Исследовательская работа. Общее понятие о лунном пейзаже

специальность 10.01.03 – литература народов стран зарубежья

(литературы Ближнего и Дальнего Востока)

А в т о р е ф е р а т

диссертации на соискание ученой степени

кандидата филологических наук

Москва 2009

Работа выполнена на кафедре русской и зарубежной литературы

Института филологии Сахалинского государственного университета

Научный руководитель – доктор филологических наук, профессор

Садокова Анастасия Рюриковна

Официальные оппоненты:

член-корреспондент РАН, доктор исторических наук

Арутюнов Сергей Александрович

кандидат филологических наук, доцент

Коровина Светлана Геннадьевна

Ведущая организация – Дальневосточный государственный университет

Защита состоится « » апреля 2009 г. в 15 часов

на заседании диссертационного совета Д. 002.209.01 по филологическим наукам в Институте мировой литературы им. А.М.Горького РАН

(121069, Москва, ул. Поварская, 25а).

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Института мировой литературы им. А.М.Горького РАН.

Ученый секретарь

Диссертационного совета,

доктор филологических наук Т.В.Кудрявцева

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Актуальность проблемы. В последние десятилетия во многих странах мира наблюдается взлет интереса к своим историческим корням, к традиционной культуре, к истокам национальной словесности. Это связано с общим подъемом этнического самосознания у многих народов, их желанием определить место своей культуры в мировой системе. А также - собрать и зафиксировать то ценное, что было создано веками в национальной фольклорной и мифологической традициях, постараться по-новому взглянуть на литературное наследие своего народа. Именно поэтому одной из актуальных проблем как японского, так и мирового современного литературоведения считается проблема изучения литературного и культурного наследия народов стран Востока, в частности стран Восточной Азии.

Интерес к этому вопросу определяется необходимостью адекватного понимания сложных внутрилитературных процессов, происходящих в этих странах, с целью более полного вовлечения их литературного материала в систему мирового сравнительно-исторического и сравнительно-типологического литературоведения. Такой подход будет способствовать более полному представлению о литературных процессах в историко-мировом масштабе.

В Японии, в стране, где всегда очень внимательно относились к своему историческому и культурному прошлому, проблеме сохранения традиций, в том числе и литературных, придается особое значение. При исследовании японской литературы особое внимание всегда уделялось изучению литературы древности и раннего средневековья, что, согласно японской историографии, соответствует эпохе Нара (VIII в.) и эпохе Хэйан (IX-XII вв.). Такой подход был обусловлен той огромной ролью, которую сыграли эти исторические периоды для всего процесса становления и развития японской классической литературы. При этом особое значение для развития литературы в названные периоды приобрели два фактора.

Во-первых, в этот период особую роль играла поэтическая традиция, во многом ориентированная на отображение мифопоэтического мира японской архаики. Фольклорная и ритуальная поэзия, видоизменившись, стала основой литературной поэзии, повлияла на облик всей позднейшей поэзии, задала ей основные эстетические и философские параметры. Во-вторых, японская поэтическая система еще на стадии мифопоэтического строя оказалась под влиянием более древней и богатой китайской культуры, поскольку именно с Китаем Япония в древности и в период раннего средневековья имела наиболее тесные политические, экономические и культурные контакты. Все это делает проблему инокультурных заимствований для японской литературы и культуры вообще чрезвычайно актуальной, а также ставит вопрос о культурной адаптации этих привнесенных извне явлений. Взаимовлияние двух этих факторов привели к созданию уникального явления, каким по праву считается японская классическая поэзия с ее сложной системой поэтических образов, полутонов и намеков.

Проблема текстуальных и инокультурных заимствований, равно как и вопрос их культурной адаптации, а также изучение самого процесса становления и развития новых явлений и образов в японской национальной литературе являются актуальными и для современного литературоведения. Почитание луны и звезд нашло свое яркое отражение в народной праздничной культуре всех народов дальневосточного историко-культурного региона, в народной поэзии китайцев, корейцев, японцев. Для японской же традиции заимствование этих образов имело особое значение, поскольку именно они стали определяющими при создании любовной поэзии – основного жанра японской лирики. Будучи заимствованными из Китая, образы луны и звезд сохранили свою древнюю мифологическую основу, но вместе с тем адаптировались, приспособились не только к обрядово-праздничной культуре японцев, но и стали неотъемлемой частью всей поэтической системы.

Более того, в своем развитии на японской почве они прошли сложный и длительный путь становления, в результате чего в классической японской литературе, по сути, была создана самостоятельная система использования образов луны и звезд. За названными образами был закреплен целый ряд метафорических и символических значений. Именно образы луны и звезд, использование которых имело в классической литературе, прежде всего, в поэзии чрезвычайно широкий диапазон, стали в большинстве случаев теми «кирпичиками», благодаря которым японской любовной поэзии и удавалось стать поэзией «полутона и намека», что является ее специфической особенностью.

История становления и развития образов луны и звезд в японской литературе дает поистине уникальный материал для исследования процесса формирования национальной японской литературы и становления системы ее художественной образности. Пример японской литературы в этом смысле весьма нагляден и по-своему уникален, так как дает возможность осмыслить основные формы заимствования и адаптации культурных явлений народами Восточной Азии. Очевидно, что такой подход к изучению японской литературы дает также важный материал для разработки многих теоретических вопросов современного литературоведения: проблем сравнительного изучения литератур, проблем развития поэтики и литературных языковых приемов, а также исследования исторических моделей взаимодействия народного творчества с письменной авторской литературой.

Методологической основой диссертации стала теория сравнительного изучения литературы, разработанная в трудах акад. Н.И.Конрада, акад.Б.Л.Рифтина, И.С.Лисевича, Б.Б.Парникеля, Н.И.Никулина, П.А.Гринцера. Метод системного анализа произведений классической литературы был разработан и широко применяется в отечественном литературоведении. Этим проблемам посвящены многочисленные работы специалистов по литературе Японии: А.Е.Глускиной, В.Н.Горегляда, И.А.Борониной, В.П.Мазурика, Т.И.Бреславец, Л.М.Ермаковой, Т.Л.Соколовой-Делюсиной, А.Р.Садоковой. Диссертационное исследование написано на основе системного анализа японской классической литературы с применением сравнительно-типологического и историко-литературного методов.

Цели и задачи диссертации. В данной диссертации предпринимается попытка проследить генезис и процесс трансформации наиболее известных и значимых для всей классической японской литературы поэтико-художественных образов, а именно образов луны и звезд. Отсюда и основные задачи, вставшие перед соискателем в ходе работы:

Определить основные фольклорно-мифологические и празднично-обрядовые источники появления образов луны и звезд в японской культуре и литературе, выявить заимствованные и национальные элементы в их формировании.

Проследить генезис и историю становления системы «сезонной» образности в древней японской поэзии и определить место поэтических образов луны и звезд в этой системе;

На основе анализа произведений средневековой прозы и поэзии рассмотреть основные функции этих образов в средневековой литературе, проследить процесс трансформации образов луны и звезд на новом этапе их развития;

Определить значение образов небесных светил для процесса становления и развития художественной образности в японской классической литературе.

Научная новизна. В диссертации впервые в отечественном и зарубежном японоведении делается попытка рассмотреть поэтические образы луны и звезд как важную составляющую в процесса формирования системы художественной образности японской классической поэзии. Рассматривается генезис этих образов, прослеживается процесс их развития от роли мифолого-обрядовых «сезонных» символов в древней поэзии к символике «полутона» в авторской любовной поэзии средневековья. Впервые определяются функции образов луны и звезд в поэзии разных исторических периодов, прослеживается изменение их метафорического значения в контексте развития японской классической литературы. В научный обиход отечественного востоковедения вводятся образцы японской классической поэзии VIII-X веков, воспевающие луну и звезды, которые не были ранее предметом специального исследования и на русский язык не переводились.

Практическая значимость работы. Результаты исследования могут быть использованы при написании работ по истории японской классической литературы, равно как и обобщающих работ, посвященных развитию японской литературы и поэтики в целом, вопросам становления и развития средств языковой выразительности и системы художественной образности. Они могут служить фактическим материалом для сравнительного изучения системы художественной образности в других литературах региона и шире – в мировой литературе, а также использоваться при чтении курсов по литературам Востока и литературе Японии в востоковедческих ВУЗах.

Апробация работы. Выводы исследования были изложены в виде докладов на научной конференции преподавателей и аспирантов СахГУ (Южно-Сахалинск, 2006) и на научной конференции для исследователей в области филологии Института японской языка (Япония, г.Осака, 2007). Основные положения диссертации нашли свое отражение в ряде публикаций автора (см. список работ в конце автореферата). Текст диссертации обсуждался на заседании кафедры русской и зарубежной литературы Института филологии Сахалинского государственного университета.

Структура диссертации. Диссертационное исследование состоит из Введения, трех глав, Заключения и Библиографического списка.

Во Введении обосновываются актуальность исследования, формулируются его цели и задачи, объясняется научная новизна и практическая значимость работы, определяются ее методы и источники.

Глава первая - «Становление образа луны в древней японской поэзии» состоит из двух параграфов: «Основные принципы создания системы "сезонной образности" в древней японской поэзии» и «Образ луны в контексте системы художественной образности антологии «Манъёсю» (VIII в.)».

В главе отмечается, что в культуре всех народов мира луне издавна придавалось особое значение: веками складывалась система лунарных мифов, происходил процесс мифологизации луны и лунных циклов. Мифы были связаны, прежде всего, с солярными циклами, а луна и солнце соотносились с основными противопоставлениями, характерными для мифологической модели мира – например, со светом и тьмой, верхом и низом. В китайской мифологии это противопоставление выражалось как единение инь и ян, где солнце понималось как ян, а луна - как инь.

В представлении разных народов луна понималась как символ женского начала; она выступала в мифах в качестве женского персонажа, иногда второстепенного. Вероятно, именно с этим было связано и постепенное уменьшение роли лунарных мифов в более развитых обществах и мифологиях. Однако значение луны как мифологического символа, который широко использовался в гаданиях и магических обрядах, было и остается весьма заметным в народных обычаях и обрядах, в праздниках годового цикла. Не стала исключением и средневековая литература, например, литература народов Восточной Азии, в которой поэтический образ луны, взращенный на древних магических и обрядовых представлениях, занял достойное место, на многие века вперед определив художественный и поэтический настрой, тональность классической литературы.

Культ луны, который нашел свое яркое отражение не только в обрядово-праздничной культуре японцев, но и в их поэтическом творчестве, был заимствован из китайской традиции. Однако, японцы, сохранив ряд значимых элементов лунарного культа и главное – особое почитание этого светила, значительно переосмыслили и дополнили представления о луне как на сюжетном, так и на стилистическом уровнях. В результате сформировалось совершенно новое, оригинальное явление японской культуры, безусловно, уходящее своими корнями к китайской мифологии и обрядовой традиции, но совершенно очевидно ставшее достижением, прежде всего, японской культуры.

Подчеркивается, что для заимствования образов луны и звезд в японской традиции была подготовлена благоприятная почва. Как известно, отличительной чертой японской поэзии на протяжении всех веков ее развития было особое отношение к природе, через образы которой поэты передавали свои чувства и переживания. Представления о поэтической сезонности появились в японской поэзии еще во времена создания первой поэтической антологии «Манъёсю» (VIII в.). Именно в ней была разработана целая система сезонной образности, ставшая основой для создания поэтических творений в последующие века. Это было время, когда еще были очевидны связи народной и литературной поэтических традиций, а авторская поэзия черпала свои образы и настроения в народной лирике. Многие сезонные образы восходили к древним народным преставлениям о календаре, прежде всего, хозяйственном, связанном с земледельческим циклом. Конечно, ко времени создания «Манъёсю» уже многие народные образы были переосмыслены, однако, восприятие сезонных символов было принципиально иным, нежели позднее в эпоху Хэйан. Наряду с другими образами, заимствованными японцами из мира природы для создания системы «сезонной образности», луна как многофункциональный образ была достаточно широко вовлечена в эту систему. Интерес к этому образу восходил к древним мифологическим представлениям, восходящим к китайской традиции, а также к собственно японским хозяйственным обычаям и обрядам, в которых луне отводилась важная роль.

Образ луны занял свое достойное место в системе сезонной образности японцев уже в период расцвета древней поэзии. Например, в песнях «Манъёсю» в большом количестве использовались всевозможные сравнения, заимствованные из фольклорной традиции. Многие из этих сравнений были связаны с образами луны или месяца. В общем, в антологию «Манъёсю» было помещено более 170 песен, воспевающих луну или месяц. Именно поэтому антология может по праву считаться одним из тех памятников, в котором в древней японской поэзии наиболее полно и ярко запечатлелся образ луны. Так, в древней японской поэзии широкое распространение получили сравнения луны с бровью, луком, ладьей и даже ягодами тута. Все эти сравнения возникали по принципу зрительной ассоциации, внешнего сходства и были, по сути, очень простыми, хотя и создали в древней японской поэзии запоминающиеся художественные образы.

Большое число песен древнего памятника использовали прием метафорического сравнения луны с юношей или девушкой, под которыми могли подразумеваться или не подразумеваться возлюбленные. Большое значение для развития образа луны как поэтического символа любовной поэзии сыграла связь луны с одним из верховных богов японского синтоистского пантеона, с богом Цукиёми, образ которого не только запечатлелся в древней японской поэзии, но и послужил для создания многочисленных сравнений, метафор, аллегорий и других средств художественной выразительности. И это при том, что в самой японской мифологии эпизоды, связанные с деятельностью этого бога, не получили достаточного сюжетного развития.

Как показал анализ песен антологии «Манъёсю», в которых воспевалась луна, образ ночного светила был метафорой не только возлюбленного, юноши, но также широко использовался для обозначения девушки, далекой возлюбленной. При этом практически всегда луна, ее появление или ожидание воспринималось как синоним печали, грусти, невозможности увидеть свою любимую. В антологии «Манъёсю» луна, будучи метафорой девушки, возлюбленной, никогда не выступала как символ счастливой любви. С ней всегда были связаны такие понятия как «недосягаемость», «тоска», «печаль» и «разлука».

В древней японской поэзии образ луны был тесно связан с любовной тематикой стихотворений. Однако это проявилось не только в создании поэтических метафор юноши и девушки, разлученных возлюбленных; четко просматриваются и другие функции луны, что нашло свое отражение в создании определенного ряда символов. Так, можно говорить о существовании в антологии «Манъёсю» целого цикла песен (не выделенного специально составителями антологии, но существующего реально), в которых луна выступает в роли помощника влюбленных, так или иначе организуя их встречу. Например, луна может быть доброжелательным свидетелем свидания, а также может помочь возлюбленным найти дорогу друг к другу, освещая путь. Кроме того, большое количество песен обыгрывает образ всевозможных преград для появления луны или любования ею, в чем также может просматриваться намек на любовные отношения.

В качестве таких естественных природных преград могли выступать горы, туман, иней или облака. Их упоминание в песнях соседствовало с реальными природными зарисовками, что способствовало созданию в стихотворении как бы двух фонов – реального и иносказательного. Таким образом, стихотворение получало подтекст, до конца понятный лишь автору и адресату, поскольку его истинная ситуативная привязанность так и осталась неизвестной. Без этой ситуативной привязанности стихотворение приняло форму любовного послания, в котором было очевидно метафорическое использование образа луны как образа возлюбленной и образов гор, облаков, тумана, инея как синонимов нереализованных любовных надежд и ожиданий. Становление и развитие поэтического образа луны происходило по нескольким тематическим и стилистическим параметрам. В основном, он был задействован при формировании любовной поэзии, выполняя в ней разные функции – от метафоры юноши или девушки, до светила-свидетеля любовных отношений и иносказательного образа преграды.

В главе также подробно рассматриваются принципы использования образа луны в песнях, отражающих буддийские идеи бренности мира. Отмечается, что представления о луне как о символе вечности способствовали вовлечению этого образа в систему поэтических образов, связанных с буддийско-философской проблематикой. Эта тема была еще недостаточно разработана древней японской поэзией, однако, именно образ луны, наряду с образами цветов сливы, а также гор и морей, оказался наиболее подходящим для выработки первых поэтических концепций иллюзорности бытия и бренности земного существования.

Особое внимание уделяется анализу лексических единиц японского языка, которые традиционно использовались для обозначения разных фаз и «действий» луны в древней поэзии и культуре. Отмечается, что при всем многообразии метафор и других приемах художественной выразительности, характерных для создания поэтического образа луны, набор лексических средств был ограничен. Наибольшее распространения получили такие термины, как Цукими (月見), что значит Праздник любования луной, мэйгэцу (名月) – луна 15-ого дня 8-го месяца. Эта луна называлась также Госпожой луной 15-й ночи (Дзюгоя-о-цукисама　十五夜お月様, или просто Дзюгоя (十五夜), что понималось как «пятнадцатая ночь».

Что касается глаголов, которые характеризовали «действия» луны, то в основном использовались три таких глагола. Так, для обозначения «сияния» луны использовались два глагола – «хикару» (光る) в большом количестве значений - «сверкать, сиять, блестеть, светиться» и глагол «тэру, тэрасу» (照る) в аналогичных значениях – «сиять, светить, освещать». Благодаря этим глаголам и формам, образованных от них, в поэзии появились выражения типа 照る月 – «сияющая луна», 照る月夜 – «ночь сияющей луны», 天照る月 – «луна, сияющая на небе» и многие другие. Широко использовался и глагол-«антоним», передающий все оттенки «сокрытия луны». Это был глагол «какусу, какурэру» (隠る) в значении «прятать(ся), скрывать(ся)». Он употреблялся в разных сочетаниях со словами «ночь», «туман», «горы», являющимися показателями основных мест, куда в поэзии скрывается луна, например, 山に隠りてありけり – «сокрывшаяся в горах (луна)».

На примере стихотворений, воспевающих луну, в главе подробно рассматривается прием контаминации. Антология «Манъёсю» дает достаточно много примеров подобного рода заимствований. Наиболее типичными для нее заимствованиями могут считаться те, которые приводили к появлению общих зачинов, общих концовок, «общих мест», то есть к появлению различных вариантов песен. Такие варианты в японском литературоведении принято обозначать термином руйка, что буквально означает «сходные песни». В «Манъёсю» происходит своего рода смешение двух или трех разных произведений. Контаминации в «Манъёсю» встречаются в самых разных вариантах: в виде общих зачинов и общих концовок, а также практически в полной идентичности песен. Объясняется это самой структурой памятника и, главное, его авторским составом.

Подчеркивается, что древняя поэзия заложила основы для дальнейшего развития образа луны и остальных небесных светил, определив на века вперед тематический и стилистический круг их бытования в японской поэзии в целом.

Глава вторая - «Особенности развития образа луны в средневековой японской литературе» состоит из двух параграфов: «Поэтико-эстетические функции луны в японской прозе эпохи Хэйан (IX-XII вв.)» и «Трансформация художественных представлений о луне в средневековой японской поэзии».

В главе отмечается, что в эпоху Хэйан (IX-XII вв.) особую популярность приобрел обряд любования луной, и в скором времени праздник 8-го месяца встал в один ряд с другими широко распространенными в Японии в то время обрядами «любования». Их формирование и утверждение было связано с общей эстетической концепцией эпохи Хэйан, в которой большое внимание уделялось эстетике. Это был период, когда аристократы проводили дни в интеллектуальных забавах, слагая стихи и любуясь красотой меняющегося в зависимости от времени года окружающего мира. Среди эстетических идеалов эпохи Хэйан особое значение приобрел культ красоты. Луна, которая с давних пор была наделена в представлении японцев особой магической силой, вполне вписывалась в череду предметов и явлений, призванных реализовывать этот культ. В связи с этим описание и изображение красоты луны стало постоянным мотивом в произведениях разных жанров японского искусства эпохи Хэйан, и нашло яркое отражение в литературе этого периода.

Именно литература в наибольшей степени зафиксировала восхищенное отношение японцев к ночному светилу, желание описать и запомнить все нюансы его появления на небе: будь то лунная дорожка на глади озера, мягкий свет, окутывающий горы, или яркий свет осенней луны.

Особо подчеркивается, что в хэйанской литературе появилось два сюжетных пласта в описании луны. С одной стороны, луна воспринималась как предмет любования и восторга, место обитания фантастических и волшебных существ, наделялась чудесной силой, и, будучи сезонным символом японской классической поэзии, прочно вошла в категорию природных явлений, которые наиболее ярко могли выразить любовные чувства лирического героя, передать его печаль от расставания с возлюбленной.

В другой стороны, особенно в хэйанской прозе, по лунам было принято описывать сезонные праздники и особо значимые события в жизни японской аристократии того времени. С точки зрения подобных описаний хэйанская литература была еще достаточно близка к традиционному народному календарю, что и нашло свое отражение во многих прозаических произведениях эпохи Хэйан, в которых описания сезонных цветов, трав, а также праздников занимали весьма заметное место.

В главе указывается, что восприятие луны как поэтического образа, рождающего любовные ассоциации, было характерно, прежде всего, для японской поэтической традиции. Это принципиально отличало ее от прозы, где луна понималась в большей степени как сезонный показатель и являлась ориентиром при создании более или менее развернутых описаний природных особенностей, свойственных тому или иному лунному месяцу. Кроме того, образ луны также использовался для достоверного описания происходивших в конкретном лунном месяце календарных праздников или дворцовых церемоний, к этим праздникам приуроченных.

Однако и в этом случае были своего рода исключения. К таковым может быть отнесено первое прозаическое произведение японской литературы, написанное в жанре повести-моногатари (物語), которое позднее будет названо «прародительницей всех моногатари». Речь идет об известном произведении IX-X веков – повести «Такэтори-моногатари» («Повести о старике Такэтори»; 竹取物語). Спецификой этого произведения, помимо всех остальных его самобытных особенностей, следует считать также и то, что в центре повествования находится образ Лунной девы, сюжетно связанной и подчиняемой луне. Именно эта подчиненность, а, по сути, принадлежность, и выступает в роли сюжетообразующего фактора, определяя развитие действа и его основные коллизии.

Подробно рассматривается история возникновения и бытования сюжета «Повести о старике Такэтори», первая «публикация» варианта которого относится к VIII веку и связана с поэтической антологией «Манъёсю». Именно в этом памятнике в шестнадцатой книге был помещен поэтический цикл, состоящий из двенадцати песен. Его предваряло прозаические введение, дающее представление о поводе сложения приводимых далее песен. Сюжет этого введения был чрезвычайно далек от позднего сюжета «Повести о старике Такэтори», однако в нем впервые в японской литературе упоминалось имя Такэтори. Это предание и поэтический цикл, могут рассматриваться не только как прародители этого произведения, но и как показатель очевидной связи сюжета с темой луны, пока еще не проявившейся очевидно.

В главе подробно анализируется проблема авторства и структурного построения «Такэтори-моногатари», проводится анализ древних представлений японцев об архитектонике лунного мира, законах течения времени и взаимоотношений жителей «иных» миров с людьми. Особое внимание уделяется образу лунной девы – Кагуя-химэ, проводится мысль о том, что в «Повести о старике Такэтори» впервые в японской литературе был выведен идеальный, по представлениям японцев, женский характер. Таким образом, «лунная» тематика в немалой степени способствовала созданию первого идеального женского образа в японской литературе, что дает возможность рассматривать произведение «Такэтори-моногатари» как начальный, предварительный этап формирования «литературы женского потока» в японской повествовательной традиции.

Большое место в главе отводится анализу сюжетных и поэтико-художественных изменений, произошедших при создании образа луны в поэзии эпохи Хэйан. Отмечается, что хотя этому образу по-прежнему придавалось большое значение, по сравнению с его функциональной направленностью в поэзии эпохи Нара, теперь налицо были значительные изменения, продиктованные общей спецификой поэзии этого периода. Во-первых, определенным изменениям подвергся тематический круг стихов, в которых поэты стали использовать образ луны. У них не было больше интереса к сравнениям сезонных символов с явлениями природы и этапами хозяйственной деятельности, с героями древней мифологии, с народной религиозной дидактикой. А если верность этим темам и сохранялась, то сам подход был уже другим. Во-вторых, все внимание хэйанских поэтов было сконцентрировано на любовной лирике, для чего многие древние образы были переосмыслены. Не стал исключением и образ луны, который и в древности использовался в любовной поэзии. Однако теперь его связь с любовной лирикой стала определяющей и даже можно сказать – единственной.

Как следствие этого, значительно расширился диапазон использования образа луны в любовных стихотворениях, в личной переписке, равно как и стало больше литературных памятников, анализ которых может дать более или менее полную картину функционирования этого образа в средневековой японской поэзии. Произведения, в которых использовался образ луны, относились, как правило, к так называемым «сложным» стихотворениям. Это были стихи, построенные не только на игре слов, но и на передаче тайного смысла, часто понятного только отправителю и адресату. Появление такого стиля также было одной из отличительных черт японской поэзии эпохи Хэйан. Поэтическим мастерством считалось умение так подобрать слова и образы, чтобы они представляли собой своеобразные художественно-поэтические ребусы, над разгадкой которых, а точнее – над постижением их глубокого смысла получатель должен был задуматься и, обладая сам поэтическим даром, оценить талант автора.

Большое число примеров стихотворений о луне, дают, например, такие произведениях жанра ута-моногатари(歌物語) как «Исэ-моногатари»(伊勢物語) и «Ямато-моногатари (大和物語), а также в «Дневник» Идзуми Сикибу (和泉式部日記) и ее личная переписка с принцем Ацумити. Именно в этих произведениях можно обнаружить многие варианты использования образа луны, характерные для средневековой японской поэзии, среди которых следует отметить следующие: 1. луна, скрывающаяся за горами; 2. луна, увиденная из заброшенного жилища; 3. луна, проплывающая перед домом, но не заглядывающая в дом; 4. предрассветная луна, которая вот-вот уйдет с небосклона.

Каждый из этих образов нес важную смысловую и ассоциативную нагрузку, однако, все они так или иначе передавали настроение легкой грусти и любовного разочарования. Так, появление образа луны, которая скрывается за горой, должно было рождать в душе томительную печаль, подчеркнуть невозможность нынешней ночью увидеться с возлюбленным, который, подобно этой луне, как бы исчезал с небосклона.

Весьма распространенным был и образ луны, которую поэт видит из заброшенного дома. В таких случаях в поэзии почти всегда использовалось сочетание «арэтару ядо» (荒れたる宿), что буквально означало «пустое, заброшенное жилище» и понималось как синоним женского одиночества. Стихотворения, содержащие это выражение, практически однозначно воспринимались как жалоба на невнимание со стороны возлюбленного, своего рода «тихий» укор. К образу луны, на которую поэт (поэтесса) смотрит из заброшенного дома и который является поэтическим синонимом одинокой (брошенной, забытой) женщины, близок по своей художественной и стилистической направленности и образ луны, проплывающей около дома, но не заглядывающей в дом. В средневековой японской поэзии он, как правило, появлялся, когда женщина хотела пожаловаться, что возлюбленный давно не посещает ее, а лишь «проплывает как луна» мимо ее дома.

Однако у этого образа был и еще один, более сложный контекст. Дело в том, что в поэзии зачастую рядом с выражением «луна, которая движется по небу» («сора ику цуки»; 空行く月) появляется слово «облачная (заоблачная) обитель, облачный (заоблачный) чертог» («кумои»; 雲居), что придает стихотворению несколько иной смысл. Известно, что под «облачной обителью» в поэтической иносказательной форме понимался императорский дворец, поэтому упоминание этого слова в стихах однозначно указывало на высокий придворный чин, на «непростое» положение в императорском дворце кавалера, к которому дама обращала свои жалобы. При таком понимании контекста стихотворения ясным становится и другое значение выражения «луна, которая движется по небу»: оно выступает в роли скрытого сравнения небесного светила и кавалера знатного происхождения. Вариантом образа луны, проплывающей мимо дома, но не заглядывающей в окно, может служить и образ луны, не освещающей дом. В таком случае образ темноты связан с образом одинокой женщины, покинутой возлюбленной.

Особой популярностью в японской средневековой любовной лирике пользовался и образ предрассветной луны. Его частое использование было связано с особыми правилами поведения и приличия, принятыми в хэйанском обществе в отношениях между тайными возлюбленными.

Перечисленными вариантами использования образа луны хэйанская поэзия не ограничивалась. В стихотворениях часто встречалось сочетание, которое несколько условно можно перевести как «смотреть на луну». Условность этого перевода продиктована тем, что в японских текстах, в силу специфики построения японского стиха и строгой регламентации количества строк, сочетание иероглифов «луна» и «смотреть» практически никогда не подавались как правильное грамматическое словосочетание, управляемое винительным падежом. Из-за такого (естественного для японской поэзии) подхода это выражение могло интерпретироваться и как «ты смотришь на луну», и как «мы вместе смотрим на луну» и т.д. Со временем в японской поэзии «смотрению на луну» стала приписываться еще одна поэтико-любовная функция – соединительная. Такое восприятие луны восходило к традиции совместного, коллективного любования луной. Образ одновременного «смотрения на луну» в японской любовной поэзии играл важную художественную роль, однако, такая «лунная лирика одиночества» открывала также и широкие возможности для поэтических вариаций.

Как видно, образ луны чрезвычайно широко и многогранно использовался в любовной японской поэзии, передавая практически все оттенки любовные переживаний героев. Однако образ луны имел также и целый набор функций, напрямую не связанных с любовной тематикой, но важных для понимания своего рода «всеобщности» этого образа для средневековой японской поэзии.

Среди наиболее четко оформившихся функций луны «нелюбовного» характера, прежде всего, следует обратить внимание на две. Речь идет о луне как символе увядания, старости со всевозможными вариациями на эту тему, а также о луне как предмете развлечения. Как показал анализ поэтических текстов эпохи Хэйан, диапазон использования образа луны как символа старения или потери был достаточно широк и служил для реализации как идей быстротечности, недолговечности земного бытия, так и идей вечной памяти об ушедших возлюбленных. При этом сравнения любовной связи с то появляющейся, то исчезающей луной вполне вписывалось в эстетические представления хэйанских аристократов и образ «непостоянной» луны нередко использовался для намека на разрыв любовных отношений. Взгляд на луну рождал у хэйанских поэтов также и воспоминания об умерших возлюбленных: иногда внимание привлекал бледный цвет луны, ее холодная красота, а иногда – цикличность ее появления на небосклоне, которой противопоставлялась невозможность этой же цикличности, своего рода, возрождения человеческой жизни.

Однако было бы неверно утверждать, что образ луны возникал в японской поэзии исключительно как играющий чрезвычайно важную роль или соотносимый с какими-либо значимыми событиями. Как и в древней японской поэзии, в лирике эпохи Хэйан было создано немало стихотворений, вероятно, сложенных как поэтические экспромты развлекательного характера. Многие из них сочинялись на поэтических турнирах, приуроченных к времени любовании луной.

Особое значение в классической поэзии придавалось также и конкретным лунным месяцам японского календаря. Наибольшего внимания со стороны хэйанской поэзии удостоилась так называемая Долгая луна, то есть луна девятого лунного месяца. Согласно японским народным представлениям, она обладала двумя важными свойствами: считалась очень красивой и яркой, и выполняла, таким образом, важные для хэйанской культуры эстетические функции, а также обладала особой жизненной энергией, имела целебные свойства и могла способствовать процветанию и долгой жизни. Последнее напрямую связывалось с особым днем, который приходился на девятое число девятого месяца и был известен как праздник хризантем. Особая «эстетизация» хризантем, которые, по представлениям японцев, напоминали небесные светила, чаще всего полную луну и звезды, метафорой которых они и стали в классической японской поэзии, привели к ярко выраженной «эстетизации» самой «долгой луны» то есть девятого лунного месяца в японской любовной лирике.

Глава третья - «Тема "встречи звезд" в японской классической литературе и эстетические воззрения японцев» включает два параграфа: «Миф о любви двух звезд в фольклорной традиции и обрядности японцев» и «Особенности отражения образов "звездного" мифа в древней и средневековой японской поэзии».

В главе указывается, что среди календарных праздников, нашедших свое отражение в произведениях японской классической литературы, особое место издавна принадлежало празднику Танабата (七夕), традиционно отмечавшемуся в 7-ой день 7-ого лунного месяца. Мифологическое обрамление праздника составлял миф о двух небесных влюбленных – Ткачихе и Волопасе, которые отождествлялись с двумя звездами северного неба - Вегой (в созвездии Лира) и Альтаиром (в созвездии Орла). Осенью эти звезды, которые находятся по разные стороны Млечного Пути, сближаются в северной части небосклона, что для китайцев всегда символизировало «встречу» небесных влюбленных.

Как гласила самая распространенная версия мифа, Ткачиха была дочерью Небесного правителя. Целыми днями она только и делала, что ткала «небесное покрывало». Отцу сталь жаль ее, и он выдал Ткачиху замуж за Волопаса, который жил на другой стороне Небесной реки. Однако с тех пор Ткачиха перестала работать. И тогда рассерженный Небесный правитель послал сороку сказать, что он разрешает супругам встречаться только один раз в семь дней. Сорока же пока долетела до Ткачихи, забыла наказ Небесного правителя и назвала первое, что пришло ей в голову: 7-ой день 7-го месяца. С тех пор разлученные супруги весь год ждут того одного-единственного дня в году, когда им позволено видеться, и тоскуют на разных берегах Небесной реки (Млечного пути). В ночь на 7-ое число 7-го месяца множество сорок слетается к Небесной реке, и в назначенное время они строят живой мост, по которому Волопас идет на свидание к Ткачихе.

Интерес к китайскому мифу в странах Восточной Азии выразился в том, что в день встречи звезд, в 7-ой день 7-го месяца, стали устраиваться пышные празднества, охватывавшие все слои общества. Во всех странах Восточной Азии этот день почитается днем счастья и семейного благополучия. Было принято обращаться к богам с просьбами ниспослать здоровье и удачу и отвести от семьи напасти и невзгоды. Широкую популярность этот праздник обрел и в Японии, где он был известен еще в эпоху Нара (VIII в.) и впервые отмечался в 755 г. при дворе императрицы Кокэн (750-758; 765-770). В эпоху Эдо (1603-1868) его включили в госэкку (語節句) - пять основных японских праздников.

Отмечается, что упоминания праздника Танабата встречалось практически во всех произведениях японской средневековой литературы, что свидетельствует об огромной популярности и самого мифа и его героев. При этом обращает на себя внимание весьма интересный факт: в классической японской прозе, в отличие от поэзии, время проведения праздника Танабата описывалось несколько специфически. В поэтических памятниках седьмой лунный месяц почти автоматически ассоциировался исключительно с самим праздником Танабата, и потому в поэзии рождались яркие и самобытные образы Волопаса, Ткачихи, Млечного пути. В прозаических же произведениях обнаруживаются иные описания седьмого месяца. И главное в большинстве из них – это лишь констатация холодной, промозглой погоды. Поэзия совершенно иначе подходила к упоминанию праздника Танабата. При этом самое значительное место при упоминании праздника и мифа занимали не главные герои мифа, а разлучающий возлюбленных Млечный путь («Небесная река»). Особое место японская литература уделяла образу Ткачихи, который получил гораздо более яркое художественное (прежде всего, поэтическое) воплощение, чем образ Волопаса. При этом в небольшом количестве, но в литературе все же присутствовал образ Волопаса, с которым, как правило, поэты ассоциировали самих себя, слагая стихи о своей несчастной, неразделенной любви. Кроме того, японская литература сохранила, если не описание праздника или прямое переложение мифа, то называние, как отдельных атрибутов праздника, так и краткую передачу основной коллизии мифа.

В главе подчеркивается, что в истории японской литературы были поэты, творчество которых во многом было связано именно с праздником Танабата. И здесь следует назвать одного из самых известных поэтов древности, поэта VIII века Яманоуэ-но Окура. В работе подробно рассматривается жизненный путь и творчество поэта, анализируется цикл его стихотворений, посвященных празднику Танабата.

Большую роль в утверждении образов праздника Танабата в японской поэзии сыграли многочисленные поэтические турниры утаавасэ, во многом благодаря которым эти образы стали восприниматься как устойчивые сезонные символы осени. Однако будучи общепризнанным символом осени, образы праздника Танабата могли появляться и в песнях других сезонов, например, в песнях зимнего цикла, что, вероятно, может свидетельствовать об имевших место изменениях погоды в какой-либо конкретный год, например, резкое похолодание осенью в год проведения турнира. В таком случае праздник Танабата мог получить ассоциативную связь с несвойственным ему сезоном, что, в свою очередь, рождало совершенно новые образы. Например, появился образ «зимней Танабата», благодаря которому известные составляющие этого мифа и праздника заиграли новыми красками, будучи вовлеченными в совершенно новый образно-ассоциативный ряд. Так, стал широко использоваться образ замерзшей реки как символа с одной стороны, замирания природы, а с другой – прекращения любовных отношений, которые тоже как будто замерзли. При этом на первый план выходили картины зимы, грустного зимнего пейзажа.

Иногда в любовных стихах предлагались и более сложные образы, рожденные из непосредственных наблюдений за состоянием природы. Например, Небесной реке – Млечному пути приписываются свойства «земных» рек. Поэтический образ замерзшей горной реки – это образ горестного расставания, столь глубокого любовного разрыва, при котором замерзает и горная река, и Млечный путь. Японцы с давних пор замечали, что зимой Млечный путь не виден, это дало возможность для создания ставшей со временем классической для японской поэзии метафоры - «Река небес замерзла».

Отмечается, что к IX-X векам образ Млечного пути (Небесной реки) стал настолько популярен, что приобрел черты некой «всеобщности» и возникал в сознании хэйанских поэтов и слушателей их стихов практически одновременно с употреблением таких слов, как «вода», «река», «ладья», «брызги» и другие. Эти слова в свою очередь становились поэтическими ассоциациями слов «слезы», «разлука», «ожидание», что заметно расширяло ассоциативное поле «Небесной реки». Известны случаи, когда на расширение такого ассоциативного ряда требовалось значительное время и труд не одного поэта. Прекрасной иллюстрацией сказанного может служить образ Небесной реки, появившейся первоначально в поэтической антологии «Кокинсю» (905 г.), а затем получившей развитие в произведении жанра ута-моногатари «Исэ-моногатари».

Примечательно, что в классической японской литературе образ Небесной реки рождал и образ переправы, которая ассоциировалась с мостом. Среди поэтических способов соединения разлученных супругов, в работе выделяются два: некая небесная ладья, на которой Волопас переплывает бурную Небесную реку и Сорочий мост, по которому он идет навстречу своей возлюбленной. Довольно часто встречалось в литературе и упоминание Сорочьего моста (Касасаги-но хаси). В странах Восточной Азии, в том числе и в Японии, где считалось, что именно сороки были виноваты в несчастии супругов, так как именно они неверно передали приказ Небесного правителя, особо подчеркивалась роль птиц и в соединении Волопаса и Ткачихи.

Однако образ «Небесной реки» не воспринимался исключительно как «мост» для осуществления любовной связи. Гораздо чаще встречалось другое восприятие этого образа: Млечный путь, «Небесная река» стала иносказательным символом любой преграды, материализованной или моральной, стоящей на пути соединения влюбленных. Такой преградой могло стать большое расстояние, недовольство родителей, а также даже самые простые ширмы и перегородки, которые как бы не давали возлюбленным соединиться.

Заметное место среди стихов, воспевающих Танабата, занимали песни о Ткачихе, которая считалась главной героиней праздника. В представлении японцев именно Ткачиха оказалась в большей степени «жертвой» случившегося, и потому ей было более тоскливо и одиноко. Кроме того, уже изначально образ Ткачихи оказался созвучен мыслям и настроением множества хэйанских красавиц, которые при каждом удобном случае начинали сравнивать себя с Ткачихой, создавая и вокруг себя образ нежной, печальной супруги, в слезах ожидающей своего Волопаса. Притягательность образа Ткачихи для хэйанских дам была очевидна. И одна из причин заключалась в том, что «любовная печаль», как и все другие проявления «печали» были обязательным элементом японской хэйанской поэзии, которую часто вообще называют «поэзией разлуки». «Красота страдания» в тот период в поэзии ценилась гораздо больше, чем «красота счастья». И история несчастной звезды Ткачихи, вечно тоскующей и вечно ожидающей своего мимолетного счастья, соответствовала образу мысли и образу жизни хэйанских аристократок.

Понятно, что реальное положение женщин, как в семейном быту, так и на социальном уровне, и ее роль в жизни японского аристократического общества не могли не найти своего отражения в японской поэзии. Ведь поэзия в тот период понималась не только как способ художественного выражения чувств и эмоций, а, прежде всего, как форма межличностного общения, своего рода «бытовой» разговор, так или иначе касающийся множества достаточно обыденных эмоций, но облаченный при этом в высокую художественно-поэтическую форму. Именно поэзия является своего рода источником для понимания стиля жизни женщин хэйанской эпохи, когда ее уделом зачастую были лишь ожидание и тоска.

В целом, в главе отмечается, что сюжет и система персонажей древнего китайского мифа о разлученных звездах-супругах нашла в японской фольклорной и обрядовой традиции благодатную почву, оказалась созвучной мыслям и чаяниям японцев, прежде всего, японских женщин, которые увидели много общего между своими собственными чувствами и жизнью и судьбой звезды Ткачихи. Проникновение образов, связанных с праздником Танабата, в японскую литературу, прежде всего, в поэзию, было вполне закономерным явлением. Будучи поэзией разлуки и печали, японская лирика была открыта новым темам и сюжетам, содержащим некий аспект грусти. Тем более что история о любви двух звезд была сюжетна, что давало возможность для создания огромного числа поэтических вариаций, иносказаний, сравнений и метафор.

Однако, при всем огромном влиянии китайской традиции, японская поэзия заметно адаптировала предложенную трактовку древнего мифа. По-своему «прочитала» его, сделав основной акцент на двух образах: Млечного пути – метафоре любой преграды между возлюбленными и печальной судьбы Ткачихи, образ которой мог получать (в зависимости от настроения поэта и его личных переживаний) все новые интерпретации. Особое внимание со стороны хэйанских поэтов (и поэтесс) к образу Ткачихи в немалой степени способствовало тому, что в японской литературе стал проявляться определенный интерес к женским образам. Это, в свою очередь, привело в дальнейшем к созданию уникального явления японской классической литературы – «литературе женского потока», вершине литературного творчества эпохи Хэйан.

В Заключении формулируются основные выводы диссертации. Отмечается, что формирование системы художественной образности японской поэзии относилось к древнему этапу ее развития, к периоду Нара, и нашло свое воплощение в первой японской поэтической антологии «Манъёсю» (VIII в.). Антология явила собой пример единства фольклорной и авторской поэзии. Именно поэтому в стихах этого памятника сохранились древние народные представления о «сезонности» и «календарности» как неотъемлемой части народной песенной культуры. Получила развитие и так называемая система «сезонной образности», смысл которой заключался в создании целого ряда приуроченных к определенному времени года поэтических образов-символов, являвшихся наиболее характерными именно для данного календарного сезона. Благодаря появлению этих образов короткое японское стихотворение наполнилось особой смысловой глубиной, получило возможность с помощью намеков передавать все нюансы человеческих чувств и эмоций. Это было чрезвычайно важно для японской поэзии, потому что в ее основе изначально лежала любовная тематика.

Сезонные образы-символы заимствовались поэтами, вслед за народной поэзией, из мира природы, а также из обрядовой практики, причем не только собственно японской, но и китайской. Некоторые из этих образов-символов так и остались характерными исключительно для древней поэзии, другие же, наполнившись новым смыслом, продолжали бытовать в авторской поэзии последующих эпох и играть важную поэтико-стилистическую роль. Последнее в полной мере относится к образам луны и звезд в японской классической литературе, прежде всего, в поэзии. Наряду с другими образами, заимствованными японцами из мира природы для создания системы «сезонной образности», луна и звезды как многофункциональные образы были достаточно широко вовлечены в эту систему. Столь широкое распространение образов луны и звезд было связано с влиянием древних китайских мифологических преставлений, а также с собственно японскими хозяйственными обычаями и обрядами, в которых эти светила играли важную роль.

Однако романтическая основа китайских мифологических представлений о луне и звездах, а именно, повествования об «обитаемости» луны, о прекрасных девах-феях, об эликсире бессмертия, о печальной судьбе разлученных звездных супругах – Волопасе и Ткачихе заставили японцев по-новому взглянуть на эти, с их точки зрения, «хозяйственные» образы. В результате образы луны и звезд не только проникли в японскую поэзию, но и стали со временем определяющими. Вокруг них сформировалась целая метафорическая система, предполагающая большое число поэтических функций, которые выполняли эти образы.

На первом этапе, что можно проследить по текстам антологии «Манъёсю», становление и развитие поэтического образа луны происходило по нескольким тематическим и стилистическим параметрам. В основном, он был задействован при формировании любовной поэзии, выполняя в ней разные функции – от метафоры юноши или девушки, до светила-свидетеля любовных отношений и иносказательного образа преграды. Однако при этом образ луны, хоть и восходил к народной традиции, соседствуя с образами и сюжетами японской синтоистской мифологии, достаточно часто встречался и в философско-буддийской поэзии.

Заметные изменения произошли в восприятии образа луны в период Хэйан, что наглядно показывает функционирование этих образов в таких произведениях X века, как «Повесть об Исэ», «Повесть о Ямато», «Дневник Идзуми Сикибу» и других. Японская поэзия о луне практически утратила связь со своей фольклорной первоосновой, с календарными сезонами и хозяйственной деятельностью. Для нее перестали быть характерными сравнения с образами из японской мифологии, потерялся и некий дидактический настрой. И если в эпоху Нара связь луны и любовной тематики рассматривалась в поэзии как одно из проявлений символики луны, то уже в эпоху Хэйан образ луны стал определяющим для всей любовной лирики. Это привело к созданию в поэзии целой системы функций луны, разветвленной иносказательной системы, которая в определенной степени использовала художественные приемы (сравнения, метафоры, иносказания), характерные для народной и древней авторской поэзии, но значительно усложнила их, наполнив стихи замысловатой игрой слов.

При этом особое внимание хэйанские поэты стали уделять любовной тематике и широко использовать для передачи своих чувств и настроений именно образ луны, который стал выполнять целый набор новых для него функций. Так, например, для передачи разных оттенков настроений стали разделяться образы предрассветной луны, луны, увиденной из заброшенного дома, луны, проплывающей мимо дома и т.д. Возникли и такие разновидности «лунных» стихов как стихотворение-риторический вопрос и стихотворение-воспоминание, которые были способны передавать самые тонкие нюансы любовных отношений.

При этом в эпоху Хэйан образ луны в произведениях японского искусства, и, прежде всего, в литературе оставался одним из основных сезонных и эстетических символов. Однако по сравнению с эпохой Нара значительно расширились его поэтико-художественные функции, что выразилось в появлении образа лунной девы как главной героини первого значительного прозаического произведения японской литературы - «Повести о старике Такэтори», а также в формировании специфической «лунной» поэтической любовной системы. «Лунная» тематика в немалой степени способствовала созданию первого идеального женского образа в японской литературе, что дает возможность рассматривать произведение «Такэтори-моногатари» как начальный, предварительный этап формирования «литературы женского потока» в японской повествовательной традиции. По сути, на создание первого образа идеальной женщины, идеальной возлюбленной был направлен и переосмысленный и опоэтизированный миф о звезде-Ткачихе, грустный образ которой оказался созвучным японской поэзии «печали и разлуки».

Очевидно, что в японской культуре на протяжении веков ее развития была создана целая система использования образов луны и звезд в произведениях классической литературы. В своем развитии и функциональном назначении эти образы прошли долгий и сложный путь – от хозяйственно-сезонных показателей до глубоких лирических символов. Эти образы проникли во все жанры японской поэзии, закрепляя за собой устойчивые метафоры и символику. Более того, они, несомненно, способствовали развитию японской национальной прозы, потому что именно благодаря этим образам в японской литературе древности и раннего средневековья были созданы весьма примечательные женские характеры, определены основные параметры представлений о женском идеале, что оказало очевидное влияние на формирование более поздней «женской» литературы.

При этом надо отметить, что образы луны и звезд, хоть и могут рассматриваться как определяющие, сыгравшие важную роль в формировании и развитии системы художественной образности японского стиха и литературы вообще, не являются единственно значимыми образами. Для японской культуры и литературы характерна верность традициям, и потому для понимания многих реалий современного быта и явлений современной литературы необходимо более полное исследование многочисленных художественных образов, унаследованных от японской классики.

Основные положения диссертационного исследования отражены в следующих публикациях:

1. Китайский миф о любви двух звезд в японской средневековой
культуре // «Обсерватория культуры», 2008. № 6. С. 109-113.

2. Раннехэйанская литература: жанр «цукури-моногатари» // Материалы научно-практической конференции преподавателей, аспирантов и сотрудников СахГУ: сборник научных статей. – Южно-Сахалинск, 2006. С.232-234.

3. Образ Кагуя-химэ в «Повести о старике Такэтори» // Материалы научной конференции для исследователей в области японской филологии: сборник статей. – Осака, 2006. С. 31-32. (на японском языке).

4. Генезис «Повести о старике Такэтори»: влияние инокультурных традиций // Материалы итоговой научной конференции для исследователей: сборник статей. – Осака, 2007. С. 95-99. (на японском языке).

5. Поэтический образ Млечного Пути в классической японской поэзии // Состояние и перспективы лингвистического образования современной России. Материалы III Всероссийской научно-практической конференции. – Ульяновск, 2008. С. 221-226.

6. Японский праздник звезд Танабата как пример культурной адаптации (на примере классической японской поэзии) // Языковые и культурные контакты различных народов: сборник статей Международной научно-методической конференции. – Пенза, 2008. С. 204-206.

7. К вопросу об истоках образов лунных дев и старика Такэтори в японской литературной традиции // Восточные языки и культуры: Материалы II Международной научной конференции. - Москва, 2008. С. 218-222.

Образ луны неразрывно связан с мистикой. Волшебные происшествия так или иначе имеют отношение к этому небесному светилу, будь то загадочная гибель Берлиоза или грандиозный полет Маргариты. Не говоря уже о том, что луна нередко сопровождает появление Воланда и его свиты (может, наоборот?!)

Булгаковская луна является особенной хотя бы потому, что она гораздо больше похожа на реальное действующее лицо, нежели на объект в ночном небе. Она постоянно меняется; цветовая гамма охватывает желтый, белый, красный, золотой и серебристый оттенки; для всех персонажей она разная и вместе с тем объединяющая (например, Бездомный и Мастер встречаются в лунную ночь, а Иешуа и Понтий Пилат идут по лунной дороге).

На мой взгляд, луна – некий , связанный, в первую очередь, с изменчивой вечностью (оксюморон возникает из-за того, что луна неизменно сияет на небосклоне Булгакова, но каждый раз по-разному). Все в мире суетно и мимолетно, все проходит – и только одинокая луна распространяет вокруг прохладное сияние.

Луна связана с какой-то совершенно необъяснимой тревогой, вечерней московской тоской, неразгаданной тайной. Эта загадка беспокоит: почему-то в важные моменты жизни булгаковские герои устремляются к лунному свету. Так, например, Бездомный, пытаясь собрать воедино и осознать все, известное ему о Воланде, в смятении всматривается в луну, плывущую за решеткой. Вот он, источник волнения, причина появления «тупой иглы в сердце»! Да и мне, признаться, доводилось испытывать неизъяснимую грусть, глядя на ночное небо.

Давно известно, что животные отличаются удивительным чутьем (я сейчас не о людях, как, надеюсь, понятно) – так чего же тогда собаки и волки из века в век воют именно на луну? Что они чувствуют так отчетливо, о чем мы только подозреваем?

Для каждого персонажа луна имеет особое, неповторимое значение; но осознание его дается не всем. Рассмотрим эпизод гибели Берлиоза: в последний миг перед его глазами мелькнула луна, но уже разваливающаяся на куски. Наверное, луна здесь – жизненные ориентиры председателя МАССОЛИТа. И они рухнули. В последний раз Михаил Александрович обратился к ним – и все оказалось фальшью, обратилось в прах. Обломки луны редактора – крах всей его деструктивной теории, подтверждение творческой несостоятельности.

Луна Ивана Николаевича Бездомного – причина всех его приключений на страницах романа. Все начинается с появления позлащенной луны, ее обманчивого света и гибели Берлиоза – и заканчивается полнолунием. Уже давно Иванушка перестал быть Иванушкой, теперь он профессор. Все давно успокоилось, и лишь луна может вновь лишить Бездомного сна. Или, говоря иначе, — оживить. Правда, Иван Николаевич не может постичь значения этого образа до конца (хоть, впрочем, кто может?!) – и потому мучается. Его терзает все то же смутное чувство, что и много лет назад, и он не осознает, что оно означает. Для Бездомного луна – страшная, странная, непостижимо таинственная сила, которая бросает его в тот мир, где его рассуждения неактуальны и невостребованны. Понырев (как, впрочем, и Мастер) в некотором роде опасается лунного воздействия; состояние душевного дисбаланса его явно не устраивает, и он готов смириться со всем, чем угодно, только бы находиться в своей стихии, не попадать туда, где весь он во власти лунного света, который, на мой взгляд, есть жизнь.

Луна Мастера – его истина, то, чего он постоянно искал и не видел душевных сил найти. Обратимся к встрече Бездомного и Мастера в лечебнице. Вначале идет беседа о возможности существовании дьявола, затем…

«Горькая складка обозначилась у губ гостя.

— Будем глядеть правде в глаза, — и гость повернул свое лицо в сторону бегущего сквозь облако ночного светила. – И вы, и я – сумасшедшие, что отпираться!»

Этот эпизод наглядным образом доказывает две вещи: первое (для Мастера) – глядеть на луну и глядеть правде в глаза – вещи вполне равносильные; второе – Мастер не выдержал борьбы и смирился. Это та слабость, из-за которой Мастер лишился бы своего имени, не перенеси он прежде столько мучений и терзаний. Его луна прекрасна, но он оказался недостоин того, чтоб быть с ней наравне. И лишь в конце…

В отличие от Мастера, Бездомного и прочих персонажей, Маргарита не испытывает страха перед лунной бездной. Это в определенном смысле объединяет ее и Воланда – она пришлась по душе дьяволу всех времен и народов. Ее луна – ее ориентир, которому она хранила верность всегда – ее любовь к Мастеру. Это не идеал, не истина, не жизнь — просто чувство, которое стало основой всей ее судьбы. Если представить, что луна – то, к чему стремятся все, то Маргарита определенно находится ближе всего в цели. Она твердо знает, во имя чего рискует и жертвует, и действует сообразно обстоятельствам. Она свободна от ненужных предрассудков и номенклатурных идей Берлиоза, неуверенности и шаткости Мастера, несуразности и ограниченности Иванушки. Маргарита знает и любит жизнь, не пытаясь перевернуть весь мир для собственного блага – и тем не менее переворачивает.

Что же касается Воланда… Может быть, он и луна в какой-то мере тождественны? То есть, опять-таки, если луна – цель, то он ее уже достиг и как бы сроднился с нею?

Библейский сатана весьма однозначен, а булгаковский, если можно столь нелитературно выразиться, по сути своей, довольно симпатичный чертяка. Даже более чем! На всякое зло есть иное зло, и худшее — то, что добром прикидывается. Воланд не прикидывается. Их «взаимодействие» с Га-Ноцри в очередной раз подтверждает то, что нет ни абсолютного добра, ни абсолютного зла. Эти категории всегда относительны и не могут существовать одна без другой.

Вернемся же к луне. Роль ее в романе, скорее всего, столь велика, что моя работа едва ли смогла бы послужить полноценным предисловием к всестороннему исследованию вопроса… Для меня эта мистическая изменчивая луна – знак прошлого. Прошлого Москвы и моего лично (скорее моей предыдущей жизни, раз уж прозвучало слово «мистика»). Прошлого, в которое мне уже не суждено вернуться.

Хотя – как знать?!

Лидия Рыжова

Изображение жизни не может быть полным без описаний природы. Поэтому так часто в литературе используется пейзаж. Пейзаж создает эмоциональный фон, на котором развёртывается действие, подчёркивает психологическое состояние героев, придает рассказанным историям более глубокий смысл. Предмет исследования нашей работы – функции лунного пейзажа в произведениях русских поэтов таких, как С. А. Есенин, А. А. Фет, В. Брюсов. Таким образом, целью работы является определение понятия лунного пейзажа, его роли в художественном произведении на материале стихотворений русских поэтов. Лунный пейзаж очень часто выполняет символическую функцию, несет особую смысловую нагрузку в художественном произведении. Это объясняется тем, что в сознании людей луна всегда вызывала мистические ассоциации, с ночным светилом люди связывали активизацию потусторонних сил. На образ луны в поэзии обращает внимание М. Н. Эпштейн в своей книге «Природа, мир, тайник вселенной». Она посвящена пейзажным образам в русской поэзии. Эпштейн прослеживает повторы образов у многих поэтов.

Лунный пейзаж в лирических произведениях

Образ луны в стихотворениях С. А. Есенина

Лунный, или как его еще называют «лунарный», пейзаж является разновидностью пейзажа по источнику света. Его антиподом является солярный (солнечный) пейзаж. Такое противопоставление солнца и луны идет с незапамятных времен. Выбор автором того или иного источника света определяется психологическим складом личности писателя, художественным замыслом произведения, поэтому предпочтение автором солнечного или лунного пейзажа может дать важную информацию для понимания его творчества. Принято считать, что солнечные пейзажи отражают оптимистический настрой автора, а лунные характерны для произведений с выраженным элегическим тоном.

Так, в поэзии самым «лунным поэтом» по праву можно назвать С. А. Есенина. По словам М. Н. Эпштейна, у него «из светил на первом месте образ луны-месяца, который встречается примерно в каждом третьем произведении Есенина (в 41 из 127 – очень высокий коэффициент)». Причем, как отмечает М. Н. Эпштейн, «в ранних стихах, примерно до 1920г. , преобладает «месяц» (18 из 20), в поздних – луна (16 из 21)».

Это объясняется тем, что в раннем творчестве поэта больше фольклорного начала, чем в зрелом (месяц более близок фольклору, это сказочный персонаж). Интересно, что в образе месяца Есенин подчеркивает его форму, внешний облик:

За темной прядью перелесиц, Время – мельница с крылом

В неколебимой синеве, Опускает за селом

Ягненочек кудрявый – месяц Месяц маятником в рожь

Гуляет в голубой траве. Лить часов незримый дождь.

Ах, и сам я в чаще звонкой Оглядись спокойным взором,

Увидал вчера в тумане: Посмотри: во мгле сырой

Рыжий месяц жеребенком Месяц, словно желтый ворон,

Запрягался в наши сани. Кружит, вьется над землей.

В образе же луны поэт больше описывает свет, который она излучает, и то чувство, которое оно внушает лирическому герою:

В деревянные крылья окна Золото холодное луны,

Вместе с рамами в тонкие шторы Запах олеандра и левкоя.

Вяжет взбалмошная луна Хорошо бродить среди покоя

На полу кружевные узоры. Голубой и ласковой страны.

Луна вносит в душу лирического героя печаль, тоску и даже отчаяние, уносит его в мир воспоминаний об ушедшей юности. Есенин сохранил и перенес в свои стихотворения народное понимание луны, которое существовало и в 19 веке. А новаторство его лирике заключается в том, что поэт видит в природе гармонию, единый мир, ставит ее на первое место в отличие от поэтов 19 века, которые лишь мечтали об этом.

Лунный пейзаж Ф. И. Тютчева

Тютчев - признанный мастер лирического пейзажа, но его пейзажные стихи трудно отделить от философских. Двумя-тремя ёмкими штрихами он умеет создать пейзаж символический, выражающий одновременно и внутреннюю жизнь природы, и важное духовное состояние человека.

В своем творчестве Тютчев постоянно сравнивает человека с природой - и часто, казалось бы, не в пользу человека: человеческая жизнь хрупка, ничтожна - природа вечна, нетленна.

Неудивительно, что в своих стихотворениях поэт часто обращался к вечным образам природы, таким как луна. Приблизительно, из 241 стихотворения образ луны встречается 16 раз, что составляет 6,6%.

У Тютчева двоякое отношение к луне: с одной стороны, поэт восхищенно относится к ней, обоготворяя ее:

На месяц взглянь: весь день, как облак тощий,

Он в небесах едва не изнемог, -

Настала ночь - и, светозарный бог,

Сияет он над усыпленной рощей!

А с другой, этот образ для него - что-то зловещее и угрожающее:

Вот, как призрак гробовой,

Месяц встал

Чаще, конечно, встречается первое восприятие образа луны. На примере употребления образа луны видно особенности мировоззрения поэта, который постоянно связывает человека с природой, показывает их единство. Например, стихотворение "Рим ночью":

В ночи лазурной почивает Рим.

Взошла луна и овладела им,

И спящий град, безлюдно-величавый,

Наполнила своей безмолвной славой

Как сладко дремлет Рим в ее лучах!

Как с ней сроднился Рима вечный прах!.

Как будто лунный мир и град почивший -

Все тот же мир, волшебный, но отживший!.

В этом стихотворении город, который всегда олицетворяет мир людей, связывается с луной, уже другим миром - миром природы. Тютчев пишет, что они сроднились, то есть человек сроднился с природой. Известно, что Тютчев был сторонником религиозного философского учения, отождествляющего Бога с природой и рассматривающего природу как воплощение божества. Именно об этом и говорится в анализируемом стихотворении. Видно, что Тютчев приветствует единение этих двух миров: в стихотворении много восклицательных знаков. Судя по этому стихотворению, поэт просто обожествляет луну.

Луна в стихотворениях В. Брюсова

При всем обилии образов в творчестве Брюсова можно заметить, что от сборника к сборнику переходят отдельные наиболее характерные стихотворения и "любимые образы".

Одним из таких образов является образ луны. Нельзя сказать, что Брюсов часто использует этот образ в своих стихотворениях, но луна, несомненно, любима поэтом и встречается в некоторых его стихотворениях ("Творчество", "Встреча после разлуки" и другие).

Из выбранных 148 стихотворений Брюсова лишь в 13 из них употреблено слово "луна" (это примерно 8,8%), зато при прочтении этих стихотворений чувствуется, что у поэта было особенное отношение к луне.

Например, стихотворение "Кода сижу один и в комнате темно":

Когда сижу один и в комнате темно,

И кто-то за стеной играет долго гаммы, -

Вдруг фонари зажгут, и свет пройдет в окно,

Начертит на стене оконные две рамы;

И мыслю я тогда, усталый и больной:

Фонарь, безвестный друг! Ты близок! Ты со мной!

А после из-за крыш поднимется луна,

И, вспыхнув, облака уйдут, как фимиамы,

И светлый луч луны, пройдя стекло окна,

Начертит явственней оконные две рамы;

О, как оживлен! Дрожа, мечтаю я:

Луна, заветный друг! Ты близко! Ты моя!

В этом стихотворении чувствуется обостренное восприятие мира, лежащее в основе поэтического вдохновения, которое было в высшей степени свойственно Брюсову. Сначала в безжизненном образе фонаря он видит друга, единственного спутника, нарушающего его одиночество. Поэт этому рад, но позже появляется образ луны, и он оживляется, волнуется. Сразу заметно, что Брюсов трепетно относится к луне. Строчки из другого стихотворения "Я бы умер с тайной радостью в час, когда взойдет луна" еще раз это доказывают.

Мне кажется, что в образе луны поэт видит воплощение невероятного спокойствия и гармонии. С другой стороны, луна для Брюсова - это олицетворение чуда, какой-то загадки ("И, словно унесенный в лунный свет, я упивался невозможным чудом"). А в стихотворении "Конь блед" Брюсов видит уже не ту луну, тихую и спокойную его спутницу, в нем это что-то устрашающее, опасное:

Лили свет безжалостный прикованные луны,

Луны, сотворенные владыками естеств.

В этом свете, в этом гуле - души были юны,

Души опьяневших, пьяных городом существ.

Преемственность в творчестве Брюсова заключается в том, что эпиграфы многих стихотворений Брюсова принадлежат Лермонтову ("Кинжал", "У земли"), Тютчеву ("Помню вечер, помню лето", "Я люблю"), Пушкину ("Начинающему", "Первая русская книга после далеких скитаний"). На самом деле, можно заметить общее в творчестве поэта и классиков. Как у Лермонтова и у Тютчева, в стихотворениях Брюсова можно проследить связь поэта с природой, их единство, тем более большинство образов, используемых поэтом в своих стихотворениях, относятся к природе, в том числе и образ луны, к которому и классики нередко обращались.

Новое в лирике Брюсова это то, на самом деле, в своих стихотворениях Брюсов изображает картину, предмет так наглядно и точно, как не всякий рисунок в силах это сделать, и передает настроение или движение души. Поэзия поэта многообразна, многолика, многозвучна, как жизнь, которую она отображает. В создание образа луны Брюсов внес много нового: это и открытость выражаемых чувств, и создание очень чёткого, конкретного образа, и необычные эпитеты.

III Заключение

Проведя работу по изучению стихотворений поэтов различных литературных направлений, можно сделать следующие выводы. Каждый поэт использует образ луны в своей лирике, но насколько часто он это делает и с какой целью, зависит от его взглядов, от литературного течения, к которому он принадлежал.

На самом деле, каждый поэт по-разному относится к луне.

Для поэтов 19 века луна - это образ природы, а природа для них - это Божество. Для поэтов же серебряного века луна была не просто картиной природы, а неким символом, обозначавшим для каждого разное.

Таким образом, употребление и отношение поэтов к образу луны зависит от той эпохи, в которой они жили.

У этого термина существуют и другие значения, см. Луна (значения). Луна … Википедия

ЛУНА - постоянно используемый вместе со звездами религиозный символ, означающий власть ночных сил. Символизирует корабль, неутомимо несущий свет через тьму к рассвету. Луна связана, с одной стороны, с мировым яйцом, а с другой с гробом. Сложный и… … Символы, знаки, эмблемы. Энциклопедия

Лунарные мифы мифы о Луне (обычно состоящей в неких отношениях с Солнцем), встречающиеся практически у всех народов. Наиболее распространённый сюжет, встречающийся у индоевропейских, сибирских, индейских народов мотив небесной свадьбы: Солнце и… … Википедия

Содержание 1 Список 1.1 A 1.2 С 1.3 D 1.4 E … Википедия

Порталы о космосе: Астрономия Космонавтика Метеориты Экзопланетология … Википедия

Missile to the Moon Жанр фантастика … Википедия

Другие фильмы с таким же или схожим названием: см. Путешествие на Луну. С Земли на Луну From the Earth to the Moon … Википедия

- (от лат. будущее) одно из главных направлений в искусстве авангарда нач. 20 в. Наиболее полно был реализован в визуальных и словесных искусствах Италии и России. Начался с опубликования в париж. газете “Фигаро” 20 февр. 1909… … Энциклопедия культурологии

- (миниатюра Геррады Ландсбергской … Википедия

Книги

Тайны Другой стороны ночи. "Темная ночь" души. Внутренние пути во Вселенную (комплект из 3 книг) (количество томов: 3) , Нил Лейтон. "Тайны другой стороны ночи" . Книга 171;Тайны Другой стороны ночи 187;- это глубокое и всестороннее исследование, посвященное феномену осознанных сновидений. Согласно мысли авторов,…

Штырлина Екатерина Геннадьевна

Ключевые слова

IMAGE / MOON / POETIC SYMBOL / POETIC LANGUAGE / K. D. BALMONT / ОБРАЗ / ЛУНА / ПОЭТИЧЕСКИЙ СИМВОЛ / ПОЭТИЧЕСКИЙ ЯЗЫК / К. Д. БАЛЬМОНТ

Аннотация научной статьи по литературе, литературоведению и устному народному творчеству, автор научной работы - Штырлина Екатерина Геннадьевна

Статья посвящена анализу образа луны в творчестве К. Д. Бальмонта в аспектах поэтики и функционирования. Цель работы выявить особенности поэтического воплощения и символического содержания образа луны в произведениях К. Д. Бальмонта . В статье рассматривается художественно-семантическая реализация исследуемого образа , описываются особенности объективации его символических и образно-ассоциативных признаков. Через выявление ведущих мотивов, связанных с образом луны , устанавливается его индивидуальный смысловой объем в идиостиле К. Д. Бальмонта . В ходе исследования доказывается значимость образа луны в художественной картине мира поэта. Установлено, что луна представляет собой один из центральных системообразующих элементов бальмонтовской лирики, наполненный богатым философско-символическим содержанием (базовый элемент космогонической картины мира, который выражает сопричастность надмирному бытию и соотносится с важнейшими атрибутами области метафизики (вечность, беспредельность, тишина, вселенская красота и др.). Обладая глубоким мифопоэтическим смыслом, образ луны в творчестве К. Д. Бальмонта представляет собой результат художественного синтеза разнообразных архаичных представлений, преломленных через призму авторского мироощущения, и занимает важное место в создаваемой поэтом философско-пантеистической концепции мира.

THE IMAGE OF THE MOON IN K. D. BALMONT’S POETRY

Based on the works of K. D. Balmont , the article analyzes the image of the moon in terms of poetics and functions, revealing the features of its poetic embodiment and symbolic content. The article also deals with its artistic and semantic implementation and describes the features of objectification of its symbolic and figurative-associative attributes. By means of identifying the leading motifs, associated with the image of the moon , the author describes its individual semantic scope in Balmont’s idiostyle. The paper reveals the significance of the image of the moon in the artistic picture of the poet"s world and concludes that the moon is one of the central system-forming elements of Balmont’s lyric poetry. It is filled with rich philosophical and symbolic content (it is the basic element of the cosmogonic picture of the world that expresses the implication of the transcendent being and correlates with most important metaphysical attributes (eternity, infinity, silence, universal beauty, etc.)). In the works of K. D. Balmont , the moon has a deep mytho-epic meaning. It is the result of the artistic synthesis of various archaic representations, refracted through the prism of the author"s worldview, occupying an important place in the philosophical-pantheistic conception of the world created by the poet.

Текст научной работы на тему «Образ луны в поэтическом творчестве К. Д. Бальмонта»

ФИЛОЛОГИЯ И КУЛЬТУРА. PHILOLOGY AND CULTURE. 2017. №3(49)

УДК 811.161.1

ОБРАЗ ЛУНЫ В ПОЭТИЧЕСКОМ ТВОРЧЕСТВЕ К. Д. БАЛЬМОНТА

THE IMAGE OF THE MOON IN K. D. BALMONT"S POETRY

Ekaterina Shtyrlina

Based on the works of K. D. Balmont, the article analyzes the image of the moon in terms of poetics and functions, revealing the features of its poetic embodiment and symbolic content. The article also deals with its artistic and semantic implementation and describes the features of objectification of its symbolic and figurative-associative attributes. By means of identifying the leading motifs, associated with the image of the moon, the author describes its individual semantic scope in Balmont"s idiostyle. The paper reveals the significance of the image of the moon in the artistic picture of the poet"s world and concludes that the moon is one of the central system-forming elements of Balmont"s lyric poetry. It is filled with rich philosophical and symbolic content (it is the basic element of the cosmogonic picture of the world that expresses the implication of the transcendent being and correlates with most important metaphysical attributes (eternity, infinity, silence, universal beauty, etc.)). In the works of K. D. Balmont, the moon has a deep mytho-epic meaning. It is the result of the artistic synthesis of various archaic representations, refracted through the prism of the author"s worldview, occupying an important place in the philosophical-pantheistic conception of the world created by the poet.

Keywords: image, moon, poetic symbol, poetic language, K. D. Balmont.

Статья посвящена анализу образа луны в творчестве К. Д. Бальмонта в аспектах поэтики и функционирования. Цель работы - выявить особенности поэтического воплощения и символического содержания образа луны в произведениях К. Д. Бальмонта. В статье рассматривается художественно-семантическая реализация исследуемого образа, описываются особенности объективации его символических и образно-ассоциативных признаков. Через выявление ведущих мотивов, связанных с образом луны, устанавливается его индивидуальный смысловой объем в идиостиле К. Д. Бальмонта. В ходе исследования доказывается значимость образа луны в художественной картине мира поэта. Установлено, что луна представляет собой один из центральных системообразующих элементов бальмонтовской лирики, наполненный богатым философско-символическим содержанием (базовый элемент космогонической картины мира, который выражает сопричастность надмирному бытию и соотносится с важнейшими атрибутами области метафизики (вечность, беспредельность, тишина, вселенская красота и др.). Обладая глубоким мифопоэтическим смыслом, образ луны в творчестве К. Д. Бальмонта представляет собой результат художественного синтеза разнообразных архаичных представлений, преломленных через призму авторского мироощущения, и занимает важное место в создаваемой поэтом философско-пантеистической концепции мира.

Ключевые слова: образ, луна, поэтический символ, поэтический язык, К. Д. Бальмонт.

Изучение художественных текстов выдающихся мастеров поэтического слова представляет собой одно из актуальнейших направлений современной лингвистики. Исследование лексической ткани произведения, выявление концептуально значимых языковых единиц и их семантического наполнения способствуют раскрытию специфики художественного мышления поэта, его личностной картины мира и авторской концептуальной системы.

Поэзия К. Д. Бальмонта, ярчайшего представителя Серебряного века, проникнута необыкно-

венным лиризмом, глубоким интуитивным чутьем, жизнеутверждающим, оптимистическим началом. Выразительная многозначность образов, импрессионистическая манера передачи изображаемого, апелляция к ассоциативной памяти читателя составляют художественную канву произведений великого автора. Запечатленная в стихах поэта «философия мгновения», передача субъективного ощущения жизни, интерес к космическим и метафизическим вопросам бытия характеризуют творческую манеру К. Д. Бальмонта. В этой связи изучение особенностей поэтического

воплощения образа луны в произведениях К. Д. Бальмонта представляет особый интерес, поскольку способствует раскрытию философско-символического содержания одного из базовых космологических концептов.

Луна - один из самых важных природных символов, имеющих богатую мифологическую традицию и занимающих особое место в духовной культуре народа. В русской языковой картине мира нашли отражение первичные, дохристианские представления о луне, на которые наслоились символические признаки иных культур. Наибольшее влияние на формирование образа луны в русской концептосфере оказала греческая культура, в которой небесное светило ассоциировалось с дневной Артемидой, с богиней лунного света Селеной, с покровительницей колдовства, способной вызывать любовные чары [Сидорова]. Однако русской культуре, в отличие от греческой, «свойственно не разделение разных ипостасей луны, а их совмещение» [Там же, с. 171].

Семантическое наполнение слова луна в поэзии К. Д. Бальмонта включает в себя как традиционное осмысление данного понятия, заключающее в себе элементы архаичных представлений об устройстве мира, так и индивидуально-авторскую интерпретацию, отражающую особенности личностного видения поэтом окружающей действительности.

К узуальным средствам передачи образа луны в творчестве Бальмонта можно отнести общеязыковые метафоры, характеризующие небесное светило по ряду признаков (например, по форме или блеску): Серп Луны молодой, // Вместе с пышной звездой, // В голубой вышине, //Ярко видится мне [Бальмонт, «Новолуние»] или В эти воды с вышины // Смотрит бледный серп Луны [Там же, «Тишина»]. В приведенных контекстах наблюдается использование поэтом узуальной метафоры «серп луны», основанной на сходстве формы луны (полукруга) с ручным орудием для жатвы (серпом). Для поэтических текстов К. Д. Бальмонта характерно использование све-тообозначений, создающих образ светящейся слабым светом луны: для описания качества излучаемого небесным телом света автор чаще всего использует эпитет «бледный»: Я шел безбрежными пустынями, // И видел бледную Луну [Там же, «Влияние луны»]. Подобная характеристика астрального образа не случайна: тусклость излучаемого луной света - один из признаков, по которым исстари противопоставляли луну солнцу (в народном сознании солнце было охарактеризовано с помощью понятий «яркий», «теплый», «золотой», луна - «тусклый», «холодный»,

«серебряный») [Славянские древности, т. 3, с. 145]. Аналогичными описаниями наделяет образ луны в своем творчестве и К. Д. Бальмонт: Чахлые сосны растут на отвесной стене, // Шепчут под Солнцем, и зябнут при тусклой Луне [Бальмонт, «Чахлые сосны»]; Отчего нас всегда опьяняет Луна? // Оттого, что она холодна и бледна [Там же, «Отчего нас всегда опьяняет Луна...»]; Если горные вершины развернутся предо мной, // В снежном царстве я застыну под серебряной луной [Там же, «Воля»].

Образ луны в лирике Бальмонта семантически неоднопланов. Создавая космогоническую картину мира в своих художественных произведениях, поэт рассматривает небесные светила (солнце и луну) в качестве ее главных элементов. Зачастую тексты К. Д. Бальмонта (сборник «Будем как Солнце») проникнуты пантеистическими мотивами поклонения этим астральным образам, связанным с земным и ноуменальным мирами. Названия этих небесных тел поэт всегда пишет с заглавной буквы, показывая тем самым место этих реалий в создаваемой им философско-пантеистической концепции мира.

Известно, что поэзия К. Д. Бальмонта во многом была нацелена «на воспроизведение древних космогонических мифов разных народов, т.е. на „истоки", „архетипы"» [Молчанова, с. 84], поэтому в образах небесных светил в творчестве поэта зачастую находят отражение многочисленные мифологические воззрения. Луна в художественном мире Бальмонта неоднократно выступает в качестве объекта преклонения и восхваления, получая наименование «царицы небес»: Да не сочтет за дерзновенье // Царица пышная, Луна, // Что, веря в яркое мгновенье, // В безумном сне самозабвенья, // Поет ей раб свое хваленье [Бальмонт, «Восхваление Луны»]). Подобный образ ночного светила соотносим с представлениями о луне во многих древних культурах, в которых небесное тело уподоблялось женскому божеству: «Солнце нередко наделялось мужской символикой, а Луна - женской; и представляли себе Луну обычно женщиной с печальным ликом» [Шапарова, с. 336]. Аналогичный образ луны, олицетворяющий собой женское начало, мы находим и в лирике К. Д. Бальмонта: Я расстался с печальной Луною, - // Удалилась царица небес // Там, в горах, за их черной стеною, // Ее лик омраченный исчез [Бальмонт, «Я расстался с печальной Луною...»] или Она меняется опять. // И нам так сладко повторять // Созвучно-стройные напевы. // Она возникла над водой. // Как призрак сказки золотой, // Как бледный лик неверной девы [Там же, «Восхваление Луны»]. В последнем приведенном контексте подчеркива-

ется еще один важный признак луны - ее непостоянство: ночное светило регулярно меняет свой облик, представая в образе то убывающего, то прибывающего месяца, то, собственно, полной луны: Ветра вечернего вздох замирающий. // Полной Луны переменчивый лик [Там же, «Песня без слов»] или В час полночный, в чаще леса, под ущербною Луной и др. [Там же, «Ворожба»]. Перевоплощаясь, луна способна даже выступить в роли образа светила-Солнца, приобретая его характерные признаки и свойства: Когда же закруглится по краям, // Она горит как чаша золотая <... > Еще, и вот - она, как рдяный щит [Там же, «Восхваление Луны»].

Образы небесных светил в лирике К. Д. Бальмонта обладают внутренней двойственностью, подчеркивая дуалистичность создаваемой им картины мира. По мнению О. В. Епишевой, солнце предстает в творчестве Бальмонта не только в роли созидательного жизненного начала, но и в качестве разрушительной огненной стихии, тогда как луна, с одной стороны, является лишь традиционным романтическим отражением «солнечного» символа, а с другой - проявляет свою самодостаточность, способность подменить собою главный источник света и жизни, солнце [Епишева, с. 75]. Дуалистический характер создаваемых К. Д. Бальмонтом астральных образов, с точки зрения В. Л. Лаврухиной, является ничем иным, как своеобразным проявлением излюбленной поэтом идеи единства во множестве: «полярности рассматриваются автором как два аспекта единого, как два пути к цельности и гармонии» [Лаврухина]. Подобная точка зрения встречается и в работе Т. П. Шитовой, утверждающей, что два гимна солнцу и луне («Гимн Огню» и «Восхваление Луны») символизируют собой два пути к одной истине, истине единства и цельности: «Если огонь - это сила, которая может сжечь все старое в надежде обретения гармоничной целостности, то луна - знак другого пути, пути любви, в которой для двоих предстоит обретение космической, неслиянно-единой, андрогинной цельности» [Шитова, с. 16].

Луна в творчестве К. Д. Бальмонта выступает неразлучным спутником влюбленных, становится источником пробуждения эмоциональной стихии человека. Явления природы, воссозданные в стихотворениях поэта, символически передают состояние самого лирического героя, небесные светила оказывают влияние на чувства, мысли и настроение человека. Интересно отметить, что воздействие, оказываемое солнцем и луной на душевное состояние лирического героя, осмысляется в некоторых произведениях К. Д. Бальмонта в категориях антиномии: луна

(ночь) соотносится с образом огня, тогда как солнце (день) - с образами холода и тишины: Моя душа озарена // И Солнцем и Луной, // Но днем в ней дышит тишина, // А ночью рдеет зной. // И странно так, и странно так, // Что Солнце холодит. // И учит ласкам полумрак, // И страсть во тьме горит [Бальмонт, «Лунная соната»]. Наблюдаемая в приведенном контексте смена ассоциативно-образных связей между понятиями «солнце» и «луна» обусловлена восприятием луны как ночного светила, рождающего в душах людей внутренний огонь, тягу к любви и страсти: Луна велит слагать ей восхваленья, // Быть нежными, когда мы влюблены, // Любить, желать, ласкать до исступленья, // Итак, восхвалим царствие Луны [Там же, «Восхваление Луны»]. Проявление любви в ее блаженно-чувственной, первозданной сути позволяет лирическому герою ощутить сопричастность над-мирному бытию: В Небе - видения облачной млечности, // Тайное пение - в сердце и в Вечности, // Там, в бесконечности - свет обаяния, // Праздник влияния правды слияния [Там же, «Лунная соната»]. Таким образом, на пути к постижению тайн мироздания бальмонтовского героя сопровождает образ луны, пробуждающий в нем чувство любви, заложенное в единой природе человеческого и космического бытия: Мир отодвинулся. Над нами дышит Вечность. //Морская ширь живет влиянием Луны, // Я твой, моя любовь - бездонность, бесконечность, // Мы от всего с тобой светло отделены [Там же, «Лунная соната»].

С образом луны в ее онтологической связи с бытием оказывается связан мотив тишины. Луна в поэзии К. Д. Бальмонта предстает в образе владычицы, царицы тишины: Мы подчиняемся, склоняемся // Перед царицей тишины, // И в сны свои светло влюбляемся // По мановению Луны или Восхвалим, братья, царствие Луны, // Ее лучом ниспосланные сны, // Владычество великой тишины [Там же, «Влияние Луны»]. В последнем приведенном контексте слово тишина используется поэтом с адъективом великая, подобное сочетание лексем неслучайно: тишина понимается К. Д. Бальмонтом как «общее свойство мира, его глубинная, невыразимая сущность» [Петрова, с. 69]. Тишина, исходящая от луны, заполняет собой мировое пространство, объединяя его своим языком молчания: Я шел безбрежными пустынями, // И видел бледную Луну, // Она плыла морями синими, // И опускалася ко дну. // И не ко дну, а к безызмерности, // За кругозорно-стью земной, //Где нет измен и нет неверности, // Где все объято тишиной [Бальмонт, «Влияние Луны»].

Еще одним образом, связанным в художественном мире К. Д. Бальмонта с лунной символикой становится образ воды: Над простором вольным водной глубины // Дымно дышат чары царственной Луны [Там же, «Царство тихих звуков»]. Общность водной и небесной стихий отмечена во многих стихотворениях поэта, иллюстрирующих союз двух онтологических начал: Но волна в волну плеснула, // И, признав Луну, шепнула: // «Мы теперь сильней, чем днем» [Там же, «Меррекюль»]. Доминирующим мотивом в представлении подобной связи выступает мотив отражения, или зеркальности, с помощью которого создается символическая картина преображения обычного мира: Задремавшая река // Отражает облака <... > В эти воды с вышины // Смотрит бледный серп Луны, // Звёзды тихий свет струят, // Очи ангелов глядят [Там же, «Тишина»]. Интересно отметить, что и сама жизнь определяется К. Д. Бальмонтом как «отражение лунного лика в воде», жизнь так же беспредельна и вневременна, как главные природные стихии, она - олицетворение вселенской красоты и тишины как состояния всеобъемлющего макрокосма: Жизнь - отражение лунного лика в воде, // Сфера, чей центр - повсюду, окружность - нигде, // Царственный вымысел, пропасть глухая без дна, // Вечность мгновения -миг красоты - тишина [Там же, «Жизнь»].

По мнению Т. П. Шитовой, «в основе поэтического космоса Бальмонта лежат контрарные противоречия, дуали», заложенные в создаваемых поэтом художественных образах [Шитова, с. 7]. Подобное утверждение может быть применимо и к образу луны. С одной стороны, К. Д. Бальмонт поет хвалебные песни ночной «царице», прославляя ее и восторгаясь ею: Как же люблю я тебя, о, прекрасная, // Вечно-нежданная, стройная, властная, // В самом бесстрастии пламенно-страстная [Бальмонт, «Восхваление Луны»]), с другой - отмечает ее колдовскую натуру, полностью подчиняющую себе человека: Она холодный свет прольет, // И волю чарами убьет, // Она сибилла и колдунья [Там же]. Луна в творчестве поэта нередко получает наименование «мертвого светила»: О, мертвое прекрасное Светило [Там же, «Печаль Луны»], однако смерть во многих произведениях К. Д. Бальмонта трактуется как граница, «порог» между земным и потусторонним мирами: Не верь тому, кто говорит тебе, // Что смерть есть смерть: она - начало жизни, // Того существованья неземного, // Перед которым наша жизнь темна [Там же, «Смерть»]. Луна - светило, открывающее завесу перед иным миром, наступающим после смерти и связанным с беско-

нечным онтологическим началом: Своим ущербом, смертью двухнедельной, //И новым полновластным воссияньем, // Она твердит о грусти не бесцельной, // О том, что свет нас ждет за умираньем [Там же, «Луна»].

Таким образом, луна - один из центральных системообразующих элементов художественной картины мира К. Д. Бальмонта, наполненный богатым философско-символическим содержанием. Образ луны в творчестве Бальмонта, обладая ярко выраженным мифопоэтическим характером, отражает своеобразное преломление самых разных традиционных представлений в аспекте собственного бальмонтовского мироощущения и занимает важное место в создаваемой поэтом фи-лософско-пантеистической концепции мира.

Список литературы

Бальмонт К. Д. Бальмонт Константин Дмитриевич: Собрание сочинений. URL: http://az.lib.ru/b/ balxmont_k_d/ (дата обращения: 31.07.2017).

Епишева О. В. Лунные мотивы в лирике К. Бальмонта и Вяч. Иванова: Особенности фонетического строя стихотворений // Вячеслав Иванов. Исследования и материалы. СПб.: Изд-во Пушкинского Дома, 2010. С. 73-83.

Лаврухина В. Л. Образ-символ солнца в лирике К. Д. Бальмонта. URL: http://nauka.hnpu.edu.ua/sites/ de-fault/files/fahovi%20vudannia/2009/Statti%20Rosiyska% 20filologia%203-4/9.html (дата обращения: 31.07.2017).

Молчанова Н. А. Мифопоэтическая картина мира в книге К. Д. Бальмонта «Ясень. Видение древа» // Вестник ВГУ. 2004. № 1. С. 71-85.

Петрова Т. С. Мотив тишины в лирике К. Бальмонта // Русский язык в школе, 1995. № 5. С. 68-72.

Сидорова Н. П. Мифологический портрет луны в русской концептосфере // Вестн. Волгогр. гос. ун-та. 2008. № 2 (8). С. 170-174.

Славянские древности: Этнолингвистический словарь в 5-ти т. М.: Международные отношения, 2004. Т. 3. 704 с.

Шапарова Н. С. Краткая энциклопедия славянской мифологии: Около 1000 статей. М.: ООО «Издательство АСТ»; ООО «Русские словари», 2001. 624 с.

Шитова Т. П. Женщина в лирике К. Д. Бальмонта: поэтика, образ, миф: автореф. дис. ... канд. филол. наук. Иваново, 2003. 17 с.

Bal"mont, K. D. Bal"mont Konstantin Dmitrievich: Sobranie sochinenii . URL: http://az.lib.ru/b/balxmont_k_d/ (accessed: 31.07.2017). (In Russian)

Episheva, O. V. (2010). Lunnye motivy v lirike K. Bal"monta i Viach. Ivanova: Osobennosti foneticheskogo stroia stikhotvorenii . Viacheslav Ivanov. Issledovaniia i materialy. Pp. 73-83. St. Petersburg, Publishing House of the Pushkin House. (In Russian)

Lavrukhina, V. L. Obraz-simvol solntsa v lirike K. D. Bal"monta . URL: http://nauka.hnpu.edu.ua/sites/ de-fault/files/fahovi%20vudannia/2009/Statti%20Rosiyska% 20filologia%203-4/9.html (accessed: 31.07.2017). (In Russian)

Molchanova, N. A. (2004). Mifopoeticheskaia kartina mira v knige K. D. Bal"monta "lasen". Videnie dreva" . Vestnik VGU, No.1, pp. 71-85. (In Russian)

Petrova, T. S. (1995). Motiv tishiny v lirike K. Bal"monta . Russkii iazyk v shkole, No. 5, pp. 68-72. (In Russian)

Sidorova, N. P. (2008) Mifologicheskii portret luny v russkoi kontseptosfere . Vestn. Volgogr. gos. unta, No. 2 (8), pp. 170-174. (In Russian)

Slavianskie drevnosti: Etnolingvisticheskii slovar" v 5-ti t. (2004) . Т. 3. 704 p. Moscow, Mezhdunarod-nye otnosheniia. (In Russian)

Shaparova, N. S. (2001). Kratkaia entsiklopediia slavianskoi mifologii: Okolo 1000 statei. . 624 p. Moscow, OOO "Izdatel"stvo AST"; OOO "Russkie slovari". (In Russian)

Shitova, T. P. (2003). Zhenshchina v lirike K. D. Bal"monta: poetika, obraz, mif: avtoref. dis. ... kand. filol. nauk. . Ivanono, 17 p. (In Russian)

The article was submitted on 16.08.2017 Поступила в редакцию 16.08.2017

Штырлина Екатерина Геннадьевна,

кандидат филологических наук, ассистент,

Казанский федеральный университет, 420008, Россия, Казань, Кремлевская, 18. [email protected]

Shtyrlina Ekaterina Gennadievna,

Ph.D. in Philology, Assistant Professor, Kazan Federal University, 18 Kremlyovskaya Str., Kazan, 420008, Russian Federation. [email protected]

Исследовательская работа. Общее понятие о лунном пейзаже

Книги

Аннотация научной статьи по литературе, литературоведению и устному народному творчеству, автор научной работы - Штырлина Екатерина Геннадьевна

Похожие темы научных работ по литературе, литературоведению и устному народному творчеству, автор научной работы - Штырлина Екатерина Геннадьевна,

THE IMAGE OF THE MOON IN K. D. BALMONT’S POETRY

Текст научной работы на тему «Образ луны в поэтическом творчестве К. Д. Бальмонта»