пастернаку, конечно, была ближе Цветаева, с которой у него был эпистолярный роман, одновременно страстный и возвышенный.

Стихотворение Бориса Леонидовича «Анне Ахматовой» написано в 1929 году. Как известно, в лирике поэтессы главным героем всегда был Петербург. На фоне города на Неве располагался портрет. Он представлял собой силуэт Ахматовой с гордо поднятой головой. Эта композиция воплощена в посвящении Пастернака. Борис Леонидович воспринимал ее в качестве основы мира, созданного Анной Андреевной. Посредством стихотворения поэт пытался помочь Ахматовой побороть мрак в душе, укрепить ее веру в собственные силы, вернуть ей надежду на будущее. Негативные эмоции Пастернак увидел в стихотворении «Лотова жена». Его поэтесса написала в 1924 году. В нем отразилось нежелание Анны Андреевной смотреть вперед, сожаление о прошедших годах, которые более нет возможности вновь пережить.

В стихотворении Пастернак отмечает сильную сторону литературного дара Ахматовой – способность точно подмечать прозаические особенности жизни. Наиболее ярко эта особенность проявилась в ранних сборниках поэтессы. По мнению Бориса Леонидовича, вышеназванная черта должна способствовать возвращению Анны Андреевны к активной творческой деятельности, подвигнуть ее на дальнейшее сочинение стихотворений. Впоследствии Пастернак и в письмах горячо уверял Ахматову во имя собственного высокого призвания не сомневаться в своих силах, в таланте.

В нашей столовой много людей. Они сидят на диване, на всех стульях и даже на табуретках, которые принесены с кухни. За столом, в некотором обособлении сидит седой красивый человек, который читает рукопись, аккуратно переворачивая страницы... Мы с братом Борисом стоим в прихожей и смотрим на все это через раскрытую дверь... И вдруг мы слышим такое:

Водилась крыса в погребке

Питалась ветчиною,

Как Лютер с салом на брюшке

В два пальца толщиною.

Подсыпали ей мышьяку,

И впала тут она в тоску,

Как от любви несчастной... Мы с Борисом начинаем безудержно хохотать. Взрослые оборачиваются и начинают шикать на нас. Чтение прерывается, и человек за столом говорит:

Это очень хорошо, что дети смеются... Сцена в погребке Ауэрбаха и должна быть смешной... Борис Леонидович Пастернак читает на Ордынке свой перевод "Фауста". А еще я помню в его чтении самое начало "Доктора Живаго" и стихи - "Огни заката догорали", "Я кончился, а ты жива", "Август", "Белой ночью"... По поводу последнего стихотворения у Пастернака с Ахматовой произошел примечательный диалог. Там есть такие строчки:

Фонари, точно бабочки газовые,

Утро тронуло первою дрожью...

Анна Андреевна заметила:

Во время белых ночей фонари никогда не горели. Борис Леонидович подумал и сказал:

Нет, горели... Я помню, как он жаловался на то, что в журнале "Знамя" отвергли стихи "Ты значил все в моей судьбе". Там есть такая строчка:

Со мною люди без имен... Так вот Вера Инбер в своем отзыве написала: "У нас нет людей без имен. Все советские люди имеют имя". Тут я хочу дословно привести запись из небольшой тетрадочки, в которую Ардов некоторое время заносил слова Ахматовой и свои впечатления о ней.

К нам пришел Борис Леонидович. Анна Андреевна ему впервые прочитала свое стихотворение, посвященное ему. Он стал хвалить стихи. И потом они оба стали разговаривать о чем-то. О чем, я не могла понять даже отдаленно. Как будто не по-русски говорили. Потом Пастернак ушел. И я спросила:

Анна Андреевна, о чем вы говорили? Она засмеялась и сказала:

Как? Разве вы не поняли? Он просил, чтобы из моего стихотворения о нем я выбросила слово "лягушка"... (Во второй редакции этой вещи "лягушки" нет, Ахматова заменила ее словом "пространство".)

Мой младший брат в детстве презабавно перевирал слова. Например, "булочную" он называл- "хлебушная"... Часто произносимая в доме фамилия "Пастернак" тоже далась Боре не сразу. Поначалу он говорил - "Монастырев". Об этом рассказали самому Борису Леонидовичу. Реакция была такая: - Да, да... Это так понятно... Па-стер-нак... Мо-на-стырь...

Как-то Борис Леонидович рассмешил Анну Андреевну и всех нас такой фразой: - Я знаю, я - нам не нужен.

Вот еще история, связанная с ним, которая бытовала в доме моих родителей. До переезда на Ордынку наша семья года два жила в Лаврушинском переулке , в писательском доме , и в том же подъезде, что и Борис Леонидович. Когда я был грудным младенцем, примерно в таком же возрасте был сын Пастернака - Леня. У моих родителей были специальные весы для взвешивания маленьких детей, и Борис Леонидович регулярно одалживал их, чтобы проверить вес Лени. На этой почве между поэтом и моим отцом произошло некоторое сближение, и как-то Пастернак попросил у Ардова почитать какую-нибудь его книгу. Отец дал соседу сборник своих юмористических рассказов. В следующий свой приход за весами Борис Леонидович вернул книгу и сказал:

Вы знаете, мне очень понравилось... Я думаю, вы могли бы в гораздо большей степени навязать себя эпохе...

В пятидесятых годах Борис Леонидович часто бывал на Ордынке. Обычно эти визиты сопровождались многочисленными телефонными звонками. Он мог, например, позвонить и сказать: - Анна Андреевна думает, что я приду через сорок минут, а я приду через пятьдесят... Однажды он позвонил на другой день после визита и сказал: - Вы знаете, Анна Андреевна, мне кажется, что вчера я слишком мало смеялся анекдотам Виктора Ефимовича...

Как-то после очередного подобного звонка мы с Ахматовой заговорили о великих русских поэтах двадцатого века. Она вдруг указала мне рукою на телефон и произнесла:

Этот сумасшедший старик - тоже гений. Иногда Борис Леонидович приходил к нам как-то странно одетый. На нем бывала поношенная кофта явно домашнего вида. Мы удивлялись этому. Анна Андреевна со свойственной ей проницательностью объяснила нам однажды: - Все очень просто. Он не говорит Зине , что идет сюда, а объявляет, что хочет пройтись.

Я иду заснеженным замоскворецким переулком, а навстречу мне движется величественная и несколько отстраненная от уличной суеты фигура. Это - Пастернак. Мне всегда казалось, что он движется как бы на вершок от земли...

Здравствуйте, Борис Леонидович.

А-а-а, - он некоторое время узнает меня, как бы спускается с неба на землю.

Ааа... Здравствуйте, здравствуйте... Что дома? Как Анна Андреевна?.. Как мама?.. Кланяйтесь, кланяйтесь им от меня!.. И опять он двинулся, опять воспарил в заоблачные выси. Я полагаю, здесь уместно привести нечто, рассказанное мне покойной Марией Сергеевной Петровых .

Сравнительно скоро после смерти Ахматовой знакомая писательница показала Марии Сергеевне свои воспоминания. (Тут надо сказать, что Ахматова была твердо убеждена, что эта литературная дама - специально приставленный к ней соглядатай. Разумеется, сама писательница этого мнения знать не могла). Так вот эта дама вспоминала, что в тот день, когда разразился скандал в связи с присуждением Борису Леонидовичу Нобелевской премии , она с утра, едва прочитав газеты, помчалась к Ахматовой, дабы спросить, что Анна Андреевна по этому поводу думает.

Разумеется, Ахматова должна была счесть этот визит и самый вопрос отнюдь не случайными, и тем не менее она сказала:

Поэт всегда прав. Несомненно, этот ответ был рассчитан на передачу во все тогдашние инстанции.

Я стою на лестничной площадке перед дверью квартиры Пастернака. Звоню, довольно долго звоню, но мне не открывают... У меня в руке небольшой сверток, в нем книжица. Анна Андреевна просила отнести ее и передать Борису Леонидовичу... Наконец, я слышу шаги в прихожей. Дверь распахивается - и передо мною хозяин, по пояс голый и мокрый. Очевидно, я прервал его мытье... - Ааа, спасибо, спасибо, - говорит он, принимая сверток влажной рукою, - простите, я заставил вас ждать... Я был в ванной... Поклон Анне Андреевне и маме... Дверь закрывается, и я опять один на лестнице. А пока я шел до Лаврушинского, я заглянул в книжицу. Там рукою Ахматовой было написано: "То ur first pet Bris Pasternak"

Мы - Ахматова, M.С. Петровых и я - сидим на деревянной больничной скамье. Все трое молчим, Мария Сергеевна и я не знаем, как (начать... Мы пришли к Ахматовой в Боткинскую больницу; чтобы объявить ей о смерти Пастернака . Мы боимся, что весть о его кончине повлияет на течение ее собственной болезни...

Анна Андреевна расспрашивает нас о чем-то. Отвечаем мы односложно. Наконец, она сама интересуется, какие вести из Переделкина. Мария Сергеевна нежно гладит руку Ахматовой, глядя ей в глаза и приговаривая:

Там плохо... Там очень плохо... Там совсем плохо...

Он скончался? - тихо говорит Ахматова.

Да, - отвечаем мы. И тогда вместо ожидаемых проявлений отчаяния мы видим, как она истово крестится и произносит:

Царствие ему небесное.

Анна Ахматова и Борис Пастернак два громких имени в литературном наследии ХХ века, два человека со сложными взаимоотношениями. Между ними была и дружба, и полное безразличие друг к другу. Если не задумываться, то их отношения идеальны: комплименты, книги и фотографии с надписями, преклонение со стороны Пастернака, уважение и благодарность со стороны Ахматовой, достаточно редкие встречи. Это были отношения совершенно отличные от душевной близости Бориса Пастернака и Марины Цветаевой.

С Ахматовой дружба не отличалась особенной близостью. Но в глубине она была больше похожа на вражду. Высказывания Ахматовой о Пастернаке были снисходительными, порою даже пренебрежительными. Она всегда отвечала скупо, его восторги не принимала всерьез, делала резкие выводы на его восторженные высказывания о ее лирике.

Как-то она отметит: «Он никогда меня не читал «. Этот вывод она сделает из одного телефонного звонка. Об этом вспоминал Вяч. Иванов: «Анна Андреевна летом, когда я жил в Переделкине, послала через меня книгу Борису Леонидовичу. … Борис Леонидович позвонил Анне Андреевне - поблагодарить за книгу. Она потом мне говорила с раздражением, маскируемым усмешкой: «Хвалит стихи «Сухо пахнут иммортели...» Это же написано сорок лет назад! Он меня никогда не читал».

А потом еще и письмо от 28 июля 1940 года: «Дорогая Анна Андреевна! Давно мысленно пишу Вам это письмо, давно поздравляю Вас с Вашим торжеством, о котором говорят кругом вот уже второй месяц. У меня нет Вашей книги. Я брал ее на прочтение у Федина и не мог исчертить восклицательными знаками, но отметки вынесены у меня отдельно, и я перенесу их в свой экземпляр, когда достану книгу.

Когда она вышла, я лежал в больнице (у меня было воспаление спинного нерва), и я пропустил сенсацию, сопровождавшую ее появление. Но и туда дошли слухи об очередях, растянувшихся за нею на две улицы, и о баснословных обстоятельствах ее распространения. На днях у меня был Андрей Платонов, рассказавший, что драки за распроданное издание продолжаются и цена за подержанный экземпляр дошла до полутораста рублей. . Неудивительно, что, едва показавшись, Вы опять победили. Поразительно, что в период тупого оспаривания всего на свете Ваша победа так полна и неопровержима».

Восхищался Борис Леонидович в этом письме сборником Ахматовой «Из шести книг», который был первым опубликован после 18-летнего перерыва. Но несмотря, ни на что их дружба длилась годы, хоть и была переменчива. Знакомство Пастернака и Ахматовой, как и Пастернака с Мариной Цветаевой, произошло в 1922 году. В случае с Цветаевой знакомство изначально было заочным, по переписке. В 1922 году, потрясенный стихами Цветаевой, Борис написал письмо в Прагу, позже об этом он вспоминал: «В неё надо было вчитаться. Когда я это сделал, я ахнул от открывшейся мне бездны чистоты и силы…

Весной 1922 года, когда она была уже за границей, я в Москве купил маленькую книжечку её «Вёрст». Меня сразу покорило лирическое могущество цветаевской формы… Я написал Цветаевой в Прагу письмо, полное восторгов и удивления по поводу того, что я так долго прозевывал ее и так поздно узнал. Она ответила мне. Между нами завязалась переписка... Мы подружились.

«В том же 1922 году, только в январе происходит первая встреча Пастернака с Анной Ахматовой. Потом, через три месяца встретившись с Цветаевой, он назвал «основной земной приметой» Анны Ахматовой «чистоту внимания». Из письма Цветаевой Пастернаку от 11 апреля 1922 года: «Иду с Коганом, потом … и вдруг - рука на рукав - как лапа: Вы. - Я об этом тогда писала Эренбургу. Говорили о нем, я просила Вас писать ему, говорила о его безмерной любви к Вам… Потом рассказывали об Ахматовой. Я спросила об основной ее земной примете. И Вы, оглядываясь: - Чистота внимания. Она напоминает мне сестру…».

В то время Анна Андреевна считалась первой русской поэтессой... Ахматову знали с первой книги - «Вечер». Пастернак в 1913 году только начал писать. Такие разные… Анна Андреевна всегда во всем была первой. В 1926-м, после приезда Ахматовой с Пуниным в Москву, Пастернак в письме литературоведу Илье Груздеву характеризует ее так: «изумительный поэт, человек вне всякого описанья, молода, вполне своя, наша, блистающий глаз нашего поколения”; и еще: “явленье это так чудесно в своей красоте и стройности». Пастернак первым посвятил Ахматовой стихи - в 1929 году, в “серии” стихов друзьям: Мейерхольдам, Цветаевой, Пильняку и т.д. Его стихи к ней пропитаны нежным вниманием друга... «Анне Ахматовой» Борис Пастернак (см. Приложение №1)

Пастернак, Ахматова и другие

С 1915 года, с тех пор, как в ее квартирке на улице Жуковского в Петрограде появился Маяковский, жизнь Лили Юрьевны оказалась навеки связанной с литературой. Судьба подарила ей встречи с выдающимися литераторами нашего века, - правда, зачастую это была не судьба, а неотразимое обаяние ее незаурядной личности.

В молодости она очень увлекалась Пастернаком - и не только как поэтом… Он бывал у нее в доме, музицировал и «блестяще читал блестящие стихи, часто непонятные и таинственные». Одно время их всех связывал «ЛЕФ», но потом он разошелся с Маяковским, однако это не повлияло на отношения с ЛЮ. Он ее звал Лиля, она его - Боря. В 1919 году Борис Леонидович собственноручно переписал для нее «Сестра моя жизнь», несколько стихотворений Спекторского и подарил ей с надписью: «Этот экземпляр, который себя так позорно вел, написан для Лили Брик, с лучшими чувствами к ней, devotedly Б. Пастернаком»

На мой вопрос «Кто и как именно позорно себя вел?» ЛЮ, усмехнувшись, ответила, что это была лирическая «petite histoire» и перевела разговор.

На моей памяти они виделись время от времени, переговаривались по телефону, гуляли по Переделкину. Когда же начался этот шабаш с «Живаго», она тут же бросилась ему звонить, но тщетно. И вдруг вскоре он ей сам позвонил. Ольга Ивинская пишет, как они ходили в переделкинскую контору звонить. Пастернак вошел внутрь, а Ивинская с дочерью стояли во дворе. «Вдруг мы услышали громкие отчаянные вопли. Вбежала я внутрь и увидела - Борис Леонидович плачет, держа трубку в руках, хочет что-то сказать, но не может. Наконец он положил трубку и сквозь слезы рассказал, что позвонил Лиле Брик и та воскликнула, как будто все время ждала его звонка:

Боря, дорогой, что же это такое! Что же это делается с тобой?

Это было так неожиданно, что он ничего не мог ответить, от слез не мог выговорить ни слова. Потом позвонил Лиле еще раз».

ЛЮ сказала, что Пастернак попросил одолжить ему пятьсот рублей. «У меня тогда не было таких денег, но не могла же я в такой момент ему отказать. Где-то заняла и переслала ему».

С Ахматовой на протяжении многих лет отношения были разные. Ее стихи она хорошо знала, имела все книги, начиная от первоизданий, в разные годы ей нравились разные вещи. Во время войны она перепечатала «Поэму без героя», своей рукой вписала туда французские слова и переплела странички. И давала читать окружающим - тогда поэма не была опубликована. А про «Реквием» ЛЮ не знала, она не дожила до его публикации.

Время от времени они встречались, ЛЮ бывала у нее и у Лунина в Фонтанном доме. Анна Андреевна приходила в гости к ЛЮ до войны. Например, 6 июня 1941 года в календаре Лили Юрьевны записано «к обеду Ахматова». Помню, мы шли с ЛЮ по Арбату, мне было лет 15, и у витрины винного магазина она остановилась: «Смотри-ка, есть киндзмараули. Давай купим». И потом добавила, - «Это любимое вино Ахматовой. Пусть будет». Я тогда ее еще не читал, но имя слышал.

После войны они не общались. Иногда передавали приветы через Харджиева. Но вообще, судя по записям Лидии Чуковской и А. Наймана, Анна Андреевна говорила о Лиле Юрьевне неприязненно. Меня поразил записанный Чуковской разговор с Анной Андреевной: «Академик Виноградов рассказывал, - сказала Ахматова, - что он лично, своей рукой запретил воспоминания Лили Брик о Маяковском. Он Маяковского - в отличие от меня - не любит, но все же считает ее воспоминание полным безобразием и бесстыдством. Она там рассказывает, например, как Маяковского послали в Берлин написать какие-то очерки, а он неделю просидел в биллиардной, носу на улицу не высунул, а потом написал очерк, ни на что не поглядев… Что он был чудовищно необразован: ни одной книги, кроме «Преступления и наказания», в жизни не прочитал. Неизвестно, отсебятина это, вранье или правда».

Теперь прочтем письмо этого самого академика Виноградова, хранящееся в РГАЛИ:

«Глубокоуважаемая Лили Юрьевна! С живым интересом и большим увлечением я прочитал Ваши воспоминания о В. В. Маяковском. Естественно, что они носят яркий отпечаток Вашей личности, Вашего стиля, Вашего эмоционального отношения. Но все это так интимно и так органически связано у Вас с художественным творчеством В. В. Маяковского, что находит глубокое внутреннее оправдание. Не могу не отметить также очень интересных, а порою и неожиданных Ваших стилистических или историко-литературных наблюдений и сопоставлений (напр., Маяковский - Достоевский). Следовательно, опубликование Ваших воспоминаний и писем В. В. Маяковского к Вам явится большим событием в изучении жизни и творчества этого поэта.

Очень рад написать Вам обо всем этом. Вместе с этим не могу не принести Вам самого искреннего, самого чистосердечного сожаления о том, что я так безбожно опоздал со своими признаниями, со своим сообщением Вам.

Была тяжело больна моя жена вирусным гриппом. А затем заболел и я. Простите меня и будьте уверены в моем глубоком уважении к Вам и в моей преданности.

В. Виноградов 1956. 28. XI».

Вот ведь как бывает, оказывается.

ЛЮ и Роман Якобсон знали друг друга с далекого детства, дружили еще их матери. Лиля была старше его, а с Эльзой они были одногодки. Родители Якобсона вечно попрекали мальчика, что Лиля в его возрасте лучше писала сочинения, чем он. Он бесился и ненавидел ее, а когда уже взрослый рассказал ей, она засмеялась: «Учитель был влюблен в меня и помогал писать». Якобсон долго увлекался Эльзой, делал ей предложение, но получил отказ, что не мешало им до конца дней быть в очень хороших отношениях. Как-то был такой случай: к Якобсону приехала на пять дней погостить знакомая барышня, но через день уехала. «Что так скоро?» - спросила ЛЮ. Он ответил: «Нельзя же пять суток непрерывно целоваться». - «А ты бы разговаривал». - «Ах, Лиля, ты же знаешь, что разговаривать мне интересно только с тобой и с Эльзой!»

Роман Осипович появился в доме ЛЮ в Петербурге еще в 1917 году, и они все дружили - Брики, Маяковский и Якобсон, у них было много общих литературных интересов. Они надолго расстались после эмиграции Якобсона и увиделись лишь в 1957 году. С тех пор они с ЛЮ и моим отцом встречались в Москве, во время приездов Якобсон каждый раз бывал у них, они подолгу беседовали, вспоминали. Вели большую переписку, посылали друг другу книги, фотографии. Якобсон много писал о Маяковском и Брике и оставил воспоминания, где достаточно сплетен. Недавно мне попалось его письмо 1922 года, где он пишет: «Лиля называет меня сплетником». Судя по воспоминаниям - правильно называла…

С появлением магнитофона утратила свою актуальность поговорка «слово, что воробей, - вылетит, не поймаешь». Теперь слово отлично ловится на этот самый магнитофон. У Лили Юрьевны была одна из первых его моделей в Москве. Василий Абгарович любил технику и умело с нею обращался, маг часто ставили на стол во время ужина (с согласия присутствующих), и таким образом сохранились разговоры людей, которые приходили в дом. В том числе запись беседы того же Якобсона…

«- Ты давно знала Кузмина?

Еще при царе Горохе. Познакомил нас Маяковский, Кузмин страшно любил Володю, одно время был под большим его влиянием. И Маяковский любил его стихи и любил его самого. Он был блестящий собеседник, нам казалось, что характером он похож на Пушкина. Он был очень интересный человек, и мы часто встречались. Он играл нам на рояле свои песенки - «Дитя, не тянись ты весною за розой» (напевает). Кузмин подарил мне свою рукопись «Вторник Мери», кажется, драма в стихах. Я отдала ее в ЦГАЛИ.

Наверно, не напечатана, я никогда не читал. А «Двое» ты видела?

Еще бы. Там напечатано стихотворение с посвящением мне. Это номерные экземпляры, и на моем он сам проставил цифру. Я выздоравливала после болезни, и у нас была молоденькая домработница, которую он встретил во дворе и расспрашивал обо мне. Так появилось это стихотворение, а другое стихотворение посвящено новорожденной дочке Пронина. Было это в начале революции, мы жили на Жуковской, теперь улица Маяковского - ты помнишь нашу квартиру?

Там было много комнат и стоял рояль. И висел самодельный плакат со стихами про какой-то диван…

Да, в одной комнате стояла гигантская тахта, про которую Кузмин написал:

Мы нежности открыли школу,

Широкий завели диван,

Где все полулюбовь и полу

Помню, как я однажды сказал: Лиля, ты не думаешь, что если вымыть Кузмина, почистить его, то получился бы царедворец Людовика Четырнадцатого? А ты ответила: «Рома, неужели ты полагаешь, что царедворцы Людовика были мытые?»

И еще помню, как мы шли с тобой по Охотному ряду в восемнадцатом году и я сказал: «Не представляю Володю старого, в морщинах», а ты ответила, что «он никогда не будет старым, обязательно застрелится. Он уже стрелялся - была осечка. Но ведь осечка бывает не каждый раз».

Да, мысль о самоубийстве была хронической болезнью Володи. И как каждая хроническая болезнь, она обострялась при неблагоприятных обстоятельствах. Конечно, разговоры о самоубийстве не всегда пугали меня, а то и жить было бы невозможно. Но бывали случаи, когда я боялась за него, когда он, казалось мне, близок к катастрофе. И перед тем как стреляться, он вынул обойму из пистолета, оставил только один патрон в стволе. Это, кажется, называется «русской рулеткой»? Зная его, я убеждена, что он доверился случаю, думал - если не судьба, опять будет осечка и он поживет еще.

Знаешь, Лиля, я думаю, что русские интеллектуалы к этому времени почувствовали себя виноватыми в том, что подарили миру слишком много несбыточных иллюзий. И единственным способом достойно исправить положение был храбрый уход со сцены.

Как знать? Может быть».

Сохранились письма Романа Осиповича Лили Юрьевне. Вот одно из них, датированное 11 июля 1956-го:

«Лилечка дорогая,

никогда так крепко Тебя не любил, как сейчас. Сколько в Тебе красоты, мудрости и человечности. Давно мне не было так весело, благодатно и просто, как у Тебя в доме. Весь последний мой московский вечер я безуспешно звонил Тебе - поблагодарить за дары и благодать.

И очень я сжился с Василием Абгаровичем. Он все и сразу понимает - с нежностью и великодушием. Мне здорово без всех вас скучно и сумасшедше по всех вас грустно. Хочу скоро свидеться снова…

Спасибо за недавно прибывший второй том Собрания сочинений. Обдумываю воспоминания о Володе для Лит. Наследства. Убеждаю поставить здесь англ. перевод Клопа. Пожалуйста напомни Харджиеву его обещание прислать мне «Ряв» с надписью Хлебникова мне. Твой и снова Твой Роман».

«ЛЮ была русской по духу и в то же время космополиткой. Социализм она считала заблуждением, капитализм - глупостью. Ее литературный приговор был уверенный, о стихах она знала все. Пока русские поэты были юными, она помогала им. Они приходили охотно и часто, потому что Лиля их любила и кухня в ее доме была едва ли не лучшей во всей Москве. Она всегда просила их читать новое. Когда юные поэты становились звездами, Лиля теряла к ним интерес. «Бедняжки, - говорила она. - Они опустились до своего собственного успеха». Так написал о ней немецкий поэт Ганс Магнус Энценсбергер.

В те шестидесятые годы наиболее любимы были поэты Виктор Соснора и Андрей Вознесенский. Она с ними дружила, часто встречалась, и они подолгу вели беседы о поэзии, о делах, о жизни. ЛЮ всегда внимательно слушала их стихи, и они считались с ее мнением. Она близко к сердцу принимала их огорчения и радовалась удачам. Чем могла помогала, меценатствовала и протежировала. Сосноре, к примеру, ЛЮ устроила (через Эльзу) приглашение в Париж. Вознесенского познакомила с Арагоном и Триоле, которая впервые перевела его «Озу» на французский язык. Это не значит, конечно, что эти талантливые люди завяли бы без ЛЮ в безвестности, но что было - то было, все знают, что такое поддержка для молодого писателя.

ЛЮ очень ценила стихи Бориса Слуцкого, любила его самого и его разговоры, переписывалась с ним в годы войны. Как-то я спросил ЛЮ, как мог Слуцкий выступить в Доме Литераторов против Пастернака, когда над тем вершили расправу за «Доктора Живаго». Она сказала (со слов Слуцкого), что это не со зла, что он, наоборот, хотел защитить его, но выступил неудачно и его речь помимо его воли обернулась против Пастернака. Известно, что раскаяние мучало Слуцкого всю оставшуюся жизнь, привело его в психиатрическую больницу…

Жена Слуцкого Таня в шестидесятых годах была тяжело больна, и ЛЮ помогла ей два раза съездить к врачам в Париж. Это она сумела организовать через своих французских друзей, и лечение продлило Тане жизнь на несколько лет. Вообще к ЛЮ обращались многие - за лекарством, за деньгами, замолвить слово, что, либо устроить и т. п., но я не помню случая, чтоб она отказала, если у нее была возможность помочь.

В ее архиве сохранилось письмо художника Н. Суэтина:

«Лиля Юрьевна!

Пишут Вам друзья и ученики Казимира Севериновича Малевича. В течение 10 месяцев К.С. тяжело болен… Сейчас с очевидностью выяснено, что это - рак. Вопрос стоит о радикальных мерах лечения. В данный момент оба радиевых института закрыты на летнее время. Сроки процесса этой болезни заставляют нас думать об отправке К.С. в Париж, где, как нам стало известно, лечение рака предстательной железы дает очень большие результаты. Лечение потребует 1–2 месяца. Здесь мы начали действовать через Союз Советских Художников и Облпрофсовет, но все это очень трудно… Все это заставляет обратиться к Вам и Осипу Максимовичу, знающим Казимира Северяновича и его значение в искусстве, с просьбой сделать все возможное, чтобы спасти его от скорой и мучительной смерти и помочь осуществить поездку за границу.

Вопрос о деньгах на лечение и жизнь, которые определяются суммой, примерно, в 1000 руб. золотом, может быть можно поставить так, что К.С. разрешат вывести с собою часть картин и что, продав их там, он вернет деньги государству.

Состояние К.С. настолько тяжело психически, что приходится скрывать от него истинное положение, и о том, что у него рак, ему не известно. Поэтому и пишет не сам К.С., а его друзья и просьба к Вам письма посылать по адресу: Ленинград, Главный почтамт, до востребования Наталье Андреевне Малевич.

20.7.34 г. Художник Н. Суэтин».

Но железный занавес уже опустился, и все хлопоты Лили Юрьевны ни к чему не привели.