«Это был наш самый западный город, а теперь кондовый советский областной центр», - сказала коллега о Калининграде перед моей командировкой.

Особой советской кондовости я не увидела. Напротив! Продвинутый город. Не то чтоб стал дико европейским. Но есть точки прорыва. На уровне отдельных людей. А все важное, по-моему, происходит на уровне отдельных людей.

Короче, не хочу специально «измышлять особенности», уничтожая или возвышая Калининград. Просто расскажу, что в самом этом городе - на мой очень субъективный взгляд и в абсолютно произвольном порядке - считается продвинутым, а что нет.

1 . Продвинуто: любить город таким, какой он сейчас, и (или) каким был шестьдесят два года назад, и (или) семьсот лет назад, но любить, любить! Не продвинуто: делать вид, что тебе этот город по барабану.

Это единственный город в России, где абсолютно все понаехали. Город с разрушенной биографией. Город, для которого Страшный суд позади, а не впереди.

…Карамзин пишет о Кенигсберге как о большом европейском центре, выстроенном «едва ли не лучше Москвы», рассказывает о его многолюдстве, нарядных толпах, пьющих кофе и чай, о многочисленном гарнизоне. Именно здесь русский путешественник сталкивался с Европой, иным, западным образом жизни. Кенигсберг - город на границе, на стыке двух различных, «разноприродных» цивилизаций. Это первый (самый ближний для русских) из крупных городов Запада. Но он же и последний западный город при не всегда радостном возвращении в Россию. Некрасов, к примеру, описал это возвращение непристойно, но смешно и метко: «Наконец из Кенигсберга/ Я приблизился к стране,/ Где не любят Гутенберга/ И находят вкус в говне./ Выпил русского настоя,/ Услыхал ебену мать,/ И пошли передо мною/ Рожи русские плясать ».

В конце Второй мировой войны английские бомбардировки и русская артиллерия этот город на девяносто процентов разрушили («раскатали до мостовых»), потом присоединили его к СССР, потом целиком и полностью поменяли в нем народ и сменили имя. (Почти семьсот лет был Кенигсбергом и только последние шестьдесят два года сами знаете, кто.) У Томаса Венцлова я прочла, что не менее, а то и более Кенигсберга были разрушены многие другие знаменитые города - Роттердам, Варшава, Дрезден, Берлин, смена государственной принадлежности и населения тоже не была редкостью, но судьба Кенигсберга-Калининграда все же уникальна, так как прежний город не только не был восстановлен, но и сама память о нем планомерно выкорчевывалась. Предполагалось, что на месте прусской твердыни возникнет новый, «чисто советский» город, история которого будет начинаться с 1945 года. В действительности же Калининград - целыми кусками вплоть до девяностых годов прошлого века - оставался царством руин, равных которого не было в Европе и в мире (особенно после того, как все европейские города были восстановлены). Из медиатора между Западом и Востоком он превратился в советское захолустье, от Польши и Германии его отделял строжайший пограничный кордон, и даже для советских жителей Калининград был не очень доступен, особенно его окрестности, куда требовался специальный пропуск, так как « из всех функций прежнего Кенигсберга новые власти сохранили только одну, военную». (Даже двустишие родилось: «Во что сей город превращен/ Назло надменному соседу ».)

«Что пропустили союзники, довершили переселенцы». В Музее рыбного порта мне показывают Постановление Совета Министров СССР от 9 июня 1946 г. № 1522: «…Переселить в августе-сентябре-октябре 1946 года 12 000 семей колхозников. <…> Из Брянской области - 500 семей, Воронежской - 900, из Белорусской ССР - 2500 семей <…>, продать каждой семье на месте по государственным ценам: 1 пальто <…> 10 килограммов соли, 40 коробок спичек и каждому члену семьи: 1 пару обуви, 1 головной убор (платок, шапка), по 2 пары носков и чулок, 2 катушки ниток <…> ». Документ подписан Сталиным. Что ж это за власть была, если каждой катушкой ниток и парой носков распоряжался лично Главнокомандующий! Но и время какое. («В конце большой войны не на живот, / когда что было жарили без сала»). Страна-победительница в руинах. Люди «голы, босы». (Прежде, чем пустить в Европу, решили приодеть - правда, за деньги, которых у переселенцев категорически не было.) И вот те, чьей повседневностью давно и прочно стали войны, нищета, голод, страх и быт «ниже всякого человеческого минимума», попадают в особняки с теплыми туалетами и ванными комнатами внутри дома, а не во дворе, в курятниках - керамические корыта чудных расцветок для корма птиц, а в частных и неприлично чистых прудах видно, что дно выложено брусчаткой. Война только закончилась. Все помнят, что творили у нас немцы. А теперь у них - мы. Короче, в туалетных и ванных комнатах переселенцы держат кур и коров, поджигают особняки, которые им отдали, и тут же требуют от коменданта, чтоб вселяли в другие.

Вот проезжаем мрачный, запущенный парк имени, кстати, Калинина. «Здесь было городское немецкое кладбище, - рассказывает Вадим Вересов, пресс-секретарь Калининградского рыбного морского порта. - Все могилы - видите? - до сих пор разворочены. Искали золото, да и одежда покойников была в ходу. Могилы разоряли, как и особняки поджигали не столько от нищеты, сколько из мести и ненависти к немцам».

Вадим Вересов - «врожденный» калининградец. Шестьдесят два года жизни города с новым именем - не семьсот лет, но тоже срок. Не просто целая человеческая жизнь, а (большие или маленькие) куски жизни двух, трех, а то и четырех поколений. Уже выросли калининградцы «в натуре», «натуральные калининградцы», воспринимающие себя именно калининградцами. Они знают, как в городе меняли народ, и хотя их личной вины в том нет, стыдятся и переживают. Но при этом остаются калининградцами. Просто по факту рождения и воспитания. Не потому что в восторге от этого названия города. К слову сказать, тех, кто в восторге, я вообще здесь не встречала.

В кенигсбергском цикле Иосифа Бродского есть маленькое стихотворение «Открытка из города К». Кроме того, что присутствует литературная игра: «Кенигсберг» и «Калининград» начинаются на одну и ту же букву «К», хотя, мне кажется, даже буква «К» здесь разная, но еще имеется и дополнительное толкование: Кенигсберг, превращенный в руины, лишился примет, стал анонимным, оказался сведенным к одной-единственной букве.

«Я приехала сюда с мамой в 1947 году. Мне было двенадцать лет. Прежде мы жили в Баку. И вот маму прислали сюда преподавать в военном училище. Я ненавидела немцев, потому что была образцовой советской девочкой. И этот немецкий город должна была ненавидеть. Но у меня не получалось здесь с ненавистью. Я смотрела на город пустых и разрушенных домов («разбитый дом, как сеновал в иголках») и думала: «Если смогли снести с земли все эти каменные глыбы, то где же те, кто там жил? Как же тогда им пришлось? Потом я увидела людей. Они были приветливые. Искренне, без суеты, без заискивания, неподдельно, непритворно. Что-то не укладывалось у меня в голове, чего-то я никак не могла понять. Ведь они же завоеваны нами. Они должны нас ненавидеть. А они - я это чувствовала - не ненавидели. Хотя пухли и мерли здесь от голода. И я знаю очень много немецких детей, которые уже при нас остались сиротами. И знала немецкую девочку, которую красноармейцы многократно изнасиловали, в результате чего она и умерла.

В Баку у меня была нянька-немка. Так что я оказалась почти единственным человеком в городе, который мог на немецком языке что-то людям сказать. В своем дворе я подружилась с немцами - кочегаром (не помню, как звали) и уборщицей Луизой. Делилась с ними то кусочком хлеба, то крупы приносила самую малость, чем я еще могла помочь? Когда Луизу выселяли, она хотела отдать мне дорогую посуду, которую закопала за городом, но мама меня не отпустила.

Женщины-немки были очень худые или распухшие от голода. Летом они ели суп из лебеды, а зимой им вообще нечего было есть. Карточки продовольственные давали только тем, кто работал. А на работу их почти никого не брали.

Каждый год мама собиралась уехать в Баку, но я всякий раз уговаривала ее остаться. Сами немцы тоже не хотели уезжать, когда их выселяли. Жизнь их в этом городе перестала быть жизнью, но они готовы были помирать здесь, на своей земле, только бы не уезжать. Однако их выгоняли из домов, с детьми, почти без предупреждениия, грузили на корабль, они метались, рыдали, думали, что на расстрел ведут, кто-то падал в воду, проваливался под лед, тонул.

Как-то зимой я возвращалась из школы по улице, прости господи, Чекистов. Все дома выгорели, кругом - одни развалины. И вдруг вижу человека с метлой. Совершенно обессиливший, с трудом метлу поднимает. Но метет, метет, метет. Я метлу такую в первый раз видела: проволочка, прутик, проволочка, прутик. Но метла ладно, а зачем вообще на этой абсолютно безлюдной разгромленной улице человек убирает снег? И вот я как девочка победителей подхожу и спрашиваю: «А, что, вы тут живете?» Он: «Нет». - «А где вы живете?» Он рассказывает, что вон там далеко, на другом конце города. - «Так зачем вы сюда пришли?» - не унимаюсь я. Он - смущенно: «Ну, если снег сейчас не убрать, люди по нему пройдут, прижмут, и надо будет счищать его долго». Я говорю ему: «Да ваша какая забота, вы тут не живете, здесь вообще никто не живет, все разрушено». А он ничего мне больше не говорит, только смотрит водянисто-голубыми глазами, весь такой немощный, одет в шинель со сгоревшими руками. Я тогда его не поняла. А потом до меня дошло: он просто любил свой город или память о нем, хотя «память и обессмыслена в мире развалин». Я это поняла, когда почувствовала, что тоже люблю этот город. Люблю виртуально. Город, которого нет».

Она запомнила этот мертвый город в деталях и так полюбила его, что даже замуж потом вышла за немца, нашего, советского, «двести лет как хохла», но все-таки немца. И вот она, Римма Андреевна Шайдерова, в новом храме в честь апостола Андрея Первозванного показывает нам с отцом Андреем и Вадимом Вересовым целый ворох открыток с видами старого Кенигсберга, которые собирала всю жизнь. И я вижу, как набросились эти молодые люди - священник и пресс-секретарь - на серо-желто-коричневые картонные открытки и как жадно расспрашивали «носителя памяти» Римму Андреевну: «А это что было? А это где?» Бог знает, может, и вправду «сохраняется именно текучее и ненадежное на вид, а бренным оказывается мощное, сверхматериальное».

2 . Продвинуто: быть бескорыстным патриотом. Не продвинуто: быть заинтересованным патриотом.

В Москве мне говорили, расспроси, есть ли у них обиды на Россию, типа не мать, а мачеха, бросила, отвернулась. Расспрашивала. Всех, с кем общалась. Не скажу «за всю Одессу», но у моих интервьюированных нет обид. К Европе отношение уважительное, доброжелательное. Но - без фанатизма. Жить, как в Европе, хотелось бы. Но дом есть дом. И он в России.

Итак, отношение калининградцев к России - упрямый бескорыстный патриотизм. Почему упрямый? А что вы не спрашиваете, почему бескорыстный? Вот, может, грех беру на душу, но показалось мне, что любовь калининградцев к России - улица с односторонним движением. Россия позволяет себя любить, причем в обязательном порядке бескорыстно, не спеша отвечать взаимностью.

Читаю социологический опрос. Местом проведения опроса была Россия, 1000 респондентов. Спрашивали о Калининграде: «Какие ассоциации у вас возникают, когда вы слышите название этого города?» Так вот: только 4% вспомнили о том, что этот город - часть России. Для тех, кто не понял, напишу цифру прописью: четыре процента! Повторяю: только четыре процента россиян из тысячи опрошенных вспомнили, что Калининград - часть России. Сказывается обособленное положение Калининграда? Да, от Калининграда до польской границы - 35 км, до литовской - 70 км, а самый близкий областной центр России - Псков, и по расстоянию это - 800 км. Но, мне кажется, ментально для россиян это «не наш» город, то есть: внутри, для тех, кто там живет, он наш, а снаружи - не наш.

Впрочем, посмотрим, что вообще знают о Калининграде те, кто снаружи? Для 13% - это «Балтика, море, порт, янтарь». «Великая Отечественная война» - 6%. «Запад, Европа» - тоже 6%. (Один из ответов: «Самая западная область России. Чистенькие улочки и уютные кафе прилагаются».) «Оторванная территория России» - 13%. (Интересны варианты ответов: «Россия не в России», «Наше, да не рядом».) Больше всего процентов - пятнадцать! - «Затрудняюсь, не хочу отвечать». («Если честно - никаких ассоциаций». «А где это?») 10% - «Другое». И вот в этом «Другом» чудеса, а не ответ: «С точки зрения транспортной логистики - минимальное время доставки боеголовки до территории ЕС». Это что, юмор шутки или заинтересованный патриотизм - побросать в ближнего соседа боеголовками? Наум Коржавин хорошо сказал: патриотизм - это любовь, а не способ самоутверждения.

Кстати, о заинтересованном патриотизме. В Калининграде была верфь «Янтарь», занималась судостроением, пришла в упадок, и выкупил ее западный «Автотор». Это предприятие с 1996 года собирает в Калининграде автомобили по лицензиям концернов БМВ, КИА, «Дженерал моторс», сегодня уже по 150 тысяч машин в год. Наши рабочие быстро освоились, стали прилично зарабатывать, при заводе открыли свое - престижное для местной молодежи - ПТУ. Но! Не жили хорошо, не надо и начинать. Этой весной Москва для стимулирования собственного автомобильного производства решила ограничить сборку машин на этом заводе до десяти тысяч в год. А завод уже в первом квартале 2008-го выпустил эти самые десять тысяч. Если так пойдет, объясняли мне калининградцы, иностранцы завод у нас закроют и откроют в Китае, а наши машины от этого по-любому лучше не станут, только опозоримся в очередной раз перед всем миром. Короче, вышли рабочие на улицу, на главной площади города был митинг, протестовали против квот Москвы, но что будет дальше - никто не знает.

3 . Продвинуто: одеваться в секонд-хендах. Не продвинуто: одеваться в бутиках.

Бутики здесь, как и в Москве, на каждом шагу, но, кроме продавщиц, там никого нет. Почти все калининградцы одеваются в секонд-хендах, которых тут тоже очень много. Доктор зкономических наук, профессор Брайан Александрович Бриедис мне объясняет: «В бутиках сумки по 83 тысячи рублей, понтовые на вид, но сделаны в Китае. А в секонд-хендах я покупаю абсолютно новый пиджак хорошего европейского бренда, хорошего европейского качества и за десять(!) рублей».

4 . Продвинуто: открыто заявлять о своих правах. Не продвинуто: молчать и бояться, когда тебя держат за быдло.

Людмилу Аркадьевну Рябиченко знает весь город. Она - лидер движения «Народ против игровой зоны». Едва официально объявили, что Калининград будет одной из четырех игровых зон в стране, по улицам стали ходить люди с листочками в руках и собирать подписи «против». Собралось 35 тысяч подписей, что в два раза превышает порог, необходимый для проведения референдума. В референдуме уже дважды отказали, но народ борьбу продолжил. Пять тысяч только личных протестных писем отправили президенту (тогда Путину), кучу коллективных, митинги проводят, пикеты. «Что такое игровая зона? - спрашивает меня Л. А. и объясняет. - Это ночной город, ночная жизнь. Причем всегда, средь бела дня тоже. У нас теперь круглые сутки в кафе крутят непристойные клипы. Весь город - в афишах: мужские эротические шоу, женские, вечеринка «Сталин отдыхает» (голая дама сидит верхом на серпе-молоте), «Голое рождество» (Снегурочки только в трусиках) и т.д. Открывают школы стриптиза, лесбиз-шоу, топлес-бары, и уже работают две школы танцев живота для девочек четырех лет». - «Почему именно четырех? - спрашиваю я. - В пять - поздно? Безнадежно устарели?» Рябиченко (печально): «Отдают родители своих четырехлетних дочек в эти школы. В надежде на лучшую жизнь. Может, повезет, стриптизершами станут». И помолчав: «Вы говорите, что мы много подписей собрали. Нет, мало. Даже десятая часть жителей не подписала. Я бы хотела, чтобы половина города вышла на улицу, тогда бы власти задрожали. А половина бы сидела у телевизоров, смотрела в прямом эфире наши дебаты со сторонниками игровой зоны и болела бы за нас. Но власть на дискуссии не идет, по телевизору нас не показывают, а чтобы видеть сегодня реальность, надо меньше смотреть телевизор».

По профессии Людмила Аркадьевна психолог. И как психолог имеет дело с жертвами казино и игровых автоматов. Это настоящие трагедии. В трагедиях же, известно, гибнет не герой, а хор. Наверное, тот самый, который смотрит сегодня телевизор и верит ему.

5 . Продвинуто: надеяться только на себя. На свои идеи, усилия и - если есть - деньги. Не продвинуто: жаловаться на жизнь, внушать жалость - даже если денег нет.

Андрей Александрович Макаров приехал в Калининград руководить местной филармонией в 1971 году. И сразу полюбил калининградского зрителя, особенно молодежь. («Она такая была… вдохновенная. Область милитаристская. По морю у баз отдыха плавали еще каски, патроны, оружие находили в лесу (1971 год! - З.?Е.), но Прибалтика рядом, и здесь что-то было такое, что делало людей более свободными».) Через четыре года филармония вошла в тройку лучших в России, еще через год Макарова забрали в Москву, в Росконцерт, одно время (советское) он был даже замминистра культуры, потом занялся бизнесом: организовывал по всей стране спортивно-массовые программы. А в 1993 году опять вернулся в Калининград. И сразу начал строить Дом органной музыки. Почему органной? Потому что это включение в традицию. Традицию этого места.

Этот городок назывался Раушен. От немецкого глагола «шуметь, шелестеть». Раушен не бомбили, он сохранился архитектурно, в нем много старых, еще прусских лиственниц («деревья что-то шепчут по-немецки»), хотя городок зовется теперь Светлогорск. В ХIII веке это был поселок рыбаков. В 1813 году открыли здесь первый курортный сезон, а в 1931 году специально для туристов-католиков в дивном лесу построили капеллу. В советское время в капелле смотрели кино, потом играли в волейбол, а потом был склад. Когда пятнадцать лет назад сюда приехал Макаров, капелла уже на ладан дышала: крыша провалилась, стены покосились. («Я купил этот домик и еще несколько вокруг в придачу. Понимал: надо хоть за рубль, но покупать. Чтоб никаких подарков от чиновников! И начал стройку. Год и два месяца строил. В Калининграде тогда еще не было серьезных строителей, и я пригласил их из Литвы. Сам все рисовал, сам объяснял, где какая конструкция должна быть. И все на свои деньги. Все, что до этого предпринимательством заработал, в этот домик вбухнул. Мимо семьи кульки денег пронес. Сам и орган выбирал. Полетел в Германию, прошелся по двенадцати органным фирмам и выбрал орган лучший из лучших - фирмы «Хуго Майер», в нем 24 регистра и 1500 труб».)

25 мая 1995 года было открытие. И с тех пор три тысячи концертов, половина из них - благотворительные, дети и старики всегда бесплатно. На концертах побывали уже шестьдесят тысяч человек. Приезжают лучшие исполнители со всей России, из Америки и Европы.

Мы прощаемся с Макаровым в городском парке, где сохранились древняя мельница, и водопады, и замечательная скульптура Брахерта (его музей рядом), и неподалеку липа, которой пятьсот лет; время остановилось и «одомашнилось», другие люди, другая история, народ (весь на весь) поменяли, непрерывность опыта нарушена, а что-то с чем-то сцепилось, срослось, и уже не разодрать, и смешно вздыхает калининградский журналист Костя Рожков: «Ой, уничтожали, уничтожали старую культуру шестьдесят лет, а она так и прет, так и прет - из всех кустов, из всех углов…» А мне интересно: что сам этот городок? кого он любил? кого любит? Но это никакого отношения к продвинутости или непродвинутости не имеет, это я так, к слову.

NB! Макаров - олигарх от культуры. А вот у Брайана - только очень маленькая, даром что профессорская, пенсия. Но я не услышала от Брайана никаких жалоб. И разницы в общении с Макаровым и Брайаном не почувствовала.

6 . Продвинуто: интересоваться повседневной экономикой, а также ходить в библиотеки чаще, чем когда-либо, а также читать только свободную - хотя бы местами - прессу. Не продвинуто: ничем не интересоваться, никуда не ходить, ничего не читать.

Люди живут здесь не бедно, но если среднедушевой денежный доход по стране у нас 10?182,6 рубля, то в Калининграде - 8?887,6 рубля. Однако по числу собственных легковых машин первое место в России! (На 937 тысяч жителей области - 259 400 автомобилей.)

А еще область впереди России всей по производству «чулочно-носочных изделий». Сорок семь миллионов триста тринадцать тысяч пар в год!!! В сто раз больше, чем в 2001 году. Брайан мрачно комментирует: «Обули всех по автомобилям и по чулкам-носкам. А вообще-то: просто один маленький заводик - и уже первое место». Но это он зря так из-за чулок расстроился, лучше уж чулок пусть становится больше, чем чиновников. В 1995 году чиновников в Калининградской области было 8154 человека, а в 2006-м уже 13 490. Причем если за пять лет - с 1995 по 2000 год - число их выросло всего на 482 человека, то с 2000 по 2006 год по тысяче человек в год прибавляется. «При этом заметьте: население области не выросло», - говорит Брайан.

В музеи и театры здесь, как и везде по стране, люди ходят реже, а вот с библиотеками - неожиданный сюжет. По России тех, кто пользуется библиотеками, с 1990 по 2006 год стало почти на два миллиона меньше. А вот в Калининградской области (здесь радость! здесь - прыгай!) за тот же период читателей библиотек на две тысячи человек прибавилось (в 1990 году было 400 тысяч человек, а в 2006-м - 442 тысячи). Почти каждый второй житель ходит в библиотеку!

И по читателям газет - пятое место в стране. 1984 экземпляра разового тиража на 1000 человек! Из местных зарегистрировано 395 СМИ, но, по мнению калининградцев, почти все они подхалимские к власти, «заасфальтированные». Исключения: газета бесплатных объявлений «Дворник», там появляются острые публикации («так на главного редактора этой весной напали, жестоко избили, порезали») или вот газета «Светлогорье», которую возглавляет Константин Рожков, («так Костю замучали многотысячно-рублевыми судебными исками»).

И - о нескромном. Костя Рожков привел меня в кафе «Солянка» и познакомил с его хозяином Витаутасом Лопатой. В маленьком фойе кафе два стеллажа, на них каждую неделю ложится по стопке «Новой газеты» - за понедельник и за четверг. Четыре года выписывает г-н Лопата по двести экземпляров нашей газеты, и взять у него «Новую» можно бесплатно, даже не заходя собственно в кафе. Представьте, на всю область в «Союзпечать» приходит всего 50 экземпляров нашей газеты, а у Лопаты - 200!

В кафе «Солянка» чисто, красиво, кормят вкусно, какое-то европейское настроение, все в общей очереди, и мы с хозяином в том числе. Витаутас смеется: «У меня тут и вправду солянка: в одной очер еди вместе и чиновники, и проститутки, и училки, и врачи, и воры в законе, и бизнесмены».

Я посмотрела на очередь: люди с хорошими лицами зрителей Театра Петра Наумовича Фоменко.

7 . Продвинуто: 22 апреля отмечать день рождения Канта. Не продвинуто: отмечать 22 апреля день рождения Ленина.

О Канте рассказывают как о «парне из нашего города». Да, не было, нет и, может, уже не будет здесь более знаменитого жителя. Но! Он был еще и очень хорошим дядькой, вот в чем дело, понимаете?

Сам делал вино из черной смородины. Почти каждый день угощал шестерых своих друзей обедом. Ничего похожего на широкое застолье, все очень скромно, но обед длился четыре - пять часов, и «удовольствие кухни там присутствовало». При всей скудности профессорского жалованья был самым большим модником в университете, настоящим денди. Стильный, весь в черном, каждый день выходил на прогулку, строго в три часа пополудни, по нему горожане проверяли часы. Он стал частью этого города, его духом. И тогда, и ныне местным жителям нравилось и нравится в нем все: и то, что из самых низов (отец был шорник), и что учился, учился как проклятый, потом за гроши работал домашним учителем. И что никогда не жаловался, и что ничего плохого, злого о конкретных людях ни разу (!) не сказал, был человеком формы, абсолютной вежливости и воспитанности, обаяния и долга. Родился «почти увечным ребенком», всю жизнь болел, но когда во время болезни уже не стоял на ногах и падал, самоиронии не терял, говоря о себе: «Легкое тело не может слишком тяжело упасть».

С гневом и возмущением здесь отметут слухи, что Кант был девственник и чурался женщин. Он собирался жениться дважды, скажут вам запальчиво, но пока раскачивался, чтобы сделать предложение, - дамы выходили замуж. «В молодости у него не было денег, а как человек ответственный он не мог просто так завести семью, а потом, увы, стало уже поздно. Но с женщинами Кант был в нежнейших отношениях, уж поверьте! Ведь это именно он сказал, что самое большое впечатление, которое один человек может оказать на другого, это впечатление, которое может вызвать или любовь, или уважение к человеку - два разных чувства. Женщина же сочетает в себе и то, и другое, и впечатление, получаемое от женщины, есть одно из самых больших возможных впечатлений в мире», - говорит мне директор Кафедрального собора Игорь Александрович Одинцов. И, помолчав, продолжает: «У Канта был слуга Фриц. Фриц безбожно обворовывал Канта. Кант терпел, терпел, а потом все-таки выгнал Фрица, но в завещании его упомянул, оставил какую-то денежку. Вот кто сейчас на такое способен? Джентльмен! Настоящий! Европеец!»

Вам расскажут, что Кант ни разу - ни на один день, ни на один час! - не покинул Кенигсберг, а вот - поморщатся - «этот Калинин» вообще никогда здесь не был. Что сюда 18 июня 1789 года в семь утра приехал Карамзин и в тот же день встретился с Кантом, они проговорили три часа, и Карамзин потом сказал о Канте: «славный», «глубокомысленный», «тонкий Метафизик», и еще сказал «маленький, худенький старичок, отменно белый и нежный», а через сто восемьдесят лет после Карамзина приезжал Бродский, и одно его длинное стихотворение (114 строк) Einem alten Architekten in Rom, которое в дружеском кругу называлось просто «Кенигсберг» - это призрачная прогулка по руинам города, прогулка с Кантом, беседа с его тенью, продолжающая давнюю беседу Карамзина. А знаете ли вы, спросят вас, что Канта спас Ленин, а Кант спас собор? Впрочем, стоп! С этого места надо поподробнее.

Могила Канта чудом уцелела во время бомбежек города. В Кафедральный собор, у стен которого похоронен Кант, бомбы не попали, но он загорелся от соседних домов. Так вот: при чем тут Ленин. Ленин в своих работах несколько раз упоминал Канта. Естественно, критиковал. Но когда в город вошли наши войска, то первым делом привели в порядок могилу Канта. Почему? Крепко связались в советском сознании имена Ленина и Канта. Про критику забыли, а то, что Ленин писал о Канте, - запомнили.

На могилу Канта повесили табличку: «Памятник кладбищенской культуры». Не смейтесь! Это было тогда охранной грамотой. А так как могила Канта впритык к собору, то она спасла собор, полуразвалины которого мечтали снести с лица земли все начальники города всего советского периода и даже как минимум четыре раза слезно о том просили Москву, но нельзя было тронуть собор, не тронув могилу Канта, а Канта (см. выше) Ленин упоминал. И так это длилось целых сорок семь лет, пока в 1992 году по профессии военный строитель Одинцов сам, по собственной инициативе не начал восстанавливать собор, не имея ни копейки за душой. Первый благотворительный взнос был сто рублей! Деньги на восстановление собора Одинцов со своей маленькой командой тоже зарабатывал сам, брал подряды, изготавливал кирпичи и памятники, продавал их. Это все отдельная тема, и я к ней вернусь. Пока что скажу: собор восстановлен, и Одинцов открыл в нем единственный в мире Музей Канта.

«Почему-то Кант в качества гения места Кенигсберга, ставшего Калининградом, усиливает никуда не девшееся за полвека ощущение военной трагедии, непреходящее чувство послевоенной драмы», - пишет Петр Вайль. И вот что тут мне интересно: жив ли тот советский солдат, который в апреле 1945 года на стене полуразрушенного собора над могилой Канта выцарапал: «Теперь ты понял, что мир материален?» Солдата что винить? Он прошел войну. И знал (или думал, что знает) ответ на вопрос: первичен дух или материя.

Но если то спор был, все равно по Канту вышло: дух первичен и сильнее материи. И это дух, а не, простите, Ленин спас могилу Канта, а заодно и собор. Ибо прав Кант: нравственность - это то, что ненаходимо в качестве предмета в мире, это мир очерчен нравственностью, а не она внутри мира.

8. Продвинуто: не зацикливаться на темах переименования города или «отдадут - не отдадут Калининград немцам». Не продвинуто: зло и агрессивно настаивать в связи с этим на какой-нибудь одной несравненной своей правоте, бесконечно мусоля, что кому кто должен.

«Навечно временный русский Кенигсберг» - кто он теперь? Чьим будет завтра? Если когда-нибудь вернут немцам, может, уже сегодня надо уезжать на родину предков, к примеру, на Белгородчину? Или не уезжать, пусть будет что будет? Хотя большинство уверены: Россия никогда и никому Калининград не отдаст, а для Германии этот вопрос закрыт.

Тему переименования обсуждают неохотно. Машут рукой: как-нибудь, когда-нибудь, но все равно переименуют. Кто-то уже привык к новому названию, смеется: «У нас ассоциации не со всесоюзным старостой, а с кустом калины». Кто-то, памятуя, что Кенигсберг означает «Королевская гора», предлагает переименовать в Королевск или город Королев («е», а не «ё»)». Есть вариант: Кантоград.

А между собой все говорят: «Кёниг».

Классиков нынче мало кто читает - другие времена, другие нравы. Но об абсурде нашего бытия мы всё чаще говорим: “Ну, это прямо Салтыков-Щедрин...” А ещё классик говаривал: “Без идеалов люди начинают хрюкать” .

Эмигрант поневоле

В числе знаменитостей, посетивших Кёнигсберг, были ценные люди России - такие, как писатель Александр Герцен , западник, либерал и властитель дум. В начале 1847 года, спотыкаясь о проклятые ухабы самодержавия, он покинул “царство мглы, произвола, молчаливого замиранья” и отправился в идейную эмиграцию - в Европу.

В Кёнигсберг Герцен приехал усталым. Но, хорошо выспавшись, утром осматривал город, сидя в санях хозяина гостиницы.

“Мы были веселы, - напишет он в мемуарах, - неприятное чувство страха, щемящее чувство подозрения - отлетели”.

В книжной лавке Герцен в восторге скупил карикатуры на Николая I - весь запас, а вечером посетил театр. Помещение ему не понравилось, но приятно поразила публика: люди свободно общались и громко высказывали свои мнения - не сравнить с казарменными порядками в российской империи!

Когда польское восстание 1863 года эхом отозвалось в Восточной Пруссии, а “всю Россию охватил сифилис патриотизма”, Герцен встал на сторону поляков. “Европа нам нужна как идеал, как упрёк, как благой пример” - с таким убеждением Герцен нынче у наших патриотов не в чести.

Где не любят Гуттенберга

После изломанной русской жизни поэту и социал-демократу Николаю Некрасову было вполне комфорт­но в Европе. Спал до полудня, обедал в постели, бросал тысячи на свои прихоти и покупал серебряные ошейники для собак.

Фанатичный картёжник Некрасов был ещё и заядлым охотником. В его доме всегда жили собаки, и их голоса “были иногда слаще голоса дружбы”. Даже после смерти поэта поползли слухи, что он спрятал 500 тысяч рублей в могиле своего любимца, пса по кличке Кадо.

Но как бы то ни было, а летом 1857 года Некрасов вёз из Лондона в Россию через Кёниг­сберг очень ценного щенка крупно-крапчатого пойнтера. Но на каждой станции кондукторы требовали приличную дополнительную плату или вынуждали нанимать отдельный экипаж. Всю дорогу Некрасов выносил щенка на воздух, а в Дерпте повёл в “скотоврачебную клинику”. И сочинил стишок, достойный коллекции русофоба:

из Кёнигсберга

Я приблизился

к стране,

Где не любят

Гуттенберга

И находят вкус

Выпил русского

“еб...ну мать”,

передо мною

Рожи русские

Впрочем, Тургенев уверял всех, что “поэзия в стихах Некрасова и не ночевала”.

Чудовищные бутерброды

Весной 1862 года драматург впервые ехал в Европу. Непросто ему было после купцов, бесприданниц, бродячих актёров и взяточников-чиновников переключиться на совершенно иной уклад. Островский ведёт путевой дневник, фиксируя каждый свой шаг.

“Пруссия. Эйдткунен. Порядок и солидность. Вещи выдали скоро и учтиво. Спросили только, нет ли чаю, табаку, икры, но не осматривали.... Здесь мы ночевали в первый раз под перинами. Чудовищные бутерброды. С полчаса погуляли по Шталопён­ску (Stallupёnen - Нестеров), это что-то среднее между городком и селом, дома все каменные, крыты черепицей, хорошая кирка...”

Понравились Островскому и удобные прусские вагоны - гораздо лучше русских, совершенно без тряски.

Подъезжая к Кёнигсбергу, он любовался возделанными и сплошь унавоженными полями, каменными богатыми избами крестьян.

“Боже мой! - восклицал бытописатель русской жизни. - Когда-то мы этого дождёмся!”

К обеду прибыли в Кёниг­сберг, “старинный и очень красивый город... Обед хорош и дёшев, бутылка рейнвейну - один талер”.

Даже не верится, что “русский Диккенс” своими пьесами приучал целые поколения школяров ненавидеть бизнес и богатство!

Жисть - насеком

Молодой , с благословения матушки, решил получить философское образование в Германии, да так и застрял на десять лет в Баден-Бадене, в “духовной эмиграции”.

Германию он называл вторым Отечеством. Немцы его тоже любили - за чрезвычайную чистоплотность и почти маниакальную любовь к порядку.

“Эх, Иван Сергеич, - говорила ему, ещё студенту, квартирная хозяйка-немка, - нэ нада быть грустный! Жисть это есть как мух, пренеприятный насеком. Что дэлайт! Тэрпэйт нада!”

Тургенев дважды бывал в Кёнигсберге, неотлучно сопровождая в гастролях свою повелительницу - замужнюю певицу Полину Виардо , но ничего не замечал вокруг, кроме неё. Зато кёнигсбержцы запомнили визит русского писателя - щёголя в синем фраке с золотыми пуговицами, светлых клетчатых панталонах и цветном галстуке.

Его странный союз с Виардо породил немало пикантных слухов о платонической любви к оперной знаменитости. Писемский называл Тургенева “ласковым гигантом с глазами умирающей газели”.

Утром 25 сентября 1883 года пассажирский поезд с траурным вагоном ехал через Кёнигсберг к российской границе. Было ветрено, шёл холодный дождь. Но толпы людей от Ковно до Пскова, сняв шапки, встречали состав, желая проститься с великим писателем - орловским дворянином Иваном Тургеневым, гражданином прекрасной Германии.

Н. Четверикова

Сказание поэта Некрасова о святой Руси: исполненное неприличия, и лишённое всякой красоты! May 12th, 2016

Николай Некрасов «Наконец из Кенигсберга»

«Наконец из Кенигсберга
Я приблизился к стране,
Где не любят Гуттенберга
И находят вкус в говне.

Выпил русского настою,
Услыхал "ебёну мать",
И пошли передо мною
Рожи русские плясать»

Гой = ты русское раздолье?
Гой = ты матушка + земля?
Отчего же = невзлюбили?
Поцреоты = вдруг тебя?

Все = пейсатели + поэты?
На тебя, взвели = хулу?
Из утробы = изрыгнули?
Пашквиль, срам, и клевету?

Неужель, ты так плоха?
Рожа = так твоя страшна?
Ты святою = не была?
И хвалила, себя = зря?

Православье вас сгубило?
Иль иное может, что?
От чего же вы такие?
Охлос, быдло, и гав но?
==========================
Дед Мороз спросил во сне!
Записал я лишь, сие!
А ответить = вы должны!
От чего = вы так плохи?

Сказание лидера нации и гаранта Конституции в уши народа: «Русские, вы = избранники Господа Бога!»
Вопрос: является ли антихристианским русский народ, если он иконе Сталина поклоны кладёт?

Сказание о России пейсателя Бунина = героя + богатыря: «нарожает зверей моя быдло = страна!»
Сказание о коварном народе пейсателя Розанова: героя + богатыря = это правда, иль клевета?
Сказание про народ Руси великого пейсателя Василия Шукшина: «ты покрыта коростою лжи, аки свинья!»
Вопрос: неужели пейсатель Александр Солженицын говорил такие слова, или же это пашквиль, и клевета?
Сказание Аксакова: пейсателя мыслителя героя и богатыря: исчадие ада ты образ звериный одел на себя!
Сказание о населении России пейсателя Дмитрия Быкова героя и богатыря «оно должно уйти свет тот на!»
Сказание о русском человеке великого пейсателя Горького Максима: «да он же пьяная немытая скотина!»
Сказание - цитаты о русском народе русских людей: пейсателей, мыслителей, героев, и богатырей!
Вопрос: взаправду ли пейсатель Астафьев изрыгнул про Победу такие словеса, или же и это клевета?
Вопрос: взаправду пейсатель Максимилиан Волошин Россию «конченной» назвал, и вроде как её проклял?
Сказание Есенина о России: «это негодяев страна!» - вы согласны, или думаете что она Рим №3 и свята?
Сказание о России Ильина: поцреота, мыслителя, философа, пейсателя героя и богатыря: «её ждёт хана!»
Сказание богатырицы + богатыря во сне: «от гордости Россия погибает, и от поп-группы РПЦ!»
Сказание пейсательницы и богатырицы одной: «моя страна больна невежеством, а её население = отстой!»
Сказание мыслителя о Руси, и о населении её: охлос + быдло в огромном вонючем сарае = сокровище сиё!
Сказание о русском народе Александра III царя: «да он – скотина, и Конституция ему не нужна!»
Сказание о правом славном и крестьянском выборе баб на святой Руси: каких самцов любят страна и они?
Сказание о том, что нужно России, и без чего погибнет она: Белинского = героя + богатыря!

Оригинал взят у kaplasha_69 в

Оригинал взят у uglich_jj в В стране, где находят вкус в говне...

Друзья, предлагаю запретить в России нижеследующих литераторов как пятую колонну, национал-предателей и агентов госдепа. Книги свезти на Селигер и сжечь. Как можно скорее! Список пополняется - можете предлагать своих кандидатов с цитатами.

Александр Блок. Русский, советский поэт.

«Почему дырявят древний собор? - Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой. Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? - Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа... Что же вы думали? Что революция - идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути? Что народ - паинька?»

Русский писатель.

Из книги «Окаянные дни» (1918-19 гг.):

«Бог шельму метит. Еще в древности была всеобщая ненависть к рыжим, скуластым. Сократ видеть не мог бледных. А современная уголовная антропология установила: у огромного количества так называемых "прирожденных преступников" -- бледные лица, большие скулы, грубая нижняя челюсть, глубоко сидящие глаза. Как не вспомнить после этого Ленина и тысячи прочих?

А сколько лиц бледных, скуластых, с разительно асимметрическими чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья,- сколько их, этих атавистических особей, круто замешанных на монгольском атавизме! »

Максим Горький , русский, советский писатель.

Из письма Василию Брееву, председателю нижегородского отдела Союза русского народа (т.е. профессиональному патриоту того времени):

"Вы, считая себя представителями "истинно русского народа", представляете собою ту его часть, в крови которой наиболее тяжело и густо выражено начало азиатское, восточное, влитое в кровь и мозг России монголами, усиленное рабством во время крепостного права.

Вы еще не изжили эту монгольскую и рабью кровь, и вам давно пора знать, что, благодаря именно вашему существованию,Россия все еще полуазиатская страна...

В сердце русского человека издревле борются две струи крови: одна - арийская, славянская - зовет его к деянию, к борьбе за право личности, за достоинство человека, тянет его на Запад, к будущему; другая струя - туранская, монгольская - она влечет к бездейственному подчинению чужой воле... Вот эту пассивную, отравленную монголизмом и Востоком часть русского народа, которая становится все ничтожнее количеством, вы и представляете".

«Что же нового дает революция, как изменяет она звериный русский быт ? Я никогда не был демагогом и не буду таковым. Порицая наш народ за его склонность к анархизму, нелюбовь к труду, за всяческую его дикость и невежество, я помню: иным он не мог быть. Условия, среди которых он жил, не могли воспитать в нем ни уважения к личности, ни сознания прав гражданина, ни чувства справедливости, - это были условия полного бесправия, угнетения человека, бесстыднейшей лжи и зверской жестокости»

Сергей Есенин , русский советский поэт

Из книги "Железный Миргород" (очерки о поездке в Европу и Америку):

"Я осмотрел коридор, где разложили наш большой багаж, приблизительно в 20 чемоданов, осмотрел столовую, свою комнату, две ванные комнаты и, сев на софу, громко расхохотался. Мне страшно показался смешным и нелепым тот мир, в котором я жил раньше.

Вспомнил про «дым отечества», про нашу деревню, где чуть ли не у каждого мужика в избе спит телок на соломе или свинья с поросятами, вспомнил после германских и бельгийских шоссе наши непролазные дороги и стал ругать всех цепляющихся за «Русь» как за грязь и вшивость . С этого момента я разлюбил нищую Россию...С того дня я еще больше влюбился в коммунистическое строительство".

Николай Некрасов, русский поэт.

Стихотворение "Наконец из Кенигсберга" (по мотивам путешествия поэта в Европу и обратно):

Наконец из Кенигсберга
Я приблизился к стране,
Где не любят Гуттенберга
И находят вкус в говне.

Выпил русского настою,
Услыхал «ебену мать»,
И пошли передо мною
Рожи русские плясать.

Александр Пушкин , русский поэт.

"…На того [на царя Николая I] я перестал сердиться, потому что, toute réflexion faite [ в сущности говоря], не он виноват в свинстве, его окружающем. А живя в нужнике, поневоле привыкнешь к говну, и вонь его тебе не будет противна, даром что gentleman. Ух, кабы мне удрать на чистый воздух"

М-да. Один разлюбил Русь за непролазные дороги, грязь и вшивость (Есенин). Другой, возвращаясь в Россию из заграницы, "приближается к стране, где находят вкус в говне" (Некрасов). У третьего - "живя в нужнике, поневоле привыкаешь к говну" (А.С.Пушкин о России). У четвертого - звериный русский быт и азиатское начало, "влитое в кровь и мозг России монголами, усиленное рабством во время крепостного права" (Горький). Не, ну нормально? - И этих русофобов, живших на западные гранты, у нас в школе проходят!

«Кёнигсбергский текст» русской литературы

и кёнигсбергские стихи Иосифа Бродского

Оглядываясь назад, я могу сказать, что мы начинали на пустом - точнее, на пугающем своей опустошенностью месте - и что скорей интуитивно, чем сознательно, мы стремились именно к воссозданию эффекта непрерывности культуры, к восстановлению ее форм и тропов, к наполнению ее немногих уцелевших и часто совершенно скомпрометированных форм нашим собственным, новым или казавшися нам таковым, современным содержанием.

Иосиф Бродский

Вероятно, было бы преувеличением говорить о «кёнигсбергском тексте» русской литературы (по аналогии с петербургским и московским текстами), однако этот прибалтийский город был значимым для многих российских писателей начиная еще с XVIII века. Пожалуй, наиболее известно описание Кёнигсберга у Карамзина. Согласно «Письмам русского путешественника», он приехал в столицу Пруссии через Мемель (Клайпеду) и Тильзит 18 июня 1789 года в семь часов утра, в тот же день посетил Канта, а к вечеру 20 июня выбыл из города на почтовой коляске в сторону Эльбинга. За этот короткий срок Карамзин успел в Кёнигсберге многое увидеть. Он говорит о реке Прегеле, о замке прусских королей, «построенном на возвышении», о цейхгаузе и библиотеке, в которой хранится «несколько фолиантов и квартантов, окованных серебром». Отдельный пассаж посвящен кёнигсбергскому собору, напоминающему о былых веках варварства и героизма («Одни сыны вдохновения дерзают вызывать их из бездны минувшего - подобно Улиссу, зовущему тени друзей из мрачных жилищ смерти, - чтобы в унылых песнях своих сохранять память чудесного изменения народов. - Я мечтал около часа, прислонясь к столбу»). Упомянуты также «изрядные сады, где можно с удовольствием прогуливаться». «Ремесленник, художник, ученый отдыхает на чистом воздухе по окончании своей работы, не имея нужды идти за город. К тому же испарения садов освежают и чистят воздух, который в больших городах всегда бывает наполнен гнилыми частицами».

Кёнигсберг Карамзина, некогда бывший «в числе славных Ганзейских городов», предстает как большой европейский центр. Он «выстроен едва ли не лучше Москвы». Говорится о его коммерции, многолюдстве, нарядных толпах, пьющих кофе и чай, о многочисленном гарнизоне, даже об офицерских шутках и о немецком супе, впечатление от которого автору смягчают льющиеся из сада «ароматические испарения свежей зелени». Эту первую встречу любопытного путешественника с западной цивилизацией венчает трехчасовая беседа с властителем ее умов - Кантом, которого Карамзин называет «славным», «глубокомысленным» и «тонким Метафизиком». «Меня встретил маленький, худенький старичек, отменно белый и нежный». Русский и человек Запада обмениваются мнениями о разных предметах: об истории и географии, путешествиях и открытиях, даже о Китае, но прежде всего о природе и нравственности человека. «Кант говорит скоро, весьма тихо и невразумительно; и потому надлежало мне слушать его с напряжением всех нерв слуха». Речь идет, как того и следовало ожидать, о противоположности мира опыта трансцендентному миру. Согласно Канту, здесь, т. е. в мире опыта, «нет никакой соразмерности между радостями и горестями, между наслаждением и страданием»; человек не может быть удовлетворен обладаемым и полагает цель свою в будущей жизни, «где узлу надобно развязаться». С радостью вспоминаются не услаждения, а только поступки, сообразные с неким законом, начертанным в сердце. «Говорю о нравственном законе : назовем его совестью, чувством добра и зла - но он есть». Мысля о будущей жизни и нравственном законе, следует предполагать бытие всевечного творческого начала; но здесь «разум погашает светильник свой, и мы во тьме остаемся; одна фантазия может носиться во тьме сей и творить несобытное».

Это кратчайшее, но внятное изложение некоторых постулатов этической философии Канта, за год до карамзинского визита изложенной в «Критике практического разума», дает как бы тон всем «Письмам русского путешественника» и даже всему творчеству Карамзина. При этом кёнигсбергский эпизод «Писем» откликается эхом в русской литературе - вплоть до его «антитекста», который 180 лет спустя в своих кёнигсбергских - или калининградских - стихах построил Иосиф Бродский.

Перед тем как перейти к этим стихам, следует упомянуть о других русских текстах, имеющих к ним некоторое отношение. Еще до визита Карамзина в Кёнигсберге четыре года (1758–1762) прожил Андрей Болотов, который описал город несравненно подробнее, хотя и с меньшим литературным блеском. Кант в сочинении Болотова не упоминается, но любопытно, что именно Болотов, по предположению Арсения Гулыги, мог помешать Канту занять вакансию профессора в кёнигсбергском университете, ибо был противником вольфианства (Кант считался последователем Вольфа, а Болотову вольфианство казалось едва ли не антихристианским учением). К общим местам «кёнигсбергского текста» у Болотова можно отнести практически те же элементы, что у Карамзина: это Прегель, замок с библиотекой, собор, крепостные бастионы, сады, а также торговая жизнь, пышность и благополучие города - впрочем, умеряемые теснотой и темнотой улиц, скукой бюргерского быта и нелюдимостью прилежных немцев, с которыми автору трудно завязать общение. Характерны замечания о миазмах западной жизни, дурному воздействию которых подвержены все русские, попадающие в Кёнигсберг, - впрочем, за исключением самого Болотова: речь идет о трактирах, бильярдах и других увеселительных местах, а также о превеликом множестве «молодых женщин, упражняющихся в безчестном рукоделии и продающих честь и целомудрие свое за деньги». Однако злачные места отнюдь не исчерпывают болотовскую картину Кёнигсберга. Для него это город, где он приобрел «безчисленныя выгоды и пользы», познал самого себя, мир и Творца, провел множество «драгоценных и радостных минут» и откуда выбыл «с сердцем неотягощенным горестию, а преисполненным приятными и лестными для себя надеждами». Слова Болотова при выезде из Кёнигсберга для современного читателя полны непроизвольной иронии: «Прости, милый и любезный град, и прости на веки! Никогда, как думать надобно, не увижу я уже тебя боле! Небо да сохранит тебя от всех зол, могущих случиться над тобою, и да излиет на тебя свои милости и щедроты».

Небо не выслушало молитву Болотова. Всё же вплоть до XX века Кёнигсберг был процветающим западным городом, который посещали россиийские студенты, ученые, писатели, да и просто путешественники - кроме упомянутых, Фонвизин, Герцен, Некрасов, Салтыков-Щедрин, Чехов, Есенин, Маяковский и др. Значащим моментом «кёнигсбергского текста» (если о таковом позволительно говорить) стала память о Канте - самом знаменитом гражданине города. Другой кёнигсбергский топос - топос инициации: именно здесь русский путешественник сталкивается с Европой, иным, западным образом жизни, который может оцениваться сатирически либо серьезно. В момент этого столкновения - и особенно во втором случае - путешественник обретает возможность лучше познать себя и мир, размышлять о нравственности и о самом бытии, будь то наивные суждения Болотова или тонкие замечания Карамзина. Здесь, по карамзинскому слову, впервые вызываются «из бездны минувшего» европейские тени, здесь присутствует «память чудесного изменения народов». Кёнигсберг (как, впрочем, и Петербург, который он слегка напоминает своими островами, мостами, садами, расположением у приморского залива) - город на границе, на стыке двух различных и, возможно, разноприродных цивилизаций. Это первый, самый ближний для русского из крупных городов Запада. Но он же и последний западный город при далеко не всегда радостном возвращении в Россию. Кстати говоря, Некрасов описал это возвращение в не слишком пристойных, но запоминающихся строках: «Наконец из Кёнигсберга / Я приблизился к стране, / Где не любят Гутенберга / И находят вкус в г …. / Выпил русского настою, / Услыхал е… мать, / И пошли передо мною / Рожи русские плясать» .

Положение города кардинально изменилось после Второй мировой войны. Разрушенный английскими бомбардировщиками и русской артиллерией, он был присоединен к России, сменил население и даже имя. Впрочем, не менее, а то и более Кёнигсберга были разрушены многие другие знаменитые города - Роттердам, Варшава, Дрезден, Берлин. Смена государственной принадлежности и населения тоже не была редкостью. Но судьба Кёнигсберга-Калининграда всё же уникальна, так как прежний город не только не был восстановлен, но и самая память о нем - во всяком случае, до 80-х годов - планомерно выкорчевывалась.

Предполагалось, что на месте прусской твердыни возникнет - или уже возник - новый, чисто советский город, история которого будет начинаться с 1945 года. В действительности же Калининград оставался царством руин, равного которому не было в Европе и, вероятно, в мире (особенно после того как все остальные европейские города были восстановлены). Из медиатора между Западом и Востоком он превратился в советское захолустье: прежние связи были оборваны, от Германии и Польши город отделил строжайший кордон. Даже для жителей Советского Союза Калининград был изолированным, не слишком доступным местом. Тем более это относится к его окрестностям: чтобы туда проникнуть, требовался специальный пропуск, ибо из всех функций прежнего Кёнигсберга новые власти сохранили только одну, военную. О прошлом напоминала, пожалуй, только могила Канта в ограде разрушенного собора. Согласно ходячему анекдоту, кто-то на ней написал: «Теперь Кант знает, что мир материален».

Всё же бывший Кёнигсберг очень занимал молодое поколение московских, ленинградских, а также литовских интеллигентов. Хотя и практически уничтоженный, это всё-таки был единственный крупный западный город с воспоминаниями о западноевропейской культурной традиции, который они могли увидеть собственными глазами. Как-никак, для поездки в Калининград не был нужен заграничный паспорт, недоступный для огромного большинства. В 60-е годы мои современники совершали туда подлинные паломничества (для литовцев интерес к Кёнигсбергу поддерживался тем, что город был значим и для истории литовской культуры). То, что мы видели в Калининграде, повергало нас в ужас, но и вызывало романтические мысли: руины всегда предоставляют простор для меланхолического воображения. Меланхолия - пожалуй, сходная с карамзинской - дополнялась безжалостной иронией. Помню, как я сам - уже не в первый раз - посетил Калининград с другом и одним из поэтических учителей Бродского, ныне покойным Леонидом Чертковым. Мы искали дом - или хотя бы место дома, - в котором родился Эрнст Теодор Амадеус Гофман. От Французской улицы, на которой, согласно старым планам, этот дом стоял, осталась только мостовая с трамвайными рельсами: улица упиралась в старый, заросший ряской, совершенно одичавший пруд. Леонид Чертков сочинил на этом месте двустишие, которое потом вошло у нас в пословицу (его оценил и Бродский): «Во что сей город превращен / Назло надменному соседу».

Бродский оказался, пожалуй, единственным в мире поэтом, который сумел блистательно описать послевоенный Кёнигсберг-Калининград. Он создал на эту тему три стихотворения: «Отрывок» («В ганзейской гостинице „Якорь“…», май 1964), «Einem alten Architekten in Rom» (ноябрь - декабрь 1964) и «Открытка из города К.» (1968?). Хотя стихотворения написаны в разное время и относятся к двум разным посещениям Кёнигсберга, их можно рассматривать как цикл. Части цикла дополняют друг друга, освещая тему как бы в трех измерениях. «Отрывок» - это ироническая бытовая зарисовка с автобиографическими мотивами, «Einem alten Architekten in Rom» - развернутая философская (отчасти кантианская) медитация о моральной метафизике, и, наконец, лапидарная «Открытка из города К.» подводит циклу итог, относясь к старинному жанру «эпитафии городу». К кёнигсбергским стихам, пожалуй, примыкает макароническое стихотворение на немецкую - фаустовскую - тему «Два часа в резервуаре» (8 сентября 1965).

История поездок Бродского в Калининград не лишена интереса. Ее недавно выяснили флотские журналисты - Валентин Егоров, Александр Корецкий и Олег Щеблыкин. Поэт впервые посетил Калининградскую область осенью 1963 года, незадолго до своего ареста. Тогда ему удалось проникнуть не только в Калининград, но и в его город-спутник у выхода из Вислинского залива (Frisches Haff), закрытый военный порт Балтийск (Pillau). В те времена для рядового советского гражданина, и тем более для неблагонадежного литератора, это было практически невозможным. Помогла командировка от детского журнала «Костер», где с весны 1962 года работал друг Бродского Лев Лифшиц (Лосев); кстати, «Костер» вообще сыграл в биографии Бродского немаловажную роль (например, именно в нем поэт впервые в открытой советской печати опубликовал свое стихотворение «Буксир»).

Командировка возникла по случайному, но характерному поводу. Дело было в бюрократическом скандале зощенковского или, точнее, довлатовского толка: пловцы школы № 6 города Балтийска поехали в Воронеж на финальные пионерские игры, оказались сильнейшими, но вследствие административных неурядиц не получили медалей. Тренер и директор детской спортивной школы (ныне покойный Владимир Петрович и живущая в Петербурге Тамара Степановна Лебедевы) написали об этом в газету «Советский спорт», и в закрытый город прибыло расследовать историю несколько журналистов. Бродский воспользовался этим как предлогом для поездки в бывшую Германию и в запретную, едва ли не самую западную точку тогдашнего Советского Союза. При этом он честно исполнил свое задание - в «Костре» появился его репортаж «Победители без медалей» с тремя им же сделанными снимками, написанный рублеными фельетонными фразами в стиле Власа Дорошевича или Виктора Шкловского. По мнению Лебедевых, в репортаже были профессиональные ошибки, но он, во всяком случае, доставил моральное удовлетворение потерпевшим.

В Балтийске Бродский жил в гостинице «Золотой якорь», в здании, сохранившемся с довоенных времен. Сейчас она называется более прозаически - «Гостиница офицерского состава». Местные краеведы предложили прикрепить в ней доску со стихами Бродского, хотя и неизвестно, будет ли это сделано. Заодно поэт, естественно, посетил и Калининград. На воле ему оставалось быть лишь несколько месяцев. Результатом поездки оказались два стихотворения, написанные уже в ссылке, в Норенской.

Второй раз, насколько известно, Бродский посетил Калининград в однодневной экскурсии из Паланги. Так утверждал его литовский друг и ментор, литературный критик, бывший сталинский политзаключенный Пятрас Юодялис (Petras Juodelis). Было это, по мнению Льва Лосева, в марте 1968 года. Во всяком случае, тогда еще стояли руины кёнигсбергского замка прусских королей, которые в 1968 году были снесены. Установить точные обстоятельства поездки вряд ли возможно, однако после своей ссылки Бродский действительно часто приезжал в Литву, в том числе и в Палангу, которая описана в его стихах «Коньяк в графине цвета янтаря…» (осень 1967). Он предпочитал бывать там вне сезона - осенью, зимой или ранней весной. Из Паланги Бродский поехал в бывший Кёнигсберг, надо полагать, тем же путем, что и Карамзин, - через Клайпеду и Тильзит (переименованный в Советск). Об этой поездке написано лишь одно стихотворение. Его следует воспринимать в контексте частых бесед, которые с поэтом вели его литовские друзья (чем объясняется и посвящение). Помню, что Бродский показывал мне текст, предлагая угадать, что имеется в виду под «пророчествами реки». «Вода напоминает о законе Архимеда», - сказал я. «И это тоже», - ответил Бродский. «Но главное - что отражение в реке дробит замок на куски».

Рассмотрим три стихотворения «кёнигсбергского цикла» несколько подробнее, не в хронологическом порядке, а в порядке возрастающей сложности.

«Отрывок», как уже сказано, - ироническая, едва ли не юмористическая зарисовка жизни в главной западной базе Балтийского флота, где жил в гостинице тогдашний корреспондент «Костра». В 1972 году Бродский датировал ее «Пиллау, 1963», что относится не к месту и времени написания, а к описанной ситуации.

Стихи кажутся непритязательными как на формальном, так и на содержательном уровне. Это шесть одинаковых четверостиший трехстопного амфибрахия с парными женскими рифмами. Метрическая и ритмическая монотонность подчеркивается одинаковостью зачинов (первый стопораздел обычно совпадает со словоразделом) и внутренней рифмой в третьей строке: «где боком в канале глубоком». Похоже, стихи подражают ритму незамысловатого танца в матросском клубе. Четверостишия обычно замкнуты, лишь первая и вторая строфы сливаются в единую фразу. Но «Отрывок» явственно распадается на три равные части (совершенно так же, как каждая строчка распадается на три стопы). В первой части (строфы 1–2) описан приезжий в гостиничном ресторане, пьющий вино и наблюдающий за окрестным военным пейзажем. Во второй части (строфы 3–4) пространство несколько расширяется, вместо единого кадра «стол и вид из окна» появляется несколько сменяющихся сцен, завершенных картиной маяка, в который герой, увы, не может проникнуть. Этот «режимный» маяк близ гостиницы, видимо, произвел в Балтийске на поэта наибольшее впечатление: он упомянут в завершающей фразе репортажа «Победители без медалей», а в стихотворении занимает место геометрического центра (12-я строка). В третьей части (строфы 5–6) пространство окончательно размыкается и становится пространством карты, где присутствует и Пруссия, и Петербург (в эпитете балтических, относящемся к петербургским болотам, кстати, как бы заключено советизированное имя города - Балтийск). С другой стороны, речь идет и о внутреннем пространстве «приспущенных век» (ср. ранее о пространстве тела: «до боли в затылке»). Появляется временная перспектива - мы узнаем о прошлом героя и о психологической коллизии, которая вначале была дана лишь намеком («и совесть свою от укора / спасая бутылкой кагора»).

В стихотворении нет ни слова о руинах, о судьбе Кёнигсберга и окружающей его страны. «Кёнигсбергский код» представлен лишь словами ганзейской и восточную Пруссию, которые преподносятся от имени «я». По-видимому, герой - единственный, кто в этой местности помнит о довоенной истории. Окружающий мир беспамятен: существует лишь «вечное настоящее» советского гарнизонного городка, его плоский и пошлый быт. Кстати говоря, этот быт не слишком отличается от быта российского гарнизона в Кёнигсберге в годы Семилетней войны, описанного Болотовым: кружка в трактире, увеселительные места с танцами и случайными знакомствами (сюда же относятся характерные мотивы контрабанды и наркотиков в пятой строфе). Рассказ ведется в непринужденном, полушутливом тоне - впрочем, как обычно у Бродского, с подчеркнуто литературными и канцелярскими оборотами (ср. также архаическое ударение в слове музыка). Описание не лишено оттенка своеобразной симпатии к описанному миру, в который герой, казалось бы, полностью погружен. Всё же он отличен от своего окружения как носитель памяти - исторической и личной, а память для Бродского (равно как для Карамзина и Канта) неизбежно сопряжена с совестью. Под конец иронический этюд превращается в признание в любви. Любопытна, кстати, перекличка «Отрывка» со стихотворением «Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером…», написанным четверть века спустя, в 1989 году: та же тема (воспоминание о возлюбленной вдали от нее, в чужом городе на морском берегу) во втором стихотворении дана в противоположной тональности, мотив как бы завершил свой круг.

Таким образом, «Отрывок» связан с основными линиями творчества Бродского, равно как и с традицией «кёнигсбергского текста». Всё же на фоне двух других калининградских стихотворений он кажется несерьезной разминкой. «Einem alten Architekten in Rom» и «Открытка из города К.» развивают кардинальные темы «кёнигсбергского текста» в ином, трагическом ключе.

В «Открытке из города К.» название города дается лишь криптонимом. Как заметил Лев Лосев в неопубликованных пока примечаниях к Бродскому, здесь присутствует литературная игра: имена Кёнигсберг и Калининград начинаются с одной и той же буквы, а кроме того, в начале «Серапионовых братьев» Гофман (второй, после Канта, знаменитый уроженец Кёнигсберга) обозначает столицу Пруссии тем же инициалом: «[И]зучают в университете К. философию Канта…». Можно предложить и дополнительное толкование: Кёнигсберг, превращенный в руины, лишился примет, стал анонимным, оказался сведенным к одной-единственной букве. Смысл стихотворения определяется краткой формулой «Это - казненный город» (слова Ахматовой, сказанные, впрочем, не о Кёнигсберге, а о другом европейском городе, в сталинские времена присоединенном к СССР, - о Выборге).

С формальной точки зрения стихотворение можно описать как сонет, но сонет в специфическом понимании, нередком у Бродского: это 14 незарифмованных строк, сохраняющих внутреннее единство и принципы развития темы, характерные для классического сонета. Отказываясь от рифм, Бродский нарушает обычные правила сонетной формы и другими многочисленными приемами. Так, на границах катренов и терцетов, нет ни пробелов, ни точек. В первом катрене отменено «сонетное» чередование клаузул - за женским окончанием строки следует мужское, затем два женских (кислорода - Архимед - закону - пространство); впрочем, в дальнейшем оно строго сохранено, что еще более подчеркивает изначальное нарушение. В пятой и десятой строках введена «лесенка», и это дополнительно скрадывает сонетную структуру: по графическому оформлению стихи делятся как бы не на четыре, а на три приблизительно равные части. Наконец, последняя строка намеренно сокращена (четырехстопный ямб взамен пятистопного создает эффект перебоя, обрыва - тем самым кода сонета становится особенно ощутимой, «ударной»).

При этом распределение смысловых мотивов по строфам и строкам следует правилам сонетной формы, хотя и с некоторыми сдвигами. Первые четыре строки (и начало пятой) развивают мотив развалин; следующие четыре - мотив отражения, дробления в воде (начиная со слова вода в пятой строке, выделенного графически, а также своим положением в конце строки и в начале фразы). Противоположность камня и воды создает характерную для сонета антитезу катренов. С девятой строки две темы сталкиваются в теме времени (заданной уже во второй строке): с быстротекущим временем сопряжены как бегущая вода, так и распадающийся камень. Наконец, с 12-й строки появляется мотив ветра - еще одной стихии, которая метафорически описана как человек: поэт разрешает тему сонета, вводя человеческое, психологическое измерение в его коду (время, энтропия побеждены, когда они осознаны и запечатлены в словах, - даже если это, по всей видимости, иллюзорная победа).

Тематически стихи отсылают к топосу, особенно популярному в поэзии ренессанса и барокко (когда его, кстати, обычно развивали именно в сонетной форме). Хорошо известны «эпитафии Риму», первую из которых написал, по-видимому, Ианус Виталис в XVI веке; ему подражали Дю Белле во Франции, Спенсер в Англии, Кеведо в Испании, Семп-Шажиньский в Польше и др. Разрушенные строения «вечного города» в этих эпитафиях противопоставлены водам Тибра: парадокс, имеющий и теологическое измерение, заключается в том, что сохраняется именно текучее и ненадежное на вид, а бренным оказывается мощное, сверхматериальное. В «Открытке из города К.» роль Рима играет Кёнигсберг: здесь, как и в следующем разбираемом нами стихотворении (где Рим присутствует уже в названии), можно усмотреть ранние подступы к римской теме, столь важной для зрелого Бродского. При этом Тибр и Колизей заменены инвариантными элементами «кёнигсбергского текста» - Прегелем и дворцом курфюрста, сиречь прусского короля.

Разумеется, Бродский вводит в старинный жанр и собственные мотивы. Таков характерный наукообразный пассаж о «новейшем Архимеде» (законодатель физики Архимед, возможно, соотносится с законодателем метафизики Кантом). Суждение о пространстве, которым вытесняется помещенное в него тело здания, отсылает к постоянной у Бродского оппозиции между «временным» Западом и вытесняющим его «пространственным» Востоком. Здесь просматривается еще одна метонимия: Кёнигсберг повторяет судьбу не только Рима, но в определенной степени и родного Бродскому Петербурга, который для него (как для Пушкина, Андрея Белого, Анненского или Мандельштама) также есть включение Запада в ненадежное пространство Востока - включение, которое вечно находится под угрозой географии. Другой новый мотив возникает в концовке вещи. Стихия воздуха вводится в текст с первой строки: «Развалины есть праздник кислорода / и времени». Но к концу стихотворения она претерпевает характерную трансформацию: вместо нейтрального химического термина (кстати, кислород присутствует не только в воздухе, но и в воде, и в камнях) перед нами поэтическое слово ветер. Оно подчеркнуто различными способами, в том числе ономатопеей («…среди развалин бродит, ворош а / листву з апрош логоднюю») и полноударностью строки 13. Ветер, как мы уже говорили, очеловечен: Бродский здесь отсылает сразу к двум библейским подтекстам - Екклезиасту («возвращается ветер на круги своя») и евангельской притче о блудном сыне. Стихи завершаются острым ироническим ходом: речь идет о словах, о человеческой коммуникации, той же памяти, которая обессмыслена в мире развалин, приравнена к мертвой листве.

Особый эффект «Открытки из города К.» достигается и многими другими приемами. Так, неназванное имя города, по-видимому, зашифровано на анаграмматическом уровне: звуки к, н, г, з (ассимилированное по звонкости с ), б, р повторяются в многоразличных сочетаниях на протяжении всего стихотворения начиная с первой строфы. Срединную часть текста занимает описание воды, «дробящей» руины: при этом слова развалины… развалин расположены почти симметрично по отношению к слову вода (ай-кон, иконический знак отражения), а «лесенка» создает и графический айкон, «дробя» пятую и десятую строки.

Наконец, «Einem alten Architekten in Rom» - наиболее обширное (114 строк) произведение Бродского на кёнигсбергскую тему (в дружеском кругу оно называлось просто «Кёнигсберг»), Описание странствия призрачного путешественника в коляске среди руин и теней, его философских размышлений о смерти и строении души наиболее очевидным образом отсылает к предшествующим образцам «кёнигсбергского текста» русской литературы, прежде всего к Карамзину. Однако, как известно, оно имеет и другой подтекст - знаменитые стихи Уоллеса Стивенса «То an Old Philosopher in Rome», что следует уже из названия. Остановимся вначале на этом подтексте.

«То an Old Philosopher in Rome» считается едва ли не высшим достижением американского поэта, которого Бродский любил и усиленно читал в начале 60-х годов. Стихи посвящены мыслителю Джорджу Сантаяне (1866–1952) и написаны за несколько месяцев до его кончины в Риме, в католическом монастыре. В молодости Стивенс был хорошо знаком с Сантаяной, посещал его дом в Гарварде и читал ему свои стихотворения (Сантаяна и сам писал стихи, но бросил их ради философии). Жанр произведения двойствен: это одновременно элегия, прощание с уходящим учителем, и панегирик ему. Двойствен, амбивалентен и его смысл. Сантаяна был (скептическим) верующим, Стивенс, как обычно считают, - агностиком: в стихах возникает неразрешенное противоречие между двумя концепциями бессмертия - религиозной (загробная жизнь) и арелигиозной (бессмертие как включенность в традицию, в хор «торжественных имен», слияние духа с вещественным миром).

Вся вещь построена на многочисленных оппозициях и параллелях плотского и духовного, которые сливаются в заключительных строках. В свой последний час Сантаяна видит из окна религиозную процессию: ее участники уменьшаются и превращаются в небесные видения, хоругви - в крылья, бормотанье разносчика газет - в отзвуки иного мира, запах лекарств - в нездешний аромат; словом, бедные детали человеческого бытия приобретают иное измерение, хаос становится осмысленным космосом. Сам философ, «тень формы в беспорядке постели и книг», оказывается на стыке двух миров, между «крайней точкой известного» и «крайней точкой неизвестного», дольним и горним Римом. Огонь свечи у его одра стремится стать «частью того, чьим символом предстает огонь», - т. е. трансцендентного мира, который, однако, определяется лишь как «небесное возможное» («celestial possible»). До конца остается непроясненным, существует ли этот мир только в воображении и мысли умирающего Сантаяны, «исследователя структур» (an inquisitor of structures), или не зависит от чьего бы то ни было воображения и мысли. Критики прочитывают стихотворение либо как манифест чистого эстетизма (единственный Бог есть философ и художник, осмысляющий хаотическое начало), либо как христианское размышление, хотя и не связанное с определенной догматикой.

Бродский несомненно учился у Стивенса (как и у других англоязычных поэтов) искусству медитации, в которой стих, уснащенный запутанными синтаксическими построениями и переносами, превращается почти в философскую прозу. Стихотворение о Кёнигсберге в определенной мере есть ответ на стихотворение «To an Old Philosopher in Rome», подхватывает некоторые содержательные и формальные его элементы. Но связь обеих вещей далеко не проста. Говоря о формальном каркасе, следует заметить, что стихи Стивенса представляют собой 16 нерифмованных пятистиший, написанных ямбическим шекспировским стихом (впрочем, в них попадаются повторы в конце строк и случайные рифмы), а стихи Бродского состоят из 15 рифмованных строф - в основном восьмистиший пятистопного ямба (временами вкраплены шестистишия, четырехстопные строчки или меняется порядок рифм). Поиск прямых цитат почти не дает результатов: они обнаруживаются разве что на уровне отдельных слов и образов, таких, как руины («the afflatus of ruin» у Стивенса), птицы («bird-nest arches» у Стивенса) или, что любопытно, структура («structures » у Стивенса). В целом Бродский вполне самостоятелен. Совпадает лишь общая тема: парадоксальное соотнесение материи и духа на пороге смерти, неразрешимая антиномия трансцендентного-имманентного. Кстати говоря, нетрудно заметить связь этой темы с кантианством.

Само название стихотворения Стивенса сложным образом трансформировано. Прежде всего оно дано на другом языке, чем основной текст вещи; во-вторых, английский заменен немецким; в-третьих, философ превращен в архитектора. Можно полагать, что здесь мы имеем дело не только с намеком на разрушенную, невосстановимую архитектуру Кёнигсберга (как полагает Лев Лосев). Название вещи Бродского построено на нескольких метонимических сдвигах. Немецкий язык в нем есть метонимия английского (и русского); Рим - метонимия Кёнигсберга; точно так же «старый архитектор», скорее всего, есть метонимия «старого философа», в данном случае Канта, «маленького, худенького старичка, отменно белого и нежного», как описал его Карамзин. Одна из итоговых глав «Критики чистого разума» называется «Архитектоника чистого разума»; да и вообще философов, исследователей (и творцов) структур сознания и души, издавна принято сопоставлять с архитекторами. Кант у Бродского - как и Сантаяна у Стивенса - не назван: впрочем, указывалось, что его имя, равно как имена Гофмана и Клейста, в стихотворении анаграммировано (оно также упоминалось в отброшенном фрагменте «Трамвай бежит, и горделивый лев…» ). Но призрачная прогулка по руинам Кёнигсберга - это, видимо, прогулка с Кантом, беседа с его тенью, продолжающая давнюю беседу Карамзина.

Стихотворение в определенной мере строится циклическим образом. В двух его строфах описана поездка в коляске под дождем, напоминающая о прежней поездке «русского путешественника»; в двух последних строфах она завершается - коляска, распадаясь на ходу, выезжает из города к морю (в сторону Эльбинга?), и морской пейзаж постепенно теряет сходство с пейзажем развалин - «благая весть» природы торжествует над распадом синтаксиса и истории. Строфы III–VIII подробно изображают блуждание в руинах. За коляской появляется трамвай, в оконной раме которого, словно в зеркале, отражаются обломки архитектуры, заросшие травой: образ его двоится - возможно, он реален (трамваи по-прежнему ходят по рельсам, проложенным в Кёнигсберге еще до войны), возможно, тоже призрачен, как «заблудившийся трамвай» у Гумилева. Мертвый город описывается в деталях. Упомянуты обычные элементы «кёнигсбергского текста» (холмы, река, парк, собор и т. д.), но Кёнигсберг приобретает ощутимое сходство с Римом: это достигается, в частности, отсылками к античной мифологии - кстати, возница коляски подспудно ассоциируется с Хароном. Инициация в Европу оказывается инициацией в руины: Рим здесь играет свою обычную роль как символ неумолимой смены времен, воплощение древней культуры, разрушенной варварским нашествием. Некоторые «римские» детали окрашиваются в иронический цвет: городская урна для мусора оказывается античной урной, добычей археолога (это место отмечено торжественной звукописью: «Сумр ак. Тянет пар с р еки. / Вкру г урн ы пляшут н а ветру окур ки»); калининградская коза напоминает тех коз, которые после разрушения Рима паслись на форуме; даже бюст Суворова, стоявший у развалин кёнигсбергского замка до конца 60-х годов, может показаться, скажем, бюстом Тиберия. Собор, где Карамзин подобно Улиссу вызывал тени «из мрачных жилищ смерти», превратился во что-то вроде лесопильни, но теней кругом по-прежнему «битком набито». Строфы XII–XIII уравновешивают пространное описание города. Как у Уоллеса Стивенса, материальное и духовное, а также неживое и живое у Бродского претерпевают амбивалентные метаморфозы, переливаются друг в друга, взаимозаменимы. Если во второй строфе металлические рыбки на перилах моста казались живыми, заброшенными снизу взрывной волной, то здесь предметы превращаются в слова, а Кёнигсберг (уже впрямую отождествленный с Римом) - в певчую птицу. Ее бессмысленное, но живое чириканье, по сути дела, - единственный возможный ответ на катастрофу (прием, почти в то же время употребленный Бродским в замечательном стихотворении «Прощальная ода», январь 1964). Все видимое становится звуком, архитектурные обломки - обломками фраз; скворец, как и деревья во второй строфе, говорит по-немецки: Ich liebe dich, Ich sterbe. Герой стихотворения сам отождествляется с птицей: его «птичья» поза, кстати, напоминает силуэты немецких романтических рисунков, даже известный карикатурный силуэт Канта, изображенный Пут-трихом. Но пропадает и силуэт - остается лишь существование в его пугающей анонимности. «Отсутствие всего возвращается как присутствие: как место, где все потеряло основу, как густота атмосферы, как полнота пустоты или бормотанье тишины. После этого уничтожения вещей и существ остается безличное „поле сил“ существования. Нечто, что не есть ни субъект, ни субстантив. Когда ничего больше нет, налицо сам факт существования. И оно анонимно: нет никого и ничего, что принимало бы это существование на себя. Оно безлично, как выражения „дождит“ или „жарко“» (Э. Левинас).

В центре вещи, среди этих описательных строф, помещено философское отступление (строфы IX–XI). Речь идет о том, что «живой плоти» в отличие от призрака надлежит преодолеть безнадежную безличность руин и найти «другую структуру» души. Здесь Бродский перекликается и с Кантом, и со Стивенсом, который, как мы помним, определил Сантаяну как inquisitor of structures. Раз «нет никакой соразмерности между радостями и горестями, между наслаждением и страданием», следует полагать некое начало, «где узлу надобно развязаться». Этим началом для Бродского, как и для многих поэтов-посткатастрофистов, оказывается любовь, которая, согласно Песни Песней, «сильна как смерть» («Спасти сердца и стены в век атомный… / возможно лишь скрепив их той же силой / и связью той, какой грозит им смерть»). Но любовь - и личная, и всеобщая - воплощается в отсутствии, в исчезновении, в разлуке: «…небосводразлук / несокрушимей потолков убежищ».

Есть ли это залог бессмертия в трансцендентном мире, или только в мире воображения, мысли и памяти, нам, видимо, знать не дано. Море, словами о котором завершаются стихи, может оказаться благою вестью или попросту равнодушной природой. Как говорил Кант Карамзину, здесь «разум погашает светильник свой, и мы во тьме остаемся; одна фантазия может носиться во тьме сей и творить несобытное».

Иосиф Бродский

В ганзейской гостинице «Якорь»,

где мухи садятся на сахар,

где боком в канале глубоком

эсминцы плывут мимо окон,

я сиживал в обществе кружки,

глазея на мачты и пушки

и совесть свою от укора

спасая бутылкой кагора.

Музы ка гремела на танцах,

солдаты всходили на транспорт,

сгибая суконные бедра.

Маяк им подмигивал бодро.

И часто до боли в затылке

о сходстве его и бутылки

я думал, лишенный режимом

знакомства с его содержимым.

В восточную Пруссию въехав,

твой образ, в приспущенных веках,

из наших балтических топей

я ввез контрабандой, как опий.

И вечером, с миной печальной,

спускался я к стенке причальной

в компании мыслей проворных,

и ты выступала на волнах…

Иосиф Бродский

Открытка из города К.

Томасу Венцлова

Развалины есть праздник кислорода

и времени. Новейший Архимед

прибавить мог бы к старому закону,

что тело, помещенное в пространство,

пространством вытесняется.

дробит в зерцале пасмурном руины

Дворца Курфюрста; и, небось, теперь

пророчествам реки он больше внемлет,

чем в те самоуверенные дни,

когда курфюрст его отгрохал.

среди развалин бродит, вороша

листву запрошлогоднюю. То - ветер,

как блудный сын, вернулся в отчий дом

и сразу получил все письма.

Иосиф Бродский

Einem Alten Architekten in Rom {14}

I В коляску, если только тень

действительно способна сесть в коляску

(особенно в такой дождливый день),

и если призрак переносит тряску,

и если лошадь упряжи не рвет, -

в коляску, под зонтом, без верха,

мы взгромоздимся молча и вперед

покатим по кварталам Кёнигсберга.

II Дождь щиплет камни, листья, край волны.

Дразня язык, бормочет речка смутно,

чьи рыбки, навсегда оглушены,

с перил моста взирают вниз, как будто

заброшены сюда взрывной волной

(хоть сам прилив не оставлял отметки).

Блестит кольчугой голавель стальной.

Деревья что-то шепчут по-немецки.

III Вручи вознице свой сверхзоркий Цейс.

Пускай он вбок свернет с трамвайных рельс.

Ужель и он не слышит сзади звона?

Трамвай бежит в свой миллионный рейс,

трезвонит громко и, в момент обгона,

перекрывает звонкий стук подков!

И, наклонясь - как в зеркало, - с холмов

развалины глядят в окно вагона.

IV Трепещут робко лепестки травы.

Атланты, нимфы, голубкй, голу бки,

аканты, нимбы, купидоны, львы

смущенно прячут за спиной обрубки.

Не пожелал бы сам Нарцисс иной

зеркальной глади за бегущей рамой,

где пассажиры собрались стеной,

рискнувши стать на время амальгамой.

V Час ранний. Сумрак. Тянет пар с реки.

Вкруг урны пляшут на ветру окурки.

И юный археолог черепки

ссыпает в капюшон пятнистой куртки.

Дождь моросит. Не разжимая уст,

среди равнин, припорошенных щебнем,

среди руин больших, на скромный бюст

Суворова ты смотришь со смущеньем.

VI Пир… пир бомбардировщиков утих.

С порталов март смывает хлопья сажи.

То тут, то там торчат хвосты шутих,

стоят, навек окаменев, плюмажи.

И если здесь поковырять (по мне,

разбитый дом как сеновал в иголках),

то можно счастье отыскать вполне

под четвертичной пеленой осколков.

VII Клен выпускает первый клейкий лист.

В соборе слышен пилорамы свист.

И кашляют грачи в пустынном парке.

Скамейки мокнут. И во все глаза

из-за ограды смотрит вдаль коза,

где зелень проступает на фольварке.

VIII Весна глядит сквозь окна на себя

и узнает себя, конечно, сразу.

И зреньем наделяет тут судьба

все то, что недоступно глазу.

И жизнь бушует с двух сторон стены,

лишенная лица и черт гранита;

глядит вперед, поскольку нет спины.

Хотя теней в кустах битком набито.

IX Но если ты не призрак, если ты

живая плоть, возьми урок с натуры

и, срисовав такой пейзаж в листы,

своей душе ищи другой структуры.

Отбрось кирпич, отбрось цемент, гранит,

разбитый в прах - и кем! - винтом крылатым,

на первый раз придав ей тот же вид,

каким сейчас ты помнишь школьный атом.

X И пусть теперь меж чувств твоих провал

начнет зиять. И пусть за грустью томной

бушует страх и, скажем, злобный вал.

Спасти сердца и стены в век ато мный,

когда скала - и та дрожит, как жердь,

возможно лишь скрепив их той же силой

и связью той, какой грозит им смерть.

И вздрогнешь ты, расслышав возглас: «милый!»

XI Сравни с собой или прикинь на глаз

любовь и страсть и - через боль - истому.

Так астронавт, пока летит на Марс,

захочет ближе оказаться к дому.

Но ласка та, что далека от рук,

стреляет в мозг, когда от верст опешишь,

проворней уст: ведь небосвод разлук

несокрушимей потолков убежищ.

XII Чик, чик-чирик, чик-чик - посмотришь вверх

и в силу грусти, а верней, привычки

увидишь в тонких прутьях Кёнигсберг.

А почему б не называться птичке

Кавказом, Римом, Кёнигсбергом, а?

Когда вокруг - лишь кирпичи и щебень,

предметов нет, и только есть слова.

Но нету уст. И раздается щебет.

XIII И ты простишь нескладность слов моих.

Сейчас от них один скворец в ущербе.

Но он нагонит: чик, Ich liebe dich!

И может быть, опередит: Ich sterbe!

Блокнот и Цейс в большую сумку спрячь.

Сухой спиной поворотись к флюгарке

и зонт сложи, как будто крылья - грач.

И только ручка выдаст хвост пулярки.

XIV Постромки - в клочья… лошадь где? Подков

не слышен стук… Петляя там, в руинах,

коляска катит меж пустых холмов…

Съезжает с них куда-то вниз… Две длинных

шлеи за ней… И вот - в песке следы

В.И. Козлов. К ЮБИЛЕЮ ВАРВАРА - ИОСИФА БРОДСКОГО Во многом благодаря успехам индустрии исследователей личности и творчества Бродского, дело в последнее время, похоже, идет к тому, что внутри литературного цеха элементарное уважение к этому поэту скоро станет дурным

Из книги Образ Христа у Иосифа Бродского автора Верхейл Кейс

Из книги «На пиру Мнемозины»: Интертексты Иосифа Бродского автора Ранчин Андрей Михайлович

Из книги Венеция в русской литературе автора Меднис Нина Елисеевна

Экскурс 1. «Я был в Риме»: «Римский текст» Бродского «Римский текст» в поэзии Иосифа Бродского представляет, в некоторых отношениях, квинтэссенцию его художественного мира; в нем, возможно, заключен общий механизм порождения «текста Бродского» (ТБ). Основные

Из книги Бесы: Роман-предупреждение автора Сараскина Людмила Ивановна

Венеция в прозе Иосифа Бродского («Набережная неисцелимых» и «Watermark») Соотношение текстов «Набережной неисцелимых» и «Watermark». - Венеция И. Бродского как явление онтологическое. - Видение красоты. - Венецианская «фауна». - Проявления филогенеза в венецианском

Из книги Русская литература и медицина: Тело, предписания, социальная практика [Сборник статей] автора Борисова Ирина

Из книги Перекличка Камен [Филологические этюды] автора Ранчин Андрей Михайлович

Наталья А. Фатеева Женскии текст как «история болезни» (На материале современной женской русской прозы) …НЕ БРАЧНАЯ ПОСТЕЛЬ, НО БОЛЬНИЧНАЯ КОЙКА СТАНОВИТСЯ СВИДЕТЕЛЕМ ТАИНСТВЕННОЙ ЖИЗНИ ПЛОТИ H. Габриэлян, «Взгляд на женскую

Из книги Собеседники на пиру [Литературоведческие работы] автора Венцлова Томас

Три заметки о полисемии в поэзии Иосифа Бродского 1МЕТАМОРФОЗА ФРАЗЕОЛОГИЗМА: «ВЫЙДЯ НА ВОЗДУХ И ШКУРУ ВЫНЕСЯ»В стихотворении Бродского «1972 год», написанном 18 декабря 1972 года и посвященном вынужденному отъезду из родной страны (произошедшему 4 июня этого года), есть

Из книги Загадки творчества Булата Окуджавы: глазами внимательного читателя автора Шраговиц Евгений Борисович

Миф как текст и миф как код: рецепция архаического мифа в новое время (на примере трактовки сюжета о возвращении одиссея в поэзии Иосифа Бродского) В нижеследующем тексте весьма многозначное понятие «мифология» употребляется в значении, принятом Ю.М. Лотманом и Б.А.

Из книги Становление литературы автора Стеблин-Каменский Михаил Иванович

От бабочки к мухе: метаморфозы поэтической энтомологии Иосифа Бродского В 1972 году – в тот год, когда он покинул отечество, – Иосиф Бродский написал стихотворение «Бабочка», исполненное изумления перед зачаровывающей красотой. Бабочка нерукотворна, мало того, и в

Из книги автора

«Полярный исследователь» Иосифа Бродского: текст и подтекст Это небольшое – особенно для Бродского, отдававшего предпочтение многострочным текстам, – стихотворение на первый взгляд абсолютно прозрачно, не таит в себе никак загадок, и его понимание не требует

Из книги автора

«Слово о полку Игореве» в поэзии Иосифа Бродского: несколько наблюдений к теме Предметом дальнейшего анализа будут преимущественно аллюзии на «Слово о полку Игореве» в стихотворении «Узнаю этот ветер, налетающий на траву…» (1975), входящем в цикл «Часть речи» (1975–1976).

Из книги автора

К сорокалетию Иосифа Бродского Стихи Бродского для меня давно уже не просто поэтический, а жизненный факт. Дело не только в том, что я часто, сам того не замечая, объясняюсь цитатами из Бродского. Я привык смотреть на его стихи как на часть того шифра, который мне посылает

Из книги автора

Стихи Окуджавы и Бродского о войне после «Письма генералу Z.» Окуджава откликнулся на чешские события сатирической «Песенкой про старого гусака», обыгрывая фамилию коллаборциониста Густава Гусака, которого оккупанты сделали главой чешских коммунистов, после чего он