Автор дневника В. П. Аргировский, сын священника, родился в 1890 г. в селе Ухтома Череповецкого уезда Вологодской губернии, окончил Новгородскую духовную семинарию, затем в 1915 г. Императорскую Петербургскую Духовную Академию, получив степень кандидата богословия первого разряда. С 1915 по 1917 гг. - студент историко-филологического факультета Петроградского университета. В советское время преподавал русский язык в фотокинотехникуме. Преподавателем русского языка и литературы стала и его жена Елизавета Леонидовна (урожд. Григорьева), выпускница Бестужевских курсов.
Дневник долгие годы хранился в семейном архиве его дочери Татьяны Васильевны, единственной из семьи, кому удалось выжить в годы блокады. Её родной брат Сергей пропал без вести на Ленинградском фронте в начале 1942 года. Родители пережили его лишь на несколько месяцев.
Вчера в Москве закончилась конференция трехдержав: СССР, США и Англии. Обыватели многого ждали от этой конференции; говорили, что после конференции изменится внутренняя политика СССР. По официальным газетным сообщениям, конференция обсуждала исключительно вопросы по снабжению вооружением. Но мне кажется, что там не обошли молчанием и вопрос о совместных военных действиях. Сейчас для России момент очень серьезный: на волоске висит Ленинград, занята половина Украины, враг угрожает Донбассу и Крыму. Если сейчас союзники не окажут нам быстрой и серьезной помощи, то немцы могут нас победить. А тогда Гитлер заставит на себя работать 100 миллионов взрослого населения России, использует с немецкой расчетливостью наши природные богатства и так усилится, что может завоевать весь мир. Это должны были учесть наши союзники.
На Ленинградском фронте дело идет медленно. Хотя, по газетам, немцы и потеряли на подступах к Ленинграду 100 тысяч, но они продолжают наступать. Наши сдерживают наступление, переходя в контратаки. Выбить немцев из занятых позиций очень трудно. Говорят, Пушкин четыре раза переходил из рук в руки. Наконец, за нашими остался вокзал, но за три дня они продвинулись от вокзала только на 300 метров. Осада Ленинграда может очень затянуться, между тем съестных запасов в городе только на полтора месяца. Ленинград и ленинградцев от голодной смерти может спасти только сильный удар. Защитники города такого удара нанести не могут, он должен быть нанесен с востока.
Каждый вечер налетами разрушается по несколько домов. Стрельба по городу из тяжелых орудий слышна и днем, и ночью. Иногда она бывает очень интенсивна.
Не спим третью ночь из-за воздушных налетов. Враг, выискивая военные объекты и промышленные предприятия, не то случайно, не то ошибочно, но беспощадно разрушает и жилые дома, убивая массу людей. С прямой целью убийства несколько дней тому назад сбросил много осколочных бомб. Вчера уничтожил несколько цехов на заводе «Новый арсенал», куда переведена значительная часть Путиловского завода… сегодня поджег и разрушил часть «Треугольника». От налетов пострадало много прекрасных зданий: дом Елисеева, Мариинский театр, Синод и др. Противнее всего то, что два-три самолета безнаказанно терроризируют город, в котором сейчас с беженцами население достигает четырех миллионов.
Надоела передаваемая по радио болтовня митинговых ораторов о том, что Ленинграда немцам не взять. Так же говорили в Киеве. Надоели унтер-офицерские подвиги, о которых сообщает Информбюро: там-то взяли 5 бронемашин, там-то уничтожили 3 танка. Существенных успехов на фронте нет вообще, а на Лениградском в особенности. Можно думать, что Правительство недостаточно знает о том, что делается в Ленинграде. Правители города и командиры армии, по свойственной нам идиотской хвастливости, могут преуменьшать наши тихие успехи на фронте и тяжелое положение в городе.
Немцы были в двухстах <километрах> от города, в Ульяновке, сбросили
десант в Красненьком, который обстрелял из пулемета Путиловский завод. Ведутся
бои за Неву. Две немецкие дивизии стоят треугольником между Мгой и Ивановским.
Они хотят переправиться на правый берег и соединиться с финнами. Наши с левого
берега препятствуют переправе. Немцы окружены, но им на самолетах подвозят
продовольствие и боеприпасы. По Октябрьской дороге враг в 6 верстах от Колпина;
половина Пушкина наша. А вообще получается впечатление безнадежности и
обреченности на гибель.
В прошлое воскресенье, 5-го октября, Сережу(1) вызвали в военный стол 28 отд. милиции; на повестке было написано: «по мобилизации». Домой он не вернулся. Вчера получили извещение, чтобы взяли его вещи. Сегодня в Московских казармах (К. Маркса 65) я получил его штатскую одежду, а от него самого пока нет никакого известия. Боюсь, что его постигнет судьба его дядюшки, Александра Павловича, на которого он похож характером. Убыль в наших войсках под Ленинградом, несомненно, очень большая, и пополнять ее приходится исключительно за счет населения города. Поэтому уже мобилизованы родившиеся в 1923 г. (18 л.), говорят, что скоро возьмут 24-й год, т. е. 17-ти летних.
С фронта нет никаких вестей. Даже не врут ничего утешительного. Одно время хорошо рассказывали про операции Кулина, теперь замолчали и про него. А действительность очень непривлекательна: голодно, холодно, с неделю уже не высыпаемся из-за ночных тревог и спим не раздеваясь. На днях в Красненьком (Второе Автово) был выброшен большой парашютный десант, но был уничтожен огнем нашей артиллерии. Заботит меня Ф. П.,(2) положение которого еще хуже нашего; он еще повредил себе ногу – растяжение сухожилий.
21-е октября, вторник. Бомбоубежище Института киноинженеров.
Давно я не писал дневника, так как эта тетрадь несколько времени терялась в нашем тетрадочном хаосе. Пишу во время ночного дежурства.
Сережа дней 10 проходил военное обучение на ст. Всеволожская, а теперь попал в маршевую роту и находится в Колтушах. Писал, что жестоко страдал от холода, так как выдали только летнее обмундирование и за 15 дней только в первый раз попал на ночлег в теплую избу. Возмущен гнусной компанией, в которой он находится и которой руководит ломовик с Лиговки. Послали ему кой-какие теплые вещи. Его роту, вероятно, скоро направят на фронт. Мать говорит: «Убьют мальчишку». Это возможно, но как тяжело об этом думать! Дети – это куски сердца и потеря их разрывает сердце на части. Настроение у Сережи хорошее: спокойное, несколько философское.
Таня(3) живет в Ильинском относительно хорошо: сыта и в безопасности. Из Ильинского глухо писали, что Тихвин потрепали. Там стояли воинские части, и, вероятно, его немцы бомбили. По линии Северной дороги немцы, по слухам, занимают пространство до Волховстроя. Вообще правый берег всего Волхова наш, левый – немецкий.
Положение на фронтах такое, что, кажется, СССР близок к разгрому подобно Франции, хотя у нас нет ни Бонне, ни Даладье, ни Лавалей(4) . За это время сдали Чернигов, Полтаву, Орел, Брянск, Киев, Мелитополь, Вязьму. Информбюро не решилось сказать, что сдали Одессу и только сообщило об эвакуации оттуда войск. Сейчас немцы идут на Таганрог и на Москву. Появились направления: Калининское, Можайское и Малоярославецкое. Получается впечатление, что нет крепости, которой не могли бы взять немцы, и нет силы, которая могла бы остановить немецкую армию. На подступах к Москве ведутся жестокие бои с огромными потерями с обеих сторон, но враг еще не остановлен. Он хотя медленно, но все же продвигается вперед. Конечно, наше командование делает большие промахи, предвидя планов врага и допуская такие прорывы, как к югу от Москвы в направлении Тулы. В связи с нажимом на Москву, мне кажется, ослабел нажим на Ленинград. Многие части от нас переброшены на Западный фронт. Этим, конечно, должно было бы воспользоваться командование Северо-западного фронта, чтобы отогнать немцев от Ленинграда, но у нас, по-прежнему плохо обстоит дело с вооружением. Когда наши вздумают пойти в атаку, то немцы развивают такой бешеный огонь, что у нас из батальона остается по 40 человек, как недавно было под Стрельной. Возможно, что немцы не станут тратить своих сил на взятие Ленинграда. На днях они с самолетов сбросили прокламации, в которых написано: «Когда ленинградцы съедят весь горох и всю чечевицу, то сдадутся сами». Немцы знают, что продовольственных запасов в Ленинграде только на месяц – полтора. А потом взять голодную армию и голодный город будет взять нетрудно. Чтобы скорее наступил такой момент, немцы, говорят, сбросили много продовольственных карточек группы Р (рабочий), вследствие чего пришлось произвести перерегистрацию всех карточек по учреждениям, предприятиям и домохозяйствам.
В Англии лорд Бивербрук выступал по радио с речью, в которой сказал, что та помощь, которая была намечена на октябрь, России оказана, все уже доставлено. Между тем мы не ощущаем реально этой помощи, которая, по выражению немцев, больше похожа на «теоретическую». Все это наводит на размышления о московской конференции трех держав. По обывательским разговорам, на этой конференции Англия и Америка предложили нашему правительству такие условия, согласие на которые грозило бы коммунизму самоубийством. На самоубийство наши правители, конечно, не пошли, и тогда союзники, вместо реальной помощи, как они обещали, ограничились минимальной официальной помощью, которую они обязаны оказать как союзники. Но есть еще и другой вариант догадок: союзники выжидают того момента, когда и СССР и Германия во взаимной войне истощатся до последней степени; тогда они пришлют свои войска и на нашей территории покончат с фашизмом. Но расчетливые англо-американские купцы могут просчитаться: немцы возьмут Ленинград, Москву, дойдут до Волги, захватят Донбасс и заставят Сталина подписать мир, несмотря ни на какие договоры с союзниками. Такой прецедент уже был во Франции. Тогда Гитлер настолько усилится, что завоюет весь мир.
В начале октября Березовский техникум(5) эвакуировался в г. Кугдымар, Молотовской обл., бывш. Пермской губ. Туда с эшелоном уехал и Владим<ир> Никол<аевич> Каченовский(6) Его Борис(7) на фронте под Ленинградом, он прислал письмо Сереже от 27 сент. Глеб(8) – на военизированных лесозаготовках в Тихвинском районе.
Андрея Григорьева(9) опять призвали в армию. Тамара(10) в Осташкове, но, в связи с военными действиями в Калининском направлении, их базе, вероятно, придется Осташков покинуть. Ее муж в Левашове военным комендантом. Относительно Володи Ваучского(11) никаких сведений не имею, так как с 15 сент. выключены частные телефоны, а явиться лично к Екатерине Ивановне не представляется возможным. Оля Легас(12) из Череповца выехала в Свердловск; Валя(13) уехала туда несколько раньше; Всеволод(14) и Николай Александрович(15) здесь; последний живет у своего брата(16) .
Из-за воздушных тревог второй месяц спим не раздеваясь. Если ночью нет налетов, то бухают дальнобойные орудия, причем не понять, чьи. Квартира не отапливается, живем в двух комнатах, одну из которых отравляет трупным запахом тетка Катя(17) . Она уже не встает с кровати, но, по-моему, в лежачем положении она проживет еще долго. Устроить ее сейчас в больницу оч<ень> трудно, так как больницы сейчас переполнены ранеными.
В субботу, 25 окт., около 5-ти час. веч. тихо скончалась тетя Катя. В последнюю неделю она очень страдала. На ней можно было наблюдать, как умирает постепенно организм: перестали действовать ноги, плохо повиновались руки, начал плохо работать мозг и орган речи, наконец, остановилось сердце. Завтра похороны на Волковом кладбище.
Получили две открытки от Сережи. В первой он пишет, что его сделали телефонистом. Во второй писал, что его повезли на аэродром; возможно, что отправят на Московский фронт. На сутки с Финского фронта приезжал Боря Каченовский. Там затишье, финны не идут вперед.
Немцы в Донбассе. Сегодня сообщили о сдаче Сталина, это, должно быть, бывшая Горловка. Ожесточенные бои в Харьковском направлении. Под Москвой атаки врага отбиты. Как будто бы наступление на Москву остановлено. На Ленинградском фронте затишье: немцы оттянули все силы к Москве. Пользуясь этим, говорят, наши собираются перейти в наступление. С другой стороны, по слухам, в Ленинград направляются эшелоны с хлебом. Может быть, и не умрем с голоду, как казалось в одно время. Английские и наши войска, оккупировавшие Персию, будто бы все направляются на Кавказ для защиты Баку. На Дальнем Востоке против СССР выступила Япония, но США послали ей ультиматум о прекращении военных действий против России; в противном случае США угрожали выступить против Японии. Ультиматум возымел действие. Группа немецких войск, которой командованием было поручено взять Ленинград, находится в ужасных условиях. Страдая от холода, так как они не взяли с собой шинелей, немцы воюют, завернутые в одеяла. Командование отказалось от них и не шлет продовольствия, так что они съели всех кошек и собак. Иногда сдаются в плен, но по Красной Армии дан приказ в плен не брать, вследствие которого были расстреляны два сдавшиеся нам полка. Среди населения Кронштадта царит такой голод из-за отсутствия подвоза, перед которым положение у нас в Ленинграде кажется очень хорошим.
Редко мне приходится в дневнике. Получается какая-то странность: уроков у меня в этом году очень мало – 14 в неделю в первом семестре, а во втором будет еще меньше – а между тем часто не хватает времени на то, чтобы написать страничку дневника. Жизнь ведем крайне примитивную, между тем она требует много мелочных хлопот и забот; времени свободного очень мало. По вечерам много времени отнимают воздушные тревоги, когда приходится часами сидеть в бомбоубежище. А сил, вследствие недостаточного питания, становится все меньше; темпы работы замедляются; много времени тратится на то, что выполнялось быстро.
В половине октября по новому стилю началась необыкновенно ранняя зима. В природе чувствуется настоящий зимний режим. В учреждениях не топят. Дома дров мало; живем в средней комнате, расположенной между двух холодных, поэтому сильно страдаем от холода; этому способствует отсутствие жиров в наших организмах и в пище. Голод дает себя чувствовать. Продовольственное положение Ленинграда все ухудшается, так как подвоза ниоткуда нет. Наше командование как будто бы собирается к серьезным наступательным операциям, чтобы уничтожить немецкое окружение; в противном случае городу с четырехмиллионным населением грозит голодная смерть. Есть основание предполагать, что наши хотят напасть на немцев с тыла, так как при лобовых атаках мы отодвигаем немцев от Ленинграда только на несколько метров. Такими темпами врагов не отбить от осажденного голодающего города. Часть войск из Ленинграда на аэропланах перебрасывается в район Тихвина. Мы получили от Сережи письмо от 24 Х уже из Тихвина. Куда-то на восток перебросили и младшего сына портного Камнева. От 25 Х получили письмо из Ильинского. Антонина Леонидовна(18) пишет, что у них стало тревожно; возможно, что им придется куда-нибудь уехать. Эти факты говорят за то, что предполагается наступление с востока. Ленинград, конечно, ждал, что ему на выручку придет армия из Вологды или из-под Москвы, но в связи с наступлением немцев на Москву эти надежды отпали, и ленинградскому командованию приходится самому приискивать средства разбить немецкое кольцо. Таким средством и является нападение с тыла, причем базой для этой операции будет район Тихвина. Немцы укрепляются со стороны Ленинграда, со стороны Тихвина у них тыл: обозы, кухни; мастерские, склады. Нападение на тыл имеет, конечно, большие резоны. Если это нападение будет удачным, немцы будут отступать в Ленинград. В ожидании этого на наших улицах, выходящих на Обводный канал, строятся баррикады, во многих местах роют доты. Неприятель часто подвергает город артиллерийскому обстрелу, разрушая дома и убивая жителей. По вечерам ежедневно воздушные налеты с зажигательными и фугасными бомбами и неизбежными жертвами. Все это очень надоело, и все ждут какого-то конца.
В дневнике в следующий раз мне хочется записать свои мысли по таким вопросам: 1. работа красноармейца во время войны и 2. причины современной войны. О последнем вопросе я много думал особенно потому, что только что перечитал «Войну и мир» Толстого и его рассуждения о причинах войн вообще и войны 1812 года в частности.
Можайская 49, 6
(продолжение следует - кликни вверху страницы на раздел "Дневники")
ПРИМЕЧАНИЯ
18 Антонина Леонидовна Остроумова (урожд. Григорьева), сестра Е. Л. Аргировской; жила в Ильинском (погост Ильинский), в 30 км от к западу от Тихвина по Ленинградскому шоссе.
Всплеск интереса к истории Великой Отечественной войны определяется не только чередой памятных дат, отмечаемых в российском обществе. В значительной мере он связан с появлением новых подходов в осмыслении военной темы, современными тенденциями в развитии гуманитарного знания в целом. Очевидно, что разработка таких исследовательских направлений, как социальная история, микроистория, гендерная история, военно-историческая антропология находится в тесной зависимости от введения в научный оборот соответствующих источников. Одно из центральных мест в круге этих источников принадлежит дневниковому наследию военных лет.
Дневники обычных людей, «среднестатистических» советских граждан, относящиеся к периоду Великой Отечественной войны, определяются как малочисленная группа источников. Если дневниковые записи видных общественно-политических деятелей, писателей, ученых известны давно, то внимание к таким дневникам – явление последнего времени. Представленные в архивах России буквально единично, а в лучшем случае – десятками, дневники уступают в количественном отношении такому ценному массовому историческому источнику как письма военных лет. Но, в отличие от последних, не обреченные на прохождение сквозь «сито» военной цензуры, дневники освещают широкий спектр настроений и жизненных ситуаций комбатантов и мирных граждан, хорошо отражают динамику событий и личных переживаний. Отличаясь по своему функциональному назначению от всех других источников личного происхождения, дневники обладают многообразным, уникальным потенциалом.
Определенный, хотя и незначительный, комплекс источников этого рода опубликован (обычно во фрагментах или в сокращении). Дневники можно обнаружить в многотомном издании «Власть и общество. Российская провинция», отдельных сборниках документов личного происхождения, специальной периодике. Данные публикации вводят в научный оборот источники, находящиеся на хранении как в государственных (федеральных, субъектов Российской Федерации), муниципальных и частных архивах, так и в архивах организаций и в музеях. Опираясь на документальные публикации последних лет, проанализируем потенциальные возможности военных дневников советских граждан как особого исторического источника, определим перспективы их использования в современной историографической ситуации*.
* В статье использованы документальные публикации дневников последних лет: «Весь народ сильно сдал телом»: Война и советский тыл глазами инженера И.А. Харкевича // Российская история. 2009. № 6. С. 53-70 (далее – 1); Герои терпения. Великая Отечественная война в источниках личного происхождения: сб. документов. Краснодар, 2010 (далее – 2); Сохрани мои письма…: Сборник писем и дневников евреев периода Великой Отечественной войны. Вып. 1. М., 2007 (далее – 3); Сохрани мои письма…: Сборник писем и дневников евреев периода Великой Отечественной войны. Вып. 2. М., 2010 (далее – 4); Страницы скорби и любви… Документальные свидетельства Великой войны (к 65-летию Победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.). Краснодар, 2010 (далее – 5). Ссылки на эти публикации даются в тексте статьи: первая цифра – номер издания, вторая цифра после запятой – номер страницы издания.
Среди дневников участников Великой Отечественной войны, как правило, выделяются фронтовые и те, что велись в условиях тыла. Однако ввиду постоянных перемещений населения, изменений в статусе, которые влекла война для многих советских граждан, четкое деление зачастую проблематично. Существует также немногочисленный ряд дневников, написанных советскими военнопленными и «восточными рабочими». Дневники, принадлежащие женщинам, встречаются намного реже, чем мужские.
Дневники различаются по объему, систематичности и характеру записей. Стилевые особенности и предпочтение в пользу конкретных тем, во многом, связаны с социально-демографическими и личностными характеристиками авторов. Тем не менее, рассматривая такие основные типы дневника как «фронтовой» и «тыловой», предполагается выделить общее и особенное в их тематическом репертуаре, обозначить эмоциональные узлы, присутствующие в них.
Дневниковые записи чаще всего велись в общих тетрадях или записных книжках, но иногда использовался необычный материал (первая часть дневника сочинца А.З. Дьякова написана в тетради, сшитой им из обоев) (2, 19). Следует иметь в виду, что вести дневники в Красной Армии рядовым и младшим офицерам в войну не разрешалось, то есть делалось это нелегально. Так, рядовой И.М. Хайкин прятал свои короткие заметки то за пазухой, то в сапог (3, 227). Некоторые, как гвардии старшина В.В. Сырцылин, придавали собственным впечатлениям и размышлениям форму очерков или стихов, планируя в перспективе превратить их в «простую книгу, без выдумок и прикрас, как это делают настоящие писатели» (2, 111). В то же время известны случаи, когда события фиксировались автором дневника с большой тщательностью. Таковы записи старшего лейтенанта А.И. Кобенко, который впоследствии отрекомендовал их так: «У меня могут спросить, откуда у меня такие точности в датах, наименовании мест, переходов. Все главные даты, селения, переходы я записывал в походном дневнике, то есть в 7 книжках за весь период пребывания в Красной Армии в войну, которые сохранились, из этих записей и написаны мои воспоминания о пройденном моем жизненном пути» (2, 14).
Перекрещивание жанров дневника и воспоминаний – распространенный случай. Такая метаморфоза могла произойти уже во время войны, когда, приняв решение о начале дневниковых записей, человек поднимал «осевшее» за те месяцы и даже годы, когда они не велись. К примеру, в дневнике фронтового фотокорреспондента Е.С. Бялого таким образом оказались отражены первые полтора года военной службы (3, 57-63). Еще чаще случаи, когда участник войны уже в послевоенные годы производил обработку фактического материала, разрозненных обрывков записей. Так поступил А.И. Кобенко, осветивший в своем «Дневнике-воспоминаниях» события за весь период войны (2, 203-216). Также впоследствии назвала свои личные записи 1942-1943 гг. М.И. Сонкина, сержант батальона воздушного наблюдения, оповещения и связи противовоздушной обороны. Основной лейтмотив данного источника – суммирование «опыта жизни», который прирастал после призыва в РККА. «Мы даже не представляли, как землянки строят…» – гласит одна из записей, сделанная девушкой. Минна Сонкина неоднократно подчеркивает, насколько «выросли» девушки в годы войны, «заменили» мужчин, смогли почувствовать себя «равными» (3, 173-178). Такой материал об эмансипационных тенденциях военного времени интересен в контексте гендерных исследований.
Дневниковые записи обычно велись в достаточной мере образованными, чуткими к собственным переживаниям и общественным настроениям людьми. Поэтому дневник, охватывающий события 1941-1945 гг., нередко является продолжением личных записей, начатых еще до войны. Москвич В.Г. Кагарлицкий, 1923 г. рождения, вел дневник со школьной скамьи. Летом 1941 г. продолжил его на оборонительных работах в Смоленской области, позже – в зенитно-пулеметном училище в Чкаловской (ныне – Оренбургской) области, наконец, с 1943 г. – на фронте и в госпитале (4, 22). В то же время война стимулировала тягу к письму у тех, кого трудно назвать образованным или опытным. Один из примеров такого рода – дневник жительницы г. Курска К. Христиньки, угнанной в Германию (2, 73-80). Двадцать семь листов ее записной книжки – это описание переезда девушки по территории Украины, Польши, Германии, ее непростой жизни у «одной Фрау». В записях, где налицо малограмотность автора, переплелись тревога за свое и близких будущее, любопытство к внезапно обрушившемуся на нее «чужому» (местности, людям, языку), стойкость в невзгодах и почти детская наивность.
И все же, в большинстве случаев, решение о ведении дневника принималось либо в первые дни войны, либо в ее ходе, под влиянием неординарных условий существования. Большое значение, особенно для фронтовиков, имел накопительный эффект, когда отражение сильных эмоций и ярких впечатлений на бумаге принимало форму насущной потребности. Не стоит недооценивать и таких факторов, как взросление и сопутствующее ему желание осмысления своих действий, жизни в целом, а также «одиночество среди людей», особенно чувствительное во фронтовой среде на завершающем этапе войны.
«Никогда, даже в детстве не вел я дневника, – писал тридцатилетний фотокорреспондент фронтовой газеты Е.С. Бялый. – Сегодня, видимо, по-настоящему перешел в другую фазу своей жизни. Мысль о ведении дневника – записей – чуть ли не доминирует над всеми другими. Попробую!» (3, 59). Стиль этого дневника – емкий, телеграфный, несколько скрытный. О службе: «Рассвет – мы на колесах… Много пунктов, авралов, делаю все, что может дать коллективу хорошее, полезное. Делаю это с душой, искренно. Эта работа нужна!». О накоплении опыта: «Путь показал лицо коллектива, в котором мне предстоит находиться. Вырисовываются контуры индивидуумов, составляющих этот коллектив». О быте: «Человек становится больше. Места становится меньше». Об одиночестве: «Очень хочется побеседовать. Проанализировать вдвоем. Не расскажу, с кем чувствую пристрастность ответов, советов и указаний. Сдержан». Стиль повествования заметно теплеет, когда речь заходит о близком фронтовом друге, о жене. Специально фиксируются сильные (о налетах врага) и необычные (о деревенских обычаях) впечатления (3, 57-63).
Ведение дневниковых записей на протяжении всей войны – редкий случай. Как уже было отмечено, к записям как эмоциональной отдушине довольно часто обращались «на волне» начала войны. Прекращение же их происходило в силу непреодолимых обстоятельств (гибель автора, неприемлемые для письма условия существования), либо по причине морального истощения, сокращения притока значимых событий. В последнем случае записи постепенно теряли в объеме, становились однообразными. Можно заметить, что переход инициативы в ведении военных действий к Красной Армии, исчезновение непосредственной опасности для жизни автора и его близких также обычно способствовали прекращению дневниковых записей теми, кто находился в тылу. Сроки жизни дневников комбатантов, систематичность записей в них, во многом, зависели от ритма фронтовой повседневности, прежде всего, интенсивности боевых действий. Об этом свидетельствуют несколько кратких замечаний из дневника младшего сержанта Л. Френкеля. В мае 1942 г.: «Писать стало очень трудно, просто негде». Спустя месяц: «Долго не писал. Не было ни обстановки, ни настроения» (4, 12). В отличие от тыловых дневников, для фронтовых характерно активное ведение записей на завершающем этапе войны, чему были особые причины. С одной стороны, именно в этот период военнослужащие чувствовали крайнюю опустошенность, одиночество, и, как следствие, актуализировалась функция дневника как средства моральной поддержки. С другой стороны, фронтовые дневники этого периода переполнены впечатлениями об увиденном за рубежом, комментариями по этому поводу. Поскольку в зарисовках о Польше, Румынии, Германии и других странах ярко выражен сравнительный аспект, то они, по сути, несут ценную информацию о представлениях и практиках, бытовавших в самом советском обществе. В целом, влияние фактора времени на содержание рассмотренных документов представляется одним из самых значимых.
Записи, сделанные 22 июня 1941 г. (собственно, многие дневники начинаются этой датой) либо в последующие несколько дней, заслуживают особого внимания. Подробно описывая момент получения известия о начале войны, авторы намеренно выделяют это событие как контрастное по отношению к природным ритмам («чудесный летний день») и упорядоченности повседневной жизни («утро ничем не отличалось от других дней», «я ковырялся в огороде»). Краснодарец А.И. Кобенко запечатлел роковой момент так: «В этот день мы с Нюсей пошли на Красную улицу в магазин мануфактуры. Это было в 2 часа дня, в репродукторе раздались позывные, потом голос В.М. Молотова, сообщивший о войне, о внезапном нападении немцев на нашу страну. Нюся начала плакать, как и другие советские граждане, и сказала: “Что же теперь будет с нами?”. Я ее успокоил и сразу пошли домой, ничего не купили» (2, 203).
Передавая потрясение, ошеломление страшным известием, дневниковые записи, в то же время, демонстрируют большую собранность, ответственность и сплоченность советских людей перед лицом грядущих испытаний. Сразу проявилось стремление коллективно обсуждать события на фронте; люди «толпились», с большой активностью посещали лекции и митинги, запоем читали газеты. Настрой сочинцев передает запись, сделанная А.З. Дьяковым на девятый день войны: «Многим казалось – особенно года 1914-1918 гг., что после объявления о мобилизации каждый будет взят через день-два – каждый собрался-ждал» (2, 20).
Фиксация событий «мужским» дневником в начальный период войны (независимо от того, находился автор на фронте или в тылу) почти в обязательном порядке включает анализ ситуации на театре военных действий, предположения о позиции и ближайших действиях союзников, размышления о своем «месте» в этой войне.
Анализ числа потерь с обеих сторон, перспектив развития военных действий – распространенная тема как в дневниках военнослужащих Красной Армии, так и в записях тех, кто оставался в тылу, но имел опыт участия в Первой мировой и Гражданской войнах. Особенно скрупулезен в оценке ситуации на фронте Дьяков, подчинивший задаче ее отслеживания свой жизненный распорядок: «Вошло в привычку просыпаться в 6 ч. и раньше, чтобы не прозевать информационное сообщение с фронта». Его записи, сделанные во второй половине 1941 г., являются, по большей части, эмоциональным откликом на потери конкретных территорий: «Ушам своим не поверил…» (о попытках противника форсировать Днепр); «Поразило до глубины…» (об оставлении Смоленска); «Неприятная уступка на фронте… Что же дальше? Что за черт?» (о сдаче Николаева и Кривого Рога). Ощущая дезориентацию в ситуации, Дьяков записывает: «С оставлением Смоленска информбюро стало передавать без указания “направления”, что выбило всякую возможность ориентировки…» (2, 21-23).
Раздражение отсутствием нормально поступающей, правдивой информации о ситуации на фронте – ведущая тема дневниковых записей первого года войны. О недоверии к сообщениям Совинформбюро свидетельствует и житель г. Горького И.А. Харкевич: «Радиоприемники у нас отобрали, хожу слушать радио на улицу… Но сколько нам не сообщается Совинформбюро! Народ приучается уже читать между строк и делать свои выводы и заключения, так растут слухи» (1, 56).
Угнетенное состояние по поводу отступления Красной Армии, тем не менее, соседствовало с уверенностью в победе. Особенно явно стремление «прописать» такую уверенность сквозит в записях первых дней войны. Л.С. Френкель, находившийся в момент начала войны на срочной военной службе, 22 июня 1941 г. делает характерное замечание: «Удивляет, на что надеется Гитлер» (4, 2). Успешной работой советских средств массовой информации можно объяснить подбадривающие размышления следующего типа: «Территория может быть освобождена с приростом…» (из дневника А.З. Дьякова, 8 июля 1941 г.) (2, 22). Привлекают внимание цифры людских потерь, которые цитируют в своих дневниках авторы. 22 июня 1942 г., то есть в день первой годовщины начала Великой Отечественной войны, А.З. Дьяков пишет о 10 миллионах убитых и раненых со стороны немецких войск и 4,5 миллионах – красноармейцев (2, 48). Спустя ровно год цитирует, очевидно, также добытый из сообщений средств массовой информации итог двух лет «войны с фашистской гидрой»: немцев убито и взято в плен – 6 400 000 человек, «наших – советских – русских» – 4 200 000 человек (2, 65). Если Дьяков не решается усомниться в этих, как минимум, противоречивых данных, то для Л.С. Френкеля, находящегося на фронте, цифры потерь под Харьковом в июне 1942 г. («Немцы потеряли 90 тыс. убитыми и ранеными, а наши потери 50 тыс. убитыми и 70 тыс. пропали без вести») убедительными не кажутся. Он пишет: «Все это непонятно, особенно про “пропавших без вести”. Думаю, разобраться можно будет лишь спустя некоторое время после войны» (4, 12).
На дневниках советских граждан лежит печать самоцензуры. Снять ее оказываются способны лишь обстоятельства, ребром ставящие вопросы выживания. Под их влиянием обнажаются «теневые» стороны жизни в советском социуме: блат, воровство, спекуляция, трения в межэтническом общении, отвратительная работа почтовых служб, общественного питания и прочее. Критика недостатков присутствует в некоторых тыловых дневниках, причем она может перерастать в опасные обобщения. «Слаба наша экономическая система была до войны, а к войне и вовсе не приспособлена», – пишет инженер горьковского автозавода И.А. Харкевич. Констатируя «беспрерывное отступление» Красной Армии, усомнившись в готовности страны дать отпор врагу, в записи от 23 июля 1941 г. автор позволяет себе горькую иронию: «Где же наши могучие средства обороны, за счет создания которых мы усиленно подтягивали ремни у штанов?» (1, 56). Сомнения в слабости врага присутствуют и на страницах фронтовых дневников. Л.С. Френкель, находившийся в Сталинграде в июле 1942 г., пишет: «Странно, как нас ориентировали в отношении сил немцев. Все прогнозы в отношении его истощения прошли, а он прет и прет. Для меня совершенно ясно, что организационно и по умению организовывать операции немцы очень сильны и это пока имеет решающее значение» (4, 14).
Примером «жесткого» фронтового дневника могут служить записи Э.И. Генкина, описывающие его и других советских солдат «Сизифов путь» по «кондовой, отвратительной» Польше и «распятой» Германии. Стараясь быть объективным в оценке увиденного за рубежами СССР, капитан Генкин, тем не менее, не в состоянии отделаться от ощущения неприязни к обычаям, людям и даже – запахам. Он отмечает простоту и искренность, смелость и выдержку русского солдата, который единственный может довести войну до победы («Денди не выдержат немецкого огня и просто не сумеют перешагнуть через горы трупов, как сможет сделать русский человек»). В то же время упоминает отталкивающее «русское хамство», «отсутствие честности». Ужас и угнетение вызывает у автора дневника грабеж, сопровождающий пребывание советских войск в Германии. Споры о жизни с товарищем по службе показывают, что вера «во что-то светлое» (то есть в социализм, который вряд ли будет построен и «через 500 лет») у него иссякла. Записи первой половины 1945 г. – это, в основном, документирование «адского» финала войны, когда «лирика горит». Наконец, в майские дни Э.И. Генкин завершает дневник: «Итак, война кончилась. Прекратилось бессмысленнейшее убийство!.. А на душе пусто. Чего же хочется? Черт его знает! Главное, очевидно, не только в том, чтобы война кончилась. Важно еще то, чтобы началась настоящая жизнь» (3, 276-284).
Самосохранительные практики советских граждан, выработанные еще в довоенный период, как правило, удерживали их от нелояльных высказываний. Тем не менее, встречаются дневниковые записи, в какой-то мере свободные в этом отношении. Как пример – фрагменты из дневника фронтового фотокорреспондента Совинформбюро М.А. Трахмана, который специализировался по партизанскому движению. Неоднократно, с риском для жизни Трахман пробирался через линию фронта к партизанам, вылетал в тыл врага, в отряды партизан Украины и Белоруссии. Его дневниковые зарисовки о жизни партизан весьма нетривиальны, что осознается и самим автором. Он пишет: «Вообще, здесь в основном молодой, здоровый народ. Нет традиционных партизанских бород и вообще это не “пейзане – партизан – рюсс” как пишут наши братья–писатели. Это очень плотные, толстомордые ребята, которые любят посмеяться и пощупать девушек. Дерутся они так, что ни у кого в головах и не возникает мысль отойти без приказа… Дай бог, чтобы армия так дралась». В нескольких местах автор нелестно высказывается о жизни в сельской местности («Бог мой, как надоела деревня»), дает брезгливое описание грязи в хате многодетного семейства. Наконец, делая акцент на условиях партизанского быта, откровенно резюмирует: «…болота, кочки и пригорки, комары и вши, а ведь я здесь только месяц, а люди здесь находятся по два года, это настоящие герои, даже если они не спускали эшелонов и не рвали мосты» (3, 211-213).
Смысловая нагрузка ведения дневника для человека военного времени в немалой степени заключалась в саморефлексии, напряженных раздумьях над этическими дилеммами, которые ставила перед ним война. Для врача И.Я. Файнберг, оставившей двоих своих детей на оккупированной врагом территории (будучи директором минского Дома ребенка, покинула семью, сопровождая группу воспитанников до г. Курган) и уверенной в их смерти, такой дилеммой стал вопрос о продолжении собственной «дурацки спасенной, никому не нужной жизни». Ее дневниковые записи – попытка совладать с неизвестностью, фактически дожить до какой-либо документально подтвержденной информации о гибели сыновей. В дневнике не раз подтверждается нацеленность капитана медслужбы Файнберг на сведение счетов с жизнью. Мысленно обращаясь к своим детям, женщина пишет: «Я погибну за вами… Я никогда не пожелаю существовать без вас, ничто меня не остановит. Партия меня не осудит, так я думаю, потому что я неполноценный буду человек…» (3, 109-110).
Пример дневника А.З. Дьякова свидетельствует, что одним из «болевых» был вопрос о непосредственном участии в защите Отечества. 48-летний мужчина, который имел серьезный опыт участия в Гражданской войне, Дьяков, с одной стороны, стремился уйти на фронт, вплоть до того, что в первые дни войны «приготовил пару белья, две пары носков, кусок мыла» (2, 20). В то же время он осознавал подорванное состояние здоровья и ответственность перед женой, которая была экономически несамостоятельна и тоже серьезно болела. Несмотря на искренний патриотический настрой, Дьяков, прошедший несколько комиссий и, наконец, признанный «не годным», испытал определенное облегчение по этому поводу. Записал следующее: «Так кончилась моя военная карьера… Узнав о заключении комиссии, жена очень обрадовалась. Мне же было тоскливо, как будто что-то утерял…» (2, 33).
Н.И. Френкелю (политработнику, в 1943 г. сформировавшему в тылу врага полк военнослужащих) нередко приходилось принимать решения о наказании подчиненных, и именно на страницах своего дневника «Журнал боевых действий в тылу врага» он размышлял об их справедливости (3, 231-241). Так, когда к его отряду «прибилась» группа вооруженных бойцов во главе с младшим лейтенантом, который был пьян, «ругался матерно и оскорблял офицеров и рядовых Красной Армии, называя их предателями», Н.И. Френкель принял решение расстрелять его перед строем. Однако, узнав на допросе о партизанском прошлом лейтенанта и уничтожении всей его семьи немцами, заменил расстрел на пять суток в «прохладной гаупвахте». Применяя расстрелы к мародерам и дезертирам, Френкель оценивал в дневнике правильность каждого своего решения. Критериями были тяжесть проступка и то воздействие на подчиненных, которого он своим приказом хотел добиться (например, пресечь разложение в рядах бойцов).
Проблемные ситуации, анализируемые в дневниках, заключались, в том числе, во взаимоотношениях с товарищами по службе. Отношения эти были не всегда простыми хотя бы потому, что война предъявляла к человеку повышенные требования, а значит, оценка его качеств становилась более строгой. В.Г. Кагарлицкий, рассказывая о своем участии в оборонительных работах в Смоленской области, упоминает о возникших сложностях в общении. Юношеские надежды на «романтику» совместной работы не оправдались; в обстановке голода, тяжелого физического труда люди, напротив, огрубели. «Некоторые за это время сошлись, некоторые стали друг другу зверями» (4, 22). Среди первых фронтовых впечатлений Владимира Кагарлицкого – открытие, что близкий товарищ может оказаться трусом.
Фронтовые дневники содержат много замечаний о достоинствах товарищей по службе (это особенно касается погибших друзей), но нелицеприятных оценок в адрес сослуживцев также немало. Л.С. Френкель называет одного из сослуживцев «обывателем с партбилетом» (4, 14). А.П. Соловьев, работавший секретарем дивизионной газеты, так отзывается о сотруднике редакции: «Ловкий человек Петро. Далеко пойдет… Он воспевает в своих стихах доблесть и геройство, а сам лично очень далек от геройства. Я уверен, что он потому редко ездит на передовые линии, что трусит ездить туда… Он может только подобрать рифму» (5, 19). Среди осуждаемых фронтовиками поступков фигурируют пьянство (особенно в тыловой среде), грубость, употребление мата. Что касается отношений между подчиненными и командирами, то они иногда критикуются за формализм. В частности, Соловьев делает следующий вывод: «Очень и очень плохо, что командиры наши не знают людей… Формальность, при командирах, которые плохо знают свои кадры, по-моему, плохо влияет на дело войны» (5, 22).
Огромная роль военного дневника как средства самопознания проявляется в том, что зрелые авторы выходят в своих записях на обобщения, касающиеся собственной судьбы в целом. Поддавшись воспоминаниям о юности, А.П. Соловьев, перешагнувший сорокалетний рубеж, констатирует: «Пройден долгий путь. Уже не будет увлечений, которые захватывают без конца. Надвигается старость со своей черствостью и отсутствием порывов. Наступает тот период жизни, когда логика подавляет движения души. Жалко пройденного пути, который уже пройден безвозвратно» (5, 22). Еще более горькие раздумья содержатся в дневниковой записи, сделанной в начале 1942 г. А.З. Дьяковым: «Перед уходом на работу взглянул в зеркало и заметил много, чего не видел раньше. Как будто годы я не видел себя: борода седая, брови с проседью, под бровью какая-то белая родинка выросла, на зубах камень пожелтелый. Но все же еще молод – на вид 50 лет. Волосы на голове черные без седин, зубы все целые... Да, взгрустнулось – время идет. Не заметил, как постарел, а жизни не видел. Только было успокоились – война, а до нее – не перечесть страданий и ненормальной жизни. Единственная мысль – отдохнуть последние годы после войны. Старость меня не беспокоит – даже радует – не знаю, почему такая радость…» (2, 39). Вообще в дневнике Дьякова акцентирована передача глубоко личных душевных переживаний автора, связанных с анализом взаимоотношений с близкими, прежде всего, с сыном. Особенно тяжелые размышления фиксируются автором в связи с гибелью сына на фронте. Дьяков даже задается вопросом: «Переживают ли так другие?» (2, 13). Трагическое событие оказывает столь сильное моральное воздействие на автора дневника, что записи, которые он с большой систематичностью вел два с половиной года, постепенно прекращаются.
Таким образом, ведение дневников в годы Великой Отечественной войны выполняло множество функций, главными из которых являлись фиксация важных для автора событий, впечатлений, фактов, а также его эмоциональная разрядка. Ввиду невозможности передать в письмах, проходящих военную цензуру, значительную часть увиденного и пережитого, советские люди в некоторых случаях доверяли эти сведения дневнику. В дневники попадали литературные опыты авторов, в них копировались важные в контексте жизни авторов документы (справки, извещения о смерти и др.). В итоге, в дневниковом наследии военного времени «залегают» пласты информации разного рода. Наиболее объемны и ценны те из них, которые характеризуют повседневность советских людей в период Великой Отечественной войны.
Разумеется, имеются существенные различия в содержании дневников, в зависимости от того, велись они на фронте или в тылу. Тыловой дневник, как правило, хорошо освещает материальную сторону жизни (потребительские практики населения, продовольственные проблемы, трудности с отоплением), раскрывает привычные и новые, пришедшие с войной, образцы поведения советских граждан. В нем можно почерпнуть сведения о патриотических настроениях, семейно-бытовой сфере, досуговых предпочтениях, дружеских и любовных отношениях, производственных вопросах. Много места отводится описанию драматических событий: бомбежек, эвакуации, гибели родных. Тыловой дневник фокусируется преимущественно на индивидуальных переживаниях, но в отдельных случаях он способен развернуть панораму жизни тылового промышленного центра в условиях военного времени (дневник жителя г. Горького И.А. Харкевича), представить череду уникальных зарисовок из повседневности крупной железнодорожной станции (дневник жителя г. Сочи А.З. Дьякова).
Фронтовому дневнику свойственны несколько иные черты. Он зачастую жестче, даже «злее», фиксирует информацию в более сжатых формах. Во фронтовом дневнике менее выражена утилитарная составляющая. Хотя военнослужащие и затрагивают проблематику питания, бытовых удобств, здоровья, но она не доминирует, а в некоторых источниках практически отсутствует. Много внимания уделяется описанию переездов, перечислению выполняемых обязанностей, характеристикам товарищей по службе и случайных знакомых, встреченных на дорогах войны. На первый план выходит «лично пережитое»: описание участия в боях, передача увиденного за сотни и тысячи километров от дома, рефлексия по поводу человеческих отношений в экстремальных условиях войны. Во многих дневниках проступают противоречия нового опыта; наряду с выражением гордости стойкостью и мужеством русского солдата, примерами этих и других его положительных качеств, авторы упоминают о фактах трусости сослуживцев, плохой подготовке командного состава, пьянстве, распространении явления ППЖ (походно-полевых жен).
Подводя итоги, следует отметить, что ведение дневников участниками Великой Отечественной войны, очевидно, являлось одним из средств совладания с теми жизненными трудностями, которые несла с собой эта война. По спектру сюжетов, передающих настроения и жизненные ситуации человека военного времени, обилию подробностей и затрагиваемых тем, дневники являются ценным, практически незаменимым источником. В то же время потенциал этого источника в воссоздании фронтовой и тыловой повседневности до сих пор недостаточно использован исследователями.
WAR TIME DIARIES: THE POTENTIAL OF THE SOURCE
Аннотация / Annotation
Статья посвящена научному анализу содержания дневников советских граждан, относящихся к периоду Великой Отечественной войны. Подчеркивается значение дневника как средства совладания с жизненными трудностями в экстремальной ситуации. Делаются выводы об особенностях дневников в зависимости от того, велись они на фронте или в тылу. Рассматриваются возможности и перспективы использования дневников в современной историографической ситуации.
The article is an attempt of scientific analysis of the contents of Soviet citizens’Great Patriotic Wardiaries. It is argued that a diary is a means of overcoming life’s difficulties in an extreme situation. It is concluded that diaries’ specificities depend on where they were kept in the front-line or in the rear. The article also considers possibilities and future trends of using diaries in a nowadays historiographical situation.
Ключевые слова / Keywords
Источник, источниковедение, Великая Отечественная война 1941-1945 гг., дневники военного времени, фронтовая и тыловая повседневность. Source, source study, the Great Patriotic War 1941-1945, war time diaries, front-line and rear routine.
Тажидинова Ирина Геннадьевна
Tazhidinova Irina Gennadyevna
Доцент, кандидат исторических наук, доцент кафедры социологии Кубанского государственного университета
Candidate of Historical sciences, associate professor of KubGU
Иоганн Вольфганг Гете
ТОРКВАТО ТАССО
Иоганн Вольфганг Гете
ТОРКВАТО ТАССО
Драма
Перевод С. Соловьева.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Альфонс Второй - герцог Феррарский.
Леонора д"Эсте - сестра герцога.
Леонора Санвитале - графиня Скандиано.
Торквато Тассо.
Антонио Монтекатино - государственный секретарь.
Место действия - в увеселительном замке Бельригуардо.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ
Садовая площадка, украшенная бюстами эпических поэтов.
Впереди сцены справа Вергилий, слева Ариост.
П р и н ц е с с а . Л е о н о р а .
П р и н ц е с с а
С улыбкой на меня, Элеонора,
Ты смотришь и, взглянувши на себя,
Смеешься вновь. О, что с тобой, подруга?
Ты и задумчива и весела.
Л е о н о р а
Я вижу с удовольствием, княжна,
Обеих нас средь сельской тишины.
Беспечны, как счастливые пастушки,
Мы заняты веселою работой,
Мы вьем венки. Пестреющий цветами,
Простой венок растет в моей руке.
Тебе ж, с умом возвышенным и сердцем,
Приличен этот нежный, стройный лавр.
П р и н ц е с с а
Сплетенный мной в раздумий венец
Себе чело достойное находит,
Я в дар Вергилию его несу.
(Увенчивает бюст Вергилия.)
Л е о н о р а
Венчаю полным, радостным венком
Твое чело, учитель Людовико.
(Увенчивает бюст Ариоста.)
Ты, чье неувядаемо веселье,
Прими участье в празднике весны.
П р и н ц е с с а
Как мило с нами поступил мой брат,
Что нас послал в деревню эти дни,
Мы можем вместе целые часы
О веке золотом поэтов грезить.
Люблю я Бельригуардо; здесь в веселье
Я проводила молодости дни,
И эта зелень юная и солнце
Дают мне чувство прошлого на миг.
Л е о н о р а
Да, здесь нас окружает новый мир!
Отрадна тень дерев вечнозеленых,
Прохладного источника журчанье
Нас освежает, молодые ветви
Колышутся от утреннего ветра,
С душистых гряд приветливо цветы
Глазами детскими на нас глядят,
Уже садовник смело отворил
Теплицы померанцев и лимонов.
Покоится над нами синий свод,
На горизонте чуть белеет снег
Далеких гор, переходя в туман.
П р и н ц е с с а
Приход весны мне был бы так желанен,
Когда бы он не отнимал подругу.
Л е о н о р а
Княжна, о том, что мы должны расстаться,
Не вспоминай в отрадный этот час.
П р и н ц е с с а
То, что теряешь, ты найдешь вдвойне
В том городе большом, куда поедешь.
Л е о н о р а
Меня зовет обязанность моя -
Любовь к супругу, ждущему давно.
Ему везу я сына, что возрос
За этот год и развился так быстро,
И я делю отеческую радость.
Флоренция прекрасна, велика,
Но всех ее сокровищ не сравнишь
С Феррары драгоценными камнями.
Народом был воздвигнут город тот,
Феррару же возвысили князья.
П р и н ц е с с а
Скорее люди добрые, что здесь,
Случайно встретившись, соединились.
Л е о н о р а
Но случай разрушает, что собрал,
И только благородный человек
Влечет к себе, связуя благородных.
Твой брат и ты объединили души,
Достойные обоих вас, как вы
Достойны ваших предков благородных.
Здесь был зажжен науки чистый свет,
Свободной мысли, в дни, когда кругом
Скрывало варварство тяжелым мраком
Печальный мир, и уже в детстве мне
Звучало имя Геркулеса Эсте
И Ипполитом полон был мой слух.
Феррара, как Флоренция и Рим,
Моим отцом была ценима! Часто
Сюда стремилась я, и вот я здесь,
Где был Петрарка принят и любим,
Где образцы созданий Ариоста.
Ведь нет в Италии имен великих,
Кто б не был гостем принят в этот дом,
Нам выгодно бывает гения
Принять: ведь за гостеприимство он
Нам воздает сторицею всегда.
Места, где жил великий человек,
Священны: через сотни лет звучат
Его слова, его деянья - внукам.
П р и н ц е с с а
Коль внуки живо чувствуют, как ты,
Завидую тебе я в этом счастье.
Л е о н о р а
Которое так чисто, как никто,
Вкушаешь ты. От сердца полноты
Хочу сказать, что чувствую так живо:
Ты глубже чувствуешь, и ты молчишь,
Тебя мгновенья блеск не ослепит,
Тебя остроты не подкупят, лесть
Вотще, ласкаясь, льнет к твоим ушам,
Твой разум тверд, безукоризнен вкус,
К великому участие велико,
Которое ты знаешь, как себя.
П р и н ц е с с а
Ты не должна утонченную лесть
Рядить в наряд доверия и дружбы.
Л е о н о р а
Нет, дружба справедлива, лишь она
Вполне твои достоинства оценит.
Допустим, что в развитии твоем
Участвовали счастье и случайность.
В конце концов ты овладела им:
Тебя с твоей сестрою чтит весь мир
Как величайших женщин в наши дни.
П р и н ц е с с а
Мне это безразлично, Леонора,
Когда помыслю, как ничтожны мы.
Тем, что он есть, другим обязан каждый.
И знаньем древних языков, и лучшим,
Что мы имеем, матери мы нашей
Обязаны, но с ней в уме и знанье
Нельзя сравнить обеих дочерей,
А если сравнивать, то надо мною
Сестра Лукреция одержит верх,
Могу тебя уверить, никогда
Я не считала собственностью то,
Что мне дано природою и счастьем.
Людей разумных слыша разговоры,
Я рада, что могу понять их мысли.
О человеке ль из былых времен
Ведется речь и подвигах его
Иль о науке, что путем познанья
Растет все шире, пользу человеку
Всегда приносит, возвышая ум, -
О чем ни шел бы умный разговор,
Слежу за ним, и это мне нетрудно.
Я слушаю охотно умный спор,
Когда о силах, что волнуют грудь
Так сладостно и страшно в то же время,
С изяществом оратор говорит,
Когда желанье славы у князей
И жажда обладанья - матерьял
Мыслителю дает, и тонкий ум
Высокоразвитого человека
Нас поучает, не вводя в обман.
Л е о н о р а
И после этих важных разговоров
Внимать мы любим слухом и умом
Стихам поэта, что нам в душу льет
Заветные и дорогие чувства,
Иоганн Вольфганг Гете
ТОРКВАТО ТАССО
Драма
Перевод С. Соловьева.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Альфонс Второй - герцог Феррарский.
Леонора д"Эсте - сестра герцога.
Леонора Санвитале - графиня Скандиано.
Торквато Тассо.
Антонио Монтекатино - государственный секретарь.
Место действия - в увеселительном замке Бельригуардо.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ
Садовая площадка, украшенная бюстами эпических поэтов.
Впереди сцены справа Вергилий, слева Ариост.
П р и н ц е с с а . Л е о н о р а .
П р и н ц е с с а
С улыбкой на меня, Элеонора,
Ты смотришь и, взглянувши на себя,
Смеешься вновь. О, что с тобой, подруга?
Ты и задумчива и весела.
Л е о н о р а
Я вижу с удовольствием, княжна,
Обеих нас средь сельской тишины.
Беспечны, как счастливые пастушки,
Мы заняты веселою работой,
Мы вьем венки. Пестреющий цветами,
Простой венок растет в моей руке.
Тебе ж, с умом возвышенным и сердцем,
Приличен этот нежный, стройный лавр.
П р и н ц е с с а
Сплетенный мной в раздумий венец
Себе чело достойное находит,
Я в дар Вергилию его несу.
(Увенчивает бюст Вергилия.)
Л е о н о р а
Венчаю полным, радостным венком
Твое чело, учитель Людовико.
(Увенчивает бюст Ариоста.)
Ты, чье неувядаемо веселье,
Прими участье в празднике весны.
П р и н ц е с с а
Как мило с нами поступил мой брат,
Что нас послал в деревню эти дни,
Мы можем вместе целые часы
О веке золотом поэтов грезить.
Люблю я Бельригуардо; здесь в веселье
Я проводила молодости дни,
И эта зелень юная и солнце
Дают мне чувство прошлого на миг.
Л е о н о р а
Да, здесь нас окружает новый мир!
Отрадна тень дерев вечнозеленых,
Прохладного источника журчанье
Нас освежает, молодые ветви
Колышутся от утреннего ветра,
С душистых гряд приветливо цветы
Глазами детскими на нас глядят,
Уже садовник смело отворил
Теплицы померанцев и лимонов.
Покоится над нами синий свод,
На горизонте чуть белеет снег
Далеких гор, переходя в туман.
П р и н ц е с с а
Приход весны мне был бы так желанен,
Когда бы он не отнимал подругу.
Л е о н о р а
Княжна, о том, что мы должны расстаться,
Не вспоминай в отрадный этот час.
П р и н ц е с с а
То, что теряешь, ты найдешь вдвойне
В том городе большом, куда поедешь.
Л е о н о р а
Меня зовет обязанность моя -
Любовь к супругу, ждущему давно.
Ему везу я сына, что возрос
За этот год и развился так быстро,
И я делю отеческую радость.
Флоренция прекрасна, велика,
Но всех ее сокровищ не сравнишь
С Феррары драгоценными камнями.
Народом был воздвигнут город тот,
Феррару же возвысили князья.
П р и н ц е с с а
Скорее люди добрые, что здесь,
Случайно встретившись, соединились.
Л е о н о р а
Но случай разрушает, что собрал,
И только благородный человек
Влечет к себе, связуя благородных.
Твой брат и ты объединили души,
Достойные обоих вас, как вы
Достойны ваших предков благородных.
Здесь был зажжен науки чистый свет,
Свободной мысли, в дни, когда кругом
Скрывало варварство тяжелым мраком
Печальный мир, и уже в детстве мне
Звучало имя Геркулеса Эсте
И Ипполитом полон был мой слух.
Феррара, как Флоренция и Рим,
Моим отцом была ценима! Часто
Сюда стремилась я, и вот я здесь,
Где был Петрарка принят и любим,
Где образцы созданий Ариоста.
Ведь нет в Италии имен великих,
Кто б не был гостем принят в этот дом,
Нам выгодно бывает гения
Принять: ведь за гостеприимство он
Нам воздает сторицею всегда.
Места, где жил великий человек,
Священны: через сотни лет звучат
Его слова, его деянья - внукам.
П р и н ц е с с а
Коль внуки живо чувствуют, как ты,
Завидую тебе я в этом счастье.
Л е о н о р а
Которое так чисто, как никто,
Вкушаешь ты. От сердца полноты
Хочу сказать, что чувствую так живо:
Ты глубже чувствуешь, и ты молчишь,
Тебя мгновенья блеск не ослепит,
Тебя остроты не подкупят, лесть
Вотще, ласкаясь, льнет к твоим ушам,
Твой разум тверд, безукоризнен вкус,
К великому участие велико,
Которое ты знаешь, как себя.
П р и н ц е с с а
Ты не должна утонченную лесть
Рядить в наряд доверия и дружбы.
Л е о н о р а
Нет, дружба справедлива, лишь она
Вполне твои достоинства оценит.
Допустим, что в развитии твоем
Участвовали счастье и случайность.
В конце концов ты овладела им:
Тебя с твоей сестрою чтит весь мир
Как величайших женщин в наши дни.
П р и н ц е с с а
Мне это безразлично, Леонора,
Когда помыслю, как ничтожны мы.
Тем, что он есть, другим обязан каждый.
И знаньем древних языков, и лучшим,
Что мы имеем, матери мы нашей
Обязаны, но с ней в уме и знанье
Нельзя сравнить обеих дочерей,
А если сравнивать, то надо мною
Сестра Лукреция одержит верх,
Могу тебя уверить, никогда
Я не считала собственностью то,
Что мне дано природою и счастьем.
Людей разумных слыша разговоры,
Я рада, что могу понять их мысли.
О человеке ль из былых времен
Ведется речь и подвигах его
Иль о науке, что путем познанья
Растет все шире, пользу человеку
Всегда приносит, возвышая ум, -
О чем ни шел бы умный разговор,
Слежу за ним, и это мне нетрудно.
Я слушаю охотно умный спор,
Когда о силах, что волнуют грудь
Так сладостно и страшно в то же время,
С изяществом оратор говорит,
Когда желанье славы у князей
И жажда обладанья - матерьял
Мыслителю дает, и тонкий ум
Высокоразвитого человека
Нас поучает, не вводя в обман.
Л е о н о р а
И после этих важных разговоров
Внимать мы любим слухом и умом
Стихам поэта, что нам в душу льет
Заветные и дорогие чувства,
Как и Ариосто он жил при феррарском дворе, но не имел его расчётливости, отдавался своим чувствам с мечтательной страстностью, не понимал своего действительного придворного положения, был тщеславен, обидчив, требователен и этими своими слабостями погубил себя. Счастье долго баловало Торквато Тассо, и привычка к почету расстроила его впечатлительные нервы.
Он родился в Сорренто, учился в неаполитанской иезуитской коллегии, потом, ведя скитальческую жизнь с отцом, учился в Риме, Бергамо, Пезаро, Венеции; на 13-м году был отправлен в Падуанский университет и через четыре года получил ученые степени по трем факультетам: богословскому, юридическому и философскому. Восемнадцатилетним юношей в 1562 году Тассо издал эпическую поэму «Ринальдо». Её содержание взято из цикла рыцарских поэм о паладинах Карла Великого . Торквато подражал в ней манере Ариосто, которого хотел затмить; желание превзойти Ариосто осталось на всю жизнь его страстной мечтой. Он посвятил свою поэму кардиналу Людовику Эсте, брату Альфонса II, герцога феррарского. Молодой поэт несколько времени продолжал ученые занятия в Болонье, Модене, Падуе, и увлекся платоновской философией . В 1565 году герцог пригласил его в Феррару и дал ему одну из придворных должностей, обязывавшую только бывать во дворце. Сестры герцога, Лукреция (герцогиня урбинская, жившая обыкновенно в Ферраре) и Леонора, обращались с поэтом благосклонно, надеясь сделать из него второго Ариосто. Леонора была болезненная, тихая девушка, считалась святой. Тассо питал к ней почтительное чувство. Лукреция любила веселье, покровительствовала поэтам и музыкантам. Тассо прославлял ее, как «розу, аромат которой не уносится временем». Но он воспевал также Барбару, принцессу Сансеверино, и дочь её Леонору Санвитале.
Торквато Тассо. Портрет работы неизвестного художника, 1590-е гг.
Жизнь Торквато была самая приятная: его ласкали; у него было много денег и ровно никаких обязанностей; он наслаждался пирами и другими блестящими придворными развлечениями, путался в придворные интриги, увлекался честолюбивыми замыслами и понемногу писал свою вторую поэму. Круг его мыслей был романтический. Тассо мечтал о любви и добродетели; ирония была ему чужда, у него не было и поэтической наивности, придающей очарование поэме Ариосто. По своим убеждениям Торквато Тассо был строгий католик и монархист и серьёзно относился к рыцарским идеалам , которые в век гуманизма уже давно казались многим смешными. Самостоятельного творчества он не имел; усердно изучая Гомера , Вергилия , Петрарку . Тассо постоянно колебался в тоне своей поэмы, подражая то одному, то другому из этих поэтов. В нем есть теплота чувства, но мысли у него чужие, тусклые, изобретательности у него нет; он действительно хорош только как лирический поэт. Сонеты, мадригалы, канцоны Тассо нежны, согреты живым чувством. Он написал их очень много. Он – лучший из петраркистов своего времени. С очень ранней молодости Торквато приобрел славу великого поэта.
В 1570 году Тассо поехал с кардиналом Эсте в Париж. Он наслаждался и там похвалами, но за неосторожное слово потерял службу у кардинала, возвратился в Феррару и был снова принят ко двору герцога. Альфонс не пожалел расходов на блестящую постановку написанной Торквато пасторальной драмы «Аминт» (в 1572 году); она получила такой успех, что затмилась слава Беккари, пасторали которого признавались до той поры лучшими. Тассо придал пасторальным драмам живость содержания, какого они прежде не имели, показал пример, как они могут служить выражением душевной жизни авторов. Он рассказал в «Аминте» идеализированную историю своей жизни. Пастух Аминт страдает от несчастной любви, бросается со скалы; красавица, отвергавшая его любовь, целует его, и он оживает.
Ободряемый восторженными похвалами, Тассо стал говорить, что создаст произведение лучшее поэмы Ариосто «Неистовый Роланд », и в диалоге «О хороших радостях» подверг эту поэму строгой критике, изложив собственные понятия об эпосе. Он порицает Ариосто и других итальянских эпических поэтов за то, что у них нет строго выдержанного плана, что их поэмы – бессвязные ряды приключений, осуждает их за легкомыслие, за шутливость, говорит, что эпическая поэма должна быть серьезна, иметь возвышенное нравственное содержание. Приверженцы Ариосто смеялись над ним, как над педантом. Альфонс и сестры герцога оставались благосклонны к Тассо. Несколько месяцев Торквато гостил в замке Дуранте у своей покровительницы Лукреции, герцогини урбинской. Она и герцог взяли его с собой в замок Бельригвардо и едва согласились отпустить его в 1575 году в Рим, где он хотел услышать похвалы новой своей поэме.
В Риме Тассо сблизился с кардиналом Фердинандом Медичи. Альфонс и феррарский двор были недовольны этим, потому что Медичи были их врагами. Возвратившись в Феррару, Тассо заметил охлаждение к себе герцога и двора. Он вообразил, что его считают изменником и хотят погубить. В 1577 году его болезненная подозрительность усилилась до того, что в комнатах герцога он бросился с кинжалом на одного из придворных. Герцог сохранил доброе расположение к Тассо, но не мог оставить совершенно безнаказанным такой поступок и велел отвести Торквато под арест во францисканский монастырь. Он принял это за смертельную обиду и бежал. Человек непрактичный, не умевший беречь денег, смешивший и раздражавший людей своими претензиями и капризами, он несколько времени вел скитальческую жизнь и наконец поселился в Сорренто у своей сестры Корнелии, замужней женщины, жившей безбедно.
«Освобождённый Иерусалим» Тассо
В это время, в 1579 году, Тассо напечатал четвертую песнь «Освобожденного Иерусалима», как образец красоты этой поэмы, которую писал тогда. Он хотел прославлять христианство. Турки тогда угрожали Европе, и война с неверными была очень популярной темой. Тассо превосходно понял, что наилучшим сюжетом для его поэмы будет первый крестовый поход, отвоевание святой земли у неверных. Воспеваемому им делу покровительствует Бог; потому крестоносцам помогают ангелы, тени прежних героев, павших во войне с неверными. Князь тьмы Плутон помогает противникам воинов Божиих. Демоны, волшебники и волшебницы стараются вредить им. Главное орудие Князя тьмы – прекрасная волшебница Армида. Она является в четвертой песни поэмы; рассказ об этом великолепен, и Тассо сделал хороший выбор, напечатав именно эту песнь, как образец достоинств новой своей поэмы. Столь же высокой красоты поэма достигает только еще в одном эпизоде: в описании волшебного острова Армиды. Но превосходны и все те места «Освобожденного Иерусалима», в которых выражается чувство. Таков например во второй песни знаменитый эпизод об Олинде и Софронии (он помещен слишком рано; Тассо заметил это и впоследствии выбросил его как лишний); таково в третьей песни описание впечатления крестоносцев при виде Иерусалима, в восьмой песни – рассказ о смерти молодого принца датского Свена, в двенадцатой песни – рассказ о том, как Танкред убил Клоринду, в тринадцатой – описание засухи и ниспосланного Богом дождя. Октавы Тассо очаровательны своей музыкальностью; за это больше всего и полюбил его поэму народ; венецианские гондольеры долго пели отрывки из неё. «Освобожденный Иерусалим» приобрел во всей Западной Европе такую славу, как ни одна из всех остальных эпопей новой европейской литературы. Подобно Ариосто, Тассо вложил в свою поэму и прославление династии Эсте. В десятой песни он превозносит Ринальдо как предка этой династии, а в шестнадцатой вводит пророчество об Альфонсе II, которого восхваляет как своего спасителя от бедствий.
Ринальдо и Армида. Картина Ф. Хайеса на тему поэмы Т. Тассо «Освобождённый Иерусалим», 1812-1813
Благодаря заботливости сестры, душа поэта успокоилась. Он пожелал возвратиться в Феррару. Его приняли там очень милостиво, но Тассо казалось, что на него смотрят с сожалением и насмешкой. Он уехал, болезненная раздражительность не давала ему спокойствия нигде. Он уехал из Мантуи в Падую, из Падуи в Венецию, потом уехал в Урбино, оттуда в Турин и нигде не находил спокойного приюта. Мысли его влеклись в Феррару. Торквато приехал туда на праздники бракосочетания герцога с принцессой Маргаретой Гонзагой и подвергся беде. Как произошла она, он сам не рассказал. Распространился слух, напечатанный у Муратори. Он говорит, что Тассо стал жертвой страстной и безнадежной любви к принцессе Леоноре, сестре герцога Альфонса. Но нет надобности в этом сказочном объяснении несчастной судьбы поэта, больного душой: мы знаем, что он держал себя при дворе безрассудно, в припадках меланхолии резко жаловался на неблагодарность Альфонса, оскорблял придворных; герцог был человек суровый и нашел нужным прекратить эти обидные выходки. Он не наказал Тассо, как об этом впоследствии говорила баснословная молва, но счёл его сумасшедшим, которого следует отдать под надзор, и в 1579 году велел отвезти его в больницу святой Анны. Там Торквато держали семь лет. Это не была мрачная тюремная келья, которую показывают теперь в Ферраре туристам и называют темницей Тассо. Он жил в больнице. Но его действительно держали там под надзором.
Тассо в заключении. Картина Л. Галле, 1853
У него бывали временами припадки сумасшествия, но временами рассудок его прояснялся, и он продолжал своё творчество: писал стихи, философские размышления. До этого Тассо написал комедию «Любовные интриги», а теперь написал трагедию «Торрисмондо». Это переделка «Эдипа» Софокла ; действие происходит в Италии во времена остготского королевства ; содержание как и у Софокла состоит в том, что человек, мучимый угрызениями совести, сам себя наказывает за свое преступление. Будучи рабским подражанием Софоклу, эта трагедия Тассо не имела успеха. Он был сильно расстроен тем, что в Венеции (в 1580 году) были изданы шестнадцать песен его поэмы по дурному, неполному списку, под заглавием «Готфрид». В следующем году поэма была напечатана в истинном своем виде. Издатели обогатились, а автор сидел в больнице и напрасно писал своим бывшим покровителям, что он вовсе не сумасшедший. В 1584 году один из его поклонников Камилло Пеллегрини напечатал книгу, доказывавшую, что Тассо выше Ариосто. Он и сам говорил о себе так. Флорентийская академия Делла Круска стала резко опровергать эту мысль. Почти все знатоки литературы находили притязания Тассо на превосходство над Ариосто пустым тщеславием. Торквато писал в защиту достоинств своей поэмы и сделал себя смешным для всех. Это унижение глубоко огорчило его, и он задумал переделать «Освобожденный Иерусалим».
Освобождение Тассо. «Завоёванный Иерусалим»
Несмотря на всё, сожаление о его несчастной судьбе было всеобщим. Папа, кардинал Альбани, великий герцог тосканский, герцог и герцогиня урбинские, герцогиня мантуанская, все государи династии Гонзага, город Бергамо, считавший себя родиной Тассо, упрашивали герцога Альфонса смягчить его участь. Герцог долго оставался неумолимым. Наконец в 1586 году он отдал Тассо своему родственнику Винченцо Гонзаге, герцогу мантуанскому, обещавшему присматривать за поэтом так внимательно, что он не сделает вреда никому. Торквато был принят герцогом мантуанским и всем двором с величайшими почестями, с искренней любезностью. Но он уже действительно был душевнобольным: девять лет скитался он по Италии, не уживаясь нигде.
Тассо продолжал работать. Он окончил поэму «Флориданте», начатую его отцом; переделал свою трагедию «Торрисмондо», напечатал ее (в 1587), поехал в Бергамо, оттуда (в 1588) через Рим – в Неаполь просить о возвращении конфискованного имущества отца и матери. Торквато стал переделывать свой «Освобожденный Иерусалим», исправлял ошибки, замеченные критикой, но портил при этом и все хорошее в поэме. В 1593 он издал эту переделку, в которой к прежним двадцати песням было прибавлено еще четыре. Переделанную поэму он назвал «Завоеванный Иерусалим» (Gerusalemme conquistata). Она – произведение больного человека. Последний поэтический труд Тассо, «Семь дней творения мира» (Le sette giornate del mondo creato), тоже не имеет поэтического достоинства. Эта поэма – переполненное схоластикой переложение библейского рассказа в стихи без рифм.
Смерть Тассо
Последние годы жизни Тассо скитался из города в город, ездил в Рим, в Анкону, в Лоретто, во Флоренцию, в Мантую, опять в Неаполь, повсюду подозревал всех во вражде, в интригах против него, был болен и физически, страдал от нищеты. Чтоб утешить несчастного, кардинал Чинцо Альдобрандини, племянник папы Климента VIII, пригласил его в ноябре 1594 в Рим, обещая, что он будет коронован в Капитолии лавровым венком. Зимой силы Тассо стали падать; ослабев, он попросил, чтоб его перевезли в монастырь святого Онуфрия, на холме римского предместья по северному берегу Тибра. Оттуда открывался прелестный вид на Рим и на его окрестности до Сабинских и Альбанских гор; больному хотелось наслаждаться этим видом. Когда пришла весна, время, назначенное для его коронования, Торквато Тассо уже был так слаб, что приходилось отлагать это торжество. 25 апреля 1595 он умер. Его похоронили в монастыре святого Онуфрия.
