Страшная блокадная зима 1941–1942 годов в записях ленинградских школьников и взрослых
Подготовили Наталия Соколовская , Евгений Бунтман
- Сентябрь 1941
- Октябрь
- Ноябрь
- Декабрь
- Январь 1942
- Февраль
- Апрель
Юра Рябинкин
«День тревог, волнений, переживаний. Расскажу все по порядку.
Утром мама прибегает с работы, говорит, что ее посылают на работу в сов-хоз, что в Ораниенбауме. Ей пришлось бы оставить меня и [сестру] Иру одних. Она пошла в райсовет — ей дали там отсрочку до завтра. Потом мы догово-рились о спец-школе. <…> Когда я вернулся домой, мама уже пришла. Она сказала мне, что, возможно, меня примут. Но я очень и очень сомневаюсь. Затем мама пошла опять куда-то.
И тогда-то началось самое жуткое.
Дали тревогу. Я и внимания не обратил. Но затем слышу, на дворе поднял-ся шум. Я выглянул, посмотрел сперва вниз, затем вверх и увидел… 12 „юнкер-сов“. Загремели разрывы бомб. Один за другим оглушительные разрывы, но стекла не дребезжали. Видно, бомбы падали далеко, но были чрезвычайно большой силы. Я с Ирой бросился вниз. Взрывы не прекращались. Я побежал обратно к себе. Там на нашей площадке стояла жена Загоскина Возможно, речь идет о соседях. . Она тоже перепугалась и прибежала вниз. Я разговорился с ней. Потом откуда-то прибе-жала мама, прорвалась по улице. Скоро дали отбой. Результат фашистской бом-бежки оказался весьма плачевный. Полнеба было в дыму. Бомбили гавань, Кировский завод и вообще ту часть города. Настала ночь. В стороне Кировского завода виднелось море огня. Мало-помалу огонь стихает. Дым, дым проникает всюду, и даже здесь ощущаем его острый запах. В горле немного щиплет от него.
Да, это первая настоящая бомбежка города Ленинграда.
Сейчас настанет ночь, ночь с 8 на 9/IX. Что-то эта ночь принесет?»
Ирина Зеленская
«Положение осложняется всесторонне. Ночь прошла спокойно, но город об-стреливается артиллерией, один снаряд попал у Никольского переулка, были попадания в районе Московского вокзала. Наша артиллерия отвечает из порта, с линкоров и из самого города. На станции было очень тревожно. С территории соседних заводов до трех часов ночи обстреливали из винтовок наши посты и даже прохожих на улице. Вахтенные, которые шли к 10-часовой смене, дол-жны были остаться вдоль стены. Все наши заявления об этой внутренней вспых-нувшей опасности пока ни к чему не привели. Вчера вечером по дороге к трамваю я шла в толпе женщин с детьми и узлами, бегущих из этого района. Это был настоящий великий исход. Так велика паника перед воздушным напа-дением в соседстве с большими заводами при отсутствии бомбоубежища.
Я спросила одну женщину, которая стояла на тротуаре и плакала, не в силах справиться с грудным ребенком на руках, трехлетним у юбки и большим уз-лом: „Куда вы идете?“ Она сказала: „Сама не знаю, попросимся куда-нибудь в первый этаж“. Я помогла ей пройти часть пути, потом встретилась какая-то женщина, которая имела пропуска в соседнее бомбоубежище и увела их с со-бой. В трамвае другая женщина, одна с маленьким чемоданчиком, говорит: „Все уходят, и я ушла“.
В кабинете моем уцелели чудом все стекла в прошлую ночь (окно вовремя распахнулось), но его забили снаружи наглухо фанерой, сидим без дневного света.
Хлебный паек в 3 дня скатился с 400 до 200 гр. для служащих и с 600 до 400 для рабочих, но разговоров об этом мало слышно. Преобладает физический страх перед бомбежкой».
Лена Мухина
«Я пока жива и могу писать дневник.
У меня теперь совсем нет уверенности в том, что Ленинград не сдадут.
Сколько говорили, сколько было громких слов и речей: Киев и Ленинград стоят неприступной крепостью!.. Никогда фашистская нога не вступит в цветущую столицу Украины, в северную жемчужину нашей страны — Ленинград. И что же, сегодня по радио сообщают: после ожесточенных многодневных боев наши войска оставили… Киев! Что же это значит? Никто не понимает.
Нас обстреливают, нас бомбят.
Вчера в 4 часа ко мне пришла Тамара , мы пошли с ней гулять. Первым делом мы пошли смотреть разрушенные дома. Это совсем близко. На Большой Мос-ковской, рядом с домом Веры Никитичны, бомба попала в дом и разру-шила почти все здание. Но с улицы разрушений не видно, они со двора. В соседних домах, в том числе и в доме Веры Никитичны, отсутствуют стекла. На площади Нахимсона в 4 местах взломан асфальт, это следы от бомб. Далее, по стороне, где зоомагазин, от загиба пр. Нахимсона до переулка, что напротив нового ТЮЗа, также отсутствуют стекла. Но еще ужасней разрушения на Стрель-кином переулке, 1. Там в одном месте разрушены здания по обеим сторонам переулка. Переулок засыпан обломками. Кругом ни одного стекла. Но страшней всего — это вид одного здания: у него срезан весь угол и видно всё: комнаты, коридоры и их содержимое. В комнате на 6-м этаже у стенки стоит дубовый буфет, рядом маленький столик, на стене висят (это очень странно), висят старинные часы с длинным маятником. Спинкой к нам, как раз у той стенки, которая отсут-ствует, стоит диван, покрытый белым покрывалом».
Ирина Зеленская
«С моей обеденной нагрузкой хлопот и беготни не оберешься, а также грубости и руготни. Человеческое нутро выявляется на этом испытании необыкновенно выразительно, и я испытываю несравненное чувство облегчения и даже благо-дарности, когда изредка наталкиваюсь на порядочность и спокойствие вместо жадного крика „жрать!“. Но это редко, большинство только и умеет, что защи-щать права своего желудка любыми средствами. Я являюсь ближайшей инстан-цией, и поэтому все удары приходится принимать на свою голову. Я уже не раз слышала, что я съедаю чужие супы, позабирала себе все пропуска и т. д. А меж-ду тем в этой дикой кутерьме, когда нужно совершать евангельские чудеса с раз-множением пищи и чудеса эти не удаются, я даже не успеваю использо-вать свои скромные обеденные права. Сегодня я опоздала на свою смену в сто-ло-вую и совсем не обедала, но так как это, вероятно, будет еще [не] раз, то я смо-трела на это как на пробу своей выносливости. Утром за чаем я съела тоненький ломтик хлеба граммов 20 и 2 холодных картофелины, в течение дня выпила несколько чашек чая и к вечеру чувствовала себя совершенно нормаль-но, даже голода особого не испытывала. Возможно, что нельзя всех судить по се-бе, но, когда люди уверяют меня, что они четыре дня ничего не ели и осла-бели до неработоспособности, я им просто не верю и не сочувствую».
Юра Рябинкин
«Сегодня я окончательно решил, что мне делать. В спецшколу не иду. Получаю паспорт. Остаюсь в школьной команде. Прошу маму эвакуироваться, чтобы иметь возможность учиться. Пока езжу на окопы. Через год меня берут в ар-мию. Убьют не убьют. После войны иду в кораблестроительный институт или на исторический факультет. Попутно буду зарабатывать на физической работе сколько могу. Итак, долой политику колебаний! Сегодня иду в школу к 8-ми. Если мама придет раньше, скажу ей мое решение. Все остальные исхо-ды я продумал и отказался от них.
Кроме того: решил тратить на еду себе начиная с завтрашнего дня 2 рубля или 1,5.
Мое решение — сильный удар для меня, но оно спасет и от другого, еще более сильного удара. А если смерть, увечье — то все равно. Но это-то именно и бу-дет, наверное, мне. Если увечье — покончу с собой, а смерть — двум им не бы-вать. Хорошо, очень хорошо, что у мамы еще есть Ира.
Итак, из опасения поставить честь на карту я поставил на карту жизнь. Пыш-ная фраза, но верная».
Юра Рябинкин
«Мне — 16 лет, а здоровье у меня, как у 60-летнего старика. Эх, поскорее бы смерть пришла. Как бы так получилось, чтобы мама не была этим сильно удручена.
Черт знает какие только мысли лезут в голову. Когда-нибудь, перечитывая этот дневник, я или кто иной улыбнется презрительно (и то хорошо, если не хуже), читая все эти строки, а мне сейчас все равно.
Одна мечта у меня была с самого раннего детства: стать моряком. И вот эта мечта превращается в труху. Так для чего же я жил? Если не буду в В[оенно]-М[орской] спец-школе В июле 1940 года постановлением Совнар-кома были учреждены семь военно-морских спецшкол (в Москве, Ленинграде, Баку, Кие-ве, Одессе, Владивостоке и Горьком). В Ле-нинграде 2-я военно-морская спецшкола рас-полагалась на Васильевском острове, напро-тив Высшего военно-морского училища име-ни Фрунзе. Во время блокады ученики оста-лись в Ленин-граде, а в феврале 1942 года были вместе с преподавателями эвакуи-ро-ва-ны в город Тара Омской области и верну-лись только летом 1944 года. , пойду в ополчение или еще куда, чтобы хоть не беспо-лезно умирать. Умру, так родину защищая».
Ольга Берггольц
«…Мы жили на дрожащей земле, под воющим небом. Наш слух работал без нашего контроля, ловя каждый звук — не сирена ли? Не свист ли бомбы или снаряда? Не немецкий ли самолет? Наш или немецкий? В меня или не в ме-ня? Когда раздавался отбой, все тихонечко вторили ему, напевали его, думая: „Этого больше никогда не будет…“ Мы научились понимать, что значит дом, жилище, человеческое жилище, которое ежеминутно готово было защи-тить нас. Дома душили своих хозяев.
Вчера я, Юра и Мартынов Юра — филолог, пушкинист Георгий Макого-ненко (1912-1986), будущий муж Ольги Берг-гольц. Во время блокады работал редакто-ром и начальником Литературного отдела Ленинградского радиокомитета.
Мартынов — Алексей Мартынов (1913-1942) , ленинградский радиожур-налист, коллега Оль-ги Берггольц. В феврале 1942 года умер от истощения.
были за Московской заставой, организовали мате-риал для сегодняшней передачи на эфир. Мы были там в разгар артоб-стрела, он длился семь часов, все время, пока мы там были. На «Электросилу» мне не удалось пройти, за виадук Путиловской ветки Путиловский виадук
— открытый в 1934 году путепровод Путиловской железной дороги, соеди-нявший Кировский завод (бывший Пу-ти-ловский) и завод «Электросила».
не пускают, там уже фронт. В те часы на «Эл[ектро]силе» «Электросила»
— одно из крупнейших пред-приятий Ленинграда, располагавшееся на Мос--ковском проспекте, в квартале у Мари-инской улицы. В 1931--1934 годах Оль-га Берг-гольц работала редактором завод-ской газеты «Электросила».
убило 2-х и ранило 11».
Юра Рябинкин
«Сегодня дома безобразная сцена. Ира закатила истерику, что я вот ел в сто-ловой треста, а она даже тарелки супа не съела в столовой — мама ей говорит, чтобы она успокоилась. Мне в то же время говорит, что Ире давали борщ в сто-ловой и фасоль со шпиком, а Ира говорила, что ее от них тошнит и не стала есть. А съела оставшиеся полплитки шоколада, и только. Сама не ест и на меня злится! Я, говорит, голодная хожу! А кто ей мешает пообедать? Мне уже мама начинает говорить, что надо привыкнуть к мысли, что если накормят человека днем тарелкой супа, то и будь доволен. А если мне к этой мысли не привык-нуть?.. Я не ем даже половины, четверти того, чтобы себя насытить… Эх, война, война…
Сейчас хмурая пасмурная погода. Морозит, идет снежок».
Юра Рябинкин
«Только отморозил себе ноги в очередях. Больше ничего не добился. Инте-ресно, в пивных дают лимонад, приготовленный на сахарине или натуральных соках?
Эх, как хочется спать, спать, есть, есть, есть… Спать, есть, спать, есть… А что еще человеку надо? А будет человек сыт и здоров — ему захочется еще чего-нибудь, и так без конца. Месяц тому назад я хотел, вернее, мечтал о хлебе с маслом и колбасой, а теперь вот уж об одном хлебе…
Мама мне говорит, что дневник сейчас не время вести. А я вести его буду. Не при-дется мне перечитывать его, перечитает кто-нибудь другой, узнает, что за человек такой был на свете — Рябинкин Юра, посмеется над этим чело-ве-ком, да…»
Юра Рябинкин
«Я теперь еле переставляю ноги от слабости, а взбираться по лестнице для меня огромный труд. Мама говорит, что у меня начинает пухнуть лицо. А все из-за недоедания. Анфиса Николаевна сегодня вечером проронила интересные слова: „Сейчас все люди — эгоисты, каждый не думает о завтрашнем дне и поэтому сегодня ест как только может“. Она права, эта кошечка.
Я сегодня написал еще одно письмо Тине Тина — тетя Юры Рябинкина. Работала в Ле-нинграде врачом-терапевтом. Во время вой-ны была мобилизована в эвакуационный госпиталь. В дневнике Юра Рябинкин сооб-щает, что она находилась в Шлиссельбурге. После войны Тина нашла оставшуюся в жи-вых сестру Юры Ирину и поселила у себя в Ленинграде. . Прошу прислать посылочку из картофельных лепешек, дуранды Дуранда и т. п. Неужели эта посылка — вещь невозможная? Мне надо приучаться к голоду, а я не могу. Ну что же мне делать?
Я не знаю, как я смогу учиться. Я хотел на днях заняться алгеброй, а в голове не формулы, а буханки хлеба.
Сейчас я бы должен был прочесть снова рассказ Джека Лондона „Любовь к жизни“. Прекрасная вещь, а для моего сегодняшнего настроения как нельзя более лучшая. Говорят, что на ноябрьских карточках все нормы прежние. Даже хлеба не прибавили. Мама мне сказала, что, если даже немцы будут отбиты, нормы будут прежние…
Теперь я мало забочусь о себе. Сплю одетый, слегка прополаскиваю разок утром лицо, рук мылом не мою, не переодеваюсь. В квартире у нас холодно, темно, ночи проводим при свете свечки».
Ирина Зеленская
«Начало нового месяца, и по этому случаю я замоталась со всякими карточ-ками, пропусками и проч. Положение с питанием в естественном порядке ухудшается с каждым днем. Каждый новый рубеж во времени — месяц, дека-да — приносит новое ужесточение норм, порядка отпуска продуктов, пользо-вания столовыми. И все ожесточеннее становится борьба за каждый кусок, все более озлобляются люди. Вчера я была в тресте столовых. Там фор-менная оса-да: женщины всех мастей, слепые, старики, учрежденческие ходоки вроде ме-ня — вся эта толпа наседает, дергает, одолевает директора. Маленький рыжий хромоножка тонет среди кричащих и плачущих женщин, беспомощно отбива-ясь. Нелегко было пробиться к нему и, главное, безрезультатно. Он все обещает и подписывает, а при обращении на фабрику-кухню директор ее просто не счи-тается с трестом, т. к. фабрика перегружена сверх меры. А люди уповают на эти пропуска, как на спасение. В нашей столовой сегодня первый день нового рас-пи-сания смен, и я делала отчаянные попытки удержать эту волну на грани по-рядка. Каждый пролезающий без очереди и удаленный мною становится моим личным врагом, и когда к этому присоединяется перебой в выдаче обедов, стра---сти разыгрываются».
Юра Рябинкин
«Занятия в школе продолжаются, но мне они что-то не нравятся. Сидим за партами в шубах, многие ребята совершенно уроков не учат. На литературе интересен тот факт, что ребята рассказывают образы из „Мертвых душ“ по учебнику, где они есть. Некоторые даже вообще не читали „Мертвые души“…
Оказывается, рисовой каши больше у нас не осталось. Значит — 3 дня буду сидеть голодом полнейшим. Еле ноги буду таскать, если буду жив-здоров. Опять перешел на воду. Распухну, ну да что же… Мама заболела. И не на шутку, раз сама признается в своей болезни. Насморк, кашель с рвотой, с хрипом, жар, головная боль…
Я тоже, наверное, заболел. Тоже жар, головная боль, насморк. Все из-за того, по всей вероятности, что, бывши на школьном дежурстве, мне пришлось пройти через три двора без пальто и шапки. А дело было в полночь, мороз…
Учеба мне почему-то сейчас в голову не лезет. Совершенно нет желания учиться. Голова одними мыслями о еде да о бомбежках, снарядах занята. Вчера поднял корзину с сором, вынес во двор и еле обратно на свой 2-й этаж взобрался. Устал так, словно 2 пуда волок целых полчаса, как кажется, сел и еле отдышался. Сейчас тревога. Зенитки бьют вовсю. Бомб несколько также было. На часах — без пяти 5 вечера. Мама приходит в начале 7-го».
Юра Рябинкин
«Засыпая, каждый день вижу во сне хлеб, масло, пироги, картошку. Да еще перед сном — мысль, что через 12 часов пройдет ночь и съешь кусок хлеба… Мама мне каждый день твердит, что она с Ирой ест по 2 стакана горячего, с сахаром чая, по полтарелки супа в день. Не больше. Да еще что тарелку супа вечером. <…> Ира, например, вечером даже отказывается от лишней порции супа. А мне они обе твердят, что я питаюсь как рабочий, мотивируя тем, что я ем 2 тарелки супа в столовых да побольше, чем они, хлеба. Весь характер мой почему-то сейчас круто изменился. Стал я вялый, слабый — пишу, а рука дрожит, иду, а в коленках такая слабость: кажется — шаг ступишь, а больше не сможешь и упадешь».
Лена Мухина
«Вот и наступил мой день рождения. Сегодня мне исполнилось 17 лет. Я лежу в кровати с повышенной температурой и пишу. Ака ушла на поиски какого-ни-будь масла, крупы или макарон. Когда она придет, неизвестно. Мо-жет быть, придет с пустыми руками. Но я и то рада, сегодня утром Ака вручила мне мои 125 гр. хлеба и 200 гр. конфет. Хлеб я уже почти весь съела, что такое 125 гр., это маленький ломтик, а конфеты эти мне надо растянуть на 10 дней. Сперва я рассчитала по 3 конфеты в день, но уже съела 9 штук, так что решила съесть сегодня ради моего праздника еще 4 конфеты, а с завтрашнего дня ст[р]о-го соблюдать порядок и есть по 2 конфеты в день.
Положение нашего города продолжает оставаться очень напряженным. Нас бомбят с самолетов, обстреливают из орудий, но это все еще ничего, мы к это-му уже так привыкли, что просто сами себе удивляемся. Но вот что наше про-довольственное положение ухудшается с каждым днем, это ужасно. У нас не хватает хлеба. Надо сказать спасибо Англии, что она нам кое-что присылает. Так, какао, шоколад, настоящее кофе, кокосовое масло, сахар — это все англий-ское, и Ака очень этим гордится. Но хлеба, хлеба, почему нам не присылают муку, ленинградцы должны есть хлеб, иначе понизится их работоспособность.
Скоро придет Ака, замерзшая, усталая и, наверно, с пустыми руками. Тогда гроб. Она узнает, что Тамара Одноклассница и подруга Лены. ничего не принесла, и я не знаю, как она это пере-живет. А потом придет мама, усталая, голодная, она постарается прийти сего-дня пораньше, она знает, что у меня сегодня день рождения, и, боже мой, что будет, если Ака не успеет ничего состряпать. Да, мы действительно „отпразд-нуем“ мой день рождения. Нет, я не буду ни при Аке, ни при маме защищать Та-мару, но я не хочу ее и ругать. С человеком случилось несчастье, ведь это несчастье, это все равно что если бы у нас украли карточки или еще что-нибудь в этом роде. Со всяким ведь может случиться несчастье.
Уже без ½ 7, а мамы все нет. За окном отчаянно бьют зенитки, длится 2-я тре-вога. Уже и задаст нам сегодня Гитлер трепку и за вчера, и за сегодня.
Да, так, как и предполагалось, так и случилось. В 5 часов пришла Ака, устав-шая, замерзшая, с пустыми руками. Она стояла за вермишелью, и ей не хвати-ло. Тетя Саша стояла ближе, получила, а Ака нет. Тетя Саша даже не взглянула на Аку. Какая сволочь! Не могла поставить старушку перед собой. Боже, нельзя себе представить, как нам не везет. Как будто все боги и дьяволы ополчились против нас.
Ужасно хочется есть. В желудке ощущается отвратительная пустота. Как хочет-ся хлеба, как хочется. Я, кажется, все бы сейчас отдала, чтобы наполнить свой желудок.
Мамочка, милая, мамочка, где ты. Ты лежишь в земле, ты умерла. Ты ус-покои-лась навсегда. Я, я, я мучаюсь, страдаю, страдаю вместе с сотнями и миллиона-ми советских граждан, и из-за кого, из-за бредовой фантазии этого психа. Он ре-шил покорить весь мир. Это безумный бред, и из-за него мы стра-даем, у нас пусто в желудках и полно мученья в сердцах. Господи, когда все это кон-чится. Ведь должно же это когда-нибудь кончиться?!»
Лена Мухина
«Вчера я просмотрела свои открытки. Какие раньше выпускались красивые от-крытки с разными видами, а теперь выпускают такие неаккуратные открытки, без всякого старанья, без всякой заботы. Пересмотрела я и все открытки с пись-мами для меня на обратной стороне, которые присылала мне мама из Пя-ти-горска три года тому назад.
И я вспомнила, что когда-то мы с мамой мечтали, да и не так уж давно, еще прошлой зимой, поехать на пароходе по Волге. Узнавали, высматривали, сколь-ко все будет стоить. Я помню, мы с мамой твердо решили поехать куда-нибудь летом путешествовать. И это от нас не уйдет. Мы с мамой сядем еще в мягкий вагон с голубыми занавесочками, с лампочкой под абажуром, и вот наступит тот счастливый момент, когда наш поезд покинет стеклянный купол вокзала и вырвется на свободу и мы помчимся вдаль, далеко, далеко. Мы будем сидеть у столика, есть что-нибудь вкусное и знать, что впереди нас ждут развлечения, вкусные вещи, незнакомые места, природа с ее голубым небом, с ее зеленью и цветами. Что впереди нас ждут удовольствия, одни лучше другого. И мы ска-жем, смотря, как уплывает вдаль назад Ленинград. Тот город, где мы столько пережили, столько перестрадали, где мы сидели голодные в холодной комнате и прислушивались к грохоту зениток и гулу вражеских самолетов. И мы отмах-нем-ся от этих воспоминаний как от тяжелого кошмарного сновиденья и пере-ве-дем взгляд вперед, туда, вдаль, куда мчит нас краснозвездный экспресс. Вот по этой земле ходили немцы, тогда земля эта была покрыта снегом, испещрена воронками от снарядов, траншеями, окопами, оплетена колючей проволокой, холодный, ледяной ветер свистел в ушах. Этот путь, по которому мы сейчас несемся, был разобран. Это партизаны разобрали его. А вот под этим откосом валялись разбитые в щепы вагоны и чернели там и сям по откосу полузанесен-ные снегом трупы вражеских солдат. И мы с мамой невольно будем вгляды-вать-ся в густую траву откоса, но мы там ничего уже не увидим, что напомни-ло бы о пережитой войне. Уже ушли хотя в недалекое, но все же прошлое те ис-торические дни, когда совершился перелом и немцы перестали продвигаться вперед, когда немцы попятились и начали откатываться, когда немцы побежа-ли, когда мы вошли в Берлин, когда прогремел последний орудийный залп, последний разрыв снаряда, последний винтовочный выстрел. Уже уплыли назад и стушевались, покрывшись дымкой, далекий серый Ленинград, те дни, когда мы встречали с победой наших доблестных воинов, истинных героев, покрывших себя славой, какую не сотрут и века. Все это ушло назад, отодвину-лось на задний план, дало место новому. И это новое тоже уже прошло. Мы уже похоронили и почтили вечной памятью славных наших бойцов, погибших в бою. Уже залечил Ленинград свои раны, мы вставили новые стекла и отстрои-ли разрушенные здания. Да, все это уже прошло. И тот день, когда впервые, шипя, зажегся газ в конфорке на кухне и когда появилось первое эскимо».
Юра Рябинкин
«Был в тубдиспансере. Меня отправили на рентген и на анализы. Что будет дальше — не знаю.
Сегодня буду на коленях умолять маму отдать мне Ирину карточку на хлеб. Буду валяться на полу, а если она и тут откажет… Тогда мне уж не будет с чего волочить ноги. Сегодня дневная тревога опять продолжается что-то около трех часов. Магазины закрыты, а где мне достать картофельной муки и повидла? Пой-ду по окончании тревоги порыскаю. Насчет эвакуации я потерял надежду. Все это одни лишь разговоры… В школе учиться брошу — не идет учеба в голо-ву. Да и как ей пойти? Дома голод, холод, ругань, плач, рядом сытые И-вы Речь идет о семейной паре, которую в сен-тябре 1941 года вселили в одну из комнат в квартире Рябинкиных. Муж занимал долж-ность управ-ляющего стройтрестом. . Каждый день так удивительно похож на предыдущий однообразностью, мыс-лями, голодом, бомбежкой, артобстрелами. Сейчас выключилось электриче-ство, где-то, я слышу, жужжит самолет, бьют зенитки, а вот дом содрогнулся от взрывной волны разорвавшейся неподалеку бомбы… Тусклая, серая погода, белые, мутные, низкие облака, снег на дворе, а на душе такие же невзрачные серые мысли. Мысли о еде, о тепле, об уюте… Дома не только ни куска хлеба (хлеба дают теперь на человека 125 г в день), но ни одной хлебной крошки, ничего, что можно съесть. И холод, стынут руки, замерзают ноги…
Сегодня придет мама, отнимет у меня хлебную Ирину карточку — ну ладно, пожертвую ее для Иры, пусть хоть она останется жива из всей этой адской <нрзб. >, а я уж как-нибудь … Лишь бы вырваться отсюда… Лишь бы вырваться… Какой я эгоист! Я очерствел, я… Кем я стал! Разве я похож на того, каким был 3 месяца назад?.. Позавчера лазал ложкой в кастрюлю Анфисы Николаевны, я украдкой таскал из спрятанных запасов на декаду масло и капусту, с жадно-стью смотрел, как мама делит кусочек конфетки <нрзб. > и Ирой, поднимаю ру-гань из-за каждого кусочка, крошки съестного… Кем я стал? Я чувствую, чтобы стать таким, как прежде, требуется надежда, уверенность, что я с семьей завтра или послезавтра эвакуируюсь, хватило бы для меня, но это не будет. Не будет эвакуации, и все же какая-то тайная надежда в глубине моей души. Если бы не она, я бы воровал, грабил, я не знаю, до чего дошел бы. Только до одного я бы не до-шел — не изменил бы. Это я знаю твердо. А до всего остального… Боль-ше не могу писать — застыла рука».
Юра Рябинкин
«Что за пытку устраивают мне по вечерам мама с Ирой?.. За столом Ира ест на-рочито долго, чтобы не только достигнуть удовольствия от еды, но еще для то-го, чтобы чувствовать, что она вот ест, а остальные, кто уже съел, сидят и смот-рят на нее голодными глазами. Мама съедает всегда первой и затем понемнож-ку берет у каждого из нас. При дележке хлеба Ира поднимает слезы, если мой кусочек на полграмма весит больше ее. Ира всегда с мамой. Я с мамой бываю лишь вечером и вижусь утром. Быть может, и поэтому Ира всегда правая сто-рона… Я, по всей видимости, эгоист, как мне и говорила мама. Но я помню, как был дружен с Вовкой Шмайловым, как тогда я не разбирался, что его, а что мое, и как тогда мама, на этот раз мама сама, была эгоисткой. Она не давала Вовке книг, которых у меня было по две и т. д. Почему же с тех пор она хотела так направить мой характер? И сейчас еще не поздно его переломить…
Я раньше должен был съесть 2 или 3 обеда в столовках за день плюс еще сыт-ный ужин да завтрак, да так, подзакусить, чтобы быть сытым день. А сей-час я удовлетворяюсь 100 г печенья утром, ничем днем и вечером тарелкой супа или похлебки. Кроме того, вода. Вода под названием чай, кофе, суп, просто вода. Вот мое меню.
А насчет эвакуации опять все заглохло. Почти. Мама боится уже ехать. „При-едешь, — говорит она, — в незнакомый край…“ — и т. д. и т. п.».
Юра Рябинкин
«…Эта декада будет решающей для нашей судьбы… Главнейшие задачи, которые следует разрешить, это в чем ехать и с кем ехать. Эх, если бы я хоть раза два подряд покушал досыта! А то откуда мне взять энергию и силу для всех тех трудностей, что предстоят впереди… Мама опять больна. Сегодня спала всего-навсего три часа, с трех до шести утра. Мне просто было бы необходимо сейчас съездить к Тураносовой за обещанной теплой одеждой. Но такой мороз на улице, такая усталость в теле, что я боюсь даже выйти из дома.
Начал вести я дневник в начале лета, а уже зима. Ну разве я ожидал, что из моего дневника выйдет что-либо подобное?
А я начинаю поднакоплять деньжонки. Сейчас уже обладаю 56 рублями наличности, о наличии которых у меня ведаю один лишь я. Плита затухла, и в кухне мало-помалу воцаряется холод. Надо надевать пальто, чтобы не замерзнуть. А еще хочу ехать в Сибирь! Но я чувствую, что дай мне поесть — и с меня сойдет вся меланхолия, все уныние, слетит усталость, развяжется язык, и я стану человеком, а не подобием его…
Сейчас я похудел примерно килограммов на 10-15, не больше. Быть может, еще меньше, но тогда уже за счет чрезмерного потребления воды. Когда-то раньше мне хватало полтора стакана чая утром, но сейчас не хватает шести».
Ирина Зеленская
«Наступили морозы. Сегодня до 22 градусов с ветром. Утренняя сводка дала несколько отрадных моментов — под Ростовом, у Калинина, у Наро-Фоминска как будто инициатива переходит в наши руки. Под Ленинградом же все по-преж-нему. Сутки я провела дома и ощутила на себе весь тот возрождаю-щий---ся пещерный быт, от которого спасаешься на станции. Несмотря на опуб-ли-кованное постановление Ленсовета о выключении света с 10 до 17, мощности настолько не хватает, что света лишают целые районы по неделе и больше. По ле-стнице впотьмах, по коридору ощупью добираешься до своих дверей. В ком-нате 4-5 градусов, вода то идет, то не идет в неопределенные часы. Види-мо, по соизволению управхоза. У меня есть еще дрова, есть керосин, даже днев-ной свет в уцелевшую форточку, но множество квартир лишены всего этого.
Наташа с Борисом вчера и сегодня были у меня, т. к. у них форменная тьма и стряпать не на чем. Мы топили печку, ставили самовар. Я сварила им фасоль-ный суп и пшенную кашу в печке на ужин. Все это нам показалось невероятно вкусно, но маловато, особенно Борису. У Бориса отекло лицо. Я прямо с болью разглядывала его нездорово припухшие щеки. Выдержка у него безукоризнен-ная. Он очень много работает, все время в движении, никогда ни одной жало-бы. Подсовывает кусочки мне или Натке, но ему голоднее и труднее нас до-стается. Наташа то беспечна, то впадает в уныние. У нее нет ни закалки, ни ха-рак-тера. С этой стороны ей труднее, чем Борису и мне».
Миша Тихомиров
«Начинаю этот дневник вечером 8 декабря. Порог настоящей зимы. До этого времени было еще малоснежие и морозы были слабые, но вчера, после 15-й подготовки, утром ударил мороз в минус 23. Сегодня держится на 16, сильно метет весь день. Снег мелкий, неприятный и частый, пути замело, трамваи из-за этого не ходят. У меня в школе было только 3 урока.
Так как дневник начинает писаться не только не с начала войны, но с середины обычного месяца, необходимо сделать краткий перечень всего интересного, что произошло у нас и как мы живем в данный момент.
Ленинград в кольце блокады; часто бомбардировался, обстреливался из ору-дий. Топлива не хватает: школа, например, отапливаться углем не будет. Сидим на 125 г хлеба в день, в месяц мы получаем (каждый) примерно около 400 г крупы, немного конфет, масла. У рабочих положение немного лучше. Учимся в бомбоубежище школы, т. к. окна (из-за снаряда) забиты фанерой и со-бачий холод в классах. Дома живем в одной комнате (для тепла). Едим 2 ра-за в день: утром и вечером. Каждый раз суп с хряпой Хряпа — верхние листья капусты. или чем-нибудь дру-гим (довольно жидкий), какао утром, кофе вечером. До последнего вре-мени пекли лепешки и варили изредка каши из дуранды (теперь она кончает-ся) Дуранда — жмых, отходы производства расти-тельного масла. Дуранду прессовали в бруски, во время блокады из нее делали муку, варили супы. . Закупили около 5 кг столярного клея; варим из него желе (плитка на 1 раз) с лавр. листом и едим с горчицей».
Лена Мухина
«Вчера в 8 часов вечера зажегся свет. Сегодня в школе нам дали без карточек тарелку супа с капустой и стакан желе. Говорят, что каждый день будут давать. Пришла домой и выпила две чашки горячего кипятка с хлебом со сливочным маслом. Говорят, нам скоро прибавят хлеба. Правда, немного, всего 25 грамм, да и то хорошо. Будем получать не 125 г, а 150 грамм.
Благодаря всем этим новшествам сразу и настроение поднялось, и жить стало лучше, стало веселей!!»
Юра Рябинкин
«Декада к концу. А дела наши с эвакуацией… Вопрос все еще остается откры-тым. Как это мучительно! Знаешь, что с каждым днем твои силы иссякают, что ты изнемогаешь от недоедания день ото дня все больше и больше, и дорога к смерти, голодной смерти, идет параболой с обратного ее конца, что чем даль-ше, тем быстрее становится этот процесс медленного умирания… Вчера в оче-ре-ди в столовой рассказывала одна гражданка, что у нас в доме уже пять чело-век умерло с голода… А самолеты летят до Вологды… Каждому прибывавшему дается целых 800 г хлеба и еще сколько угодно по коммерческой цене. И масло, и суп, и каша, и обед… Обед, состоящий не из жидкости, а из твердых тел, име-нуемых: каша, хлеб, картофель, овощи… Какой это контраст с нашим Ленин-гра-дом! Вырваться бы из этих чудовищных объятий смертельного голода, выр-ваться бы из-под вечного страха за свою жизнь, начать бы новую мирную жизнь где-нибудь в небольшой деревушке среди природы… забыть пережитые страдания… Вот она, моя мечта на сегодня.
Несчастья не закалили, а только ослабили меня, а сам характер у меня оказался эгоистичным. Но я чувствую, что сломать мне сейчас свой характер не под си-лу. Только бы начать! Завтра, если все будет как сегодня утром, я должен был бы принести все пряники домой, но ведь я не утерплю и хотя бы четверть пряника да съем. Вот в чем проявляется мой эгоизм. Однако попробую прине-сти все. Все! Все! Все!! Все!!! Ладно, пусть уж если я скачусь к голодной смерти, к опухолям, к водянке, но будет у меня мысль, что я поступил честно, что у ме-ня есть воля. Завтра я должен показать себе эту волю. Не взять ни кусочка из то-го, что я куплю! Ни кусочка! Если эвакуации не будет — у меня живет-таки надежда на эвакуацию, — я должен буду суметь продержать маму и Иру. Выход будет один — идти санитаром в госпиталь. Впрочем, у меня уже созрел план. Мама идет в какой-нибудь организующийся госпиталь библиотекарем, а я ей в помощники или как культработник. Ира будет при нас.
У меня такое скверное настроение и вчера, и сегодня. Сегодня на самую ма-лость не сдержал своего честного слова — взял полконфетки из купленных, а также граммов 40 из 200 кураги. Но насчет кураги я честного слова не давал, а вот насчет полконфеты… Съел я ее и такую боль в душе почувствовал, что вы-плюнул бы съеденную крошку вон, да не выплюнешь… И кусочек маленький-маленький шоколада тоже съел… Ну что я за человек! У мамы вчера сильно рас-пухла нога, с эвакуацией вопрос открытый, в списки треста № 16 маму включить нельзя Во время блокады эвакуация проходила ор-ганизованно, по спискам пред-приятий. Пред-положительно, семья Рябинкиных пыталась попасть в списки строительного треста, в ко-тором работал их сосед И-в. Также Рябинки-ны были прикреплены к столовой треста, где и могли реализовать свои продук-товые карточки. , одна надежда на Смольный В Смольном, здании бывшего Смольного ин-ститута благородных девиц, в совет-ское вре-мя располагались органы власти города и об-ласти — горком и обком ВКП(б). ».
Миша Тихомиров
«Спали до 11 часов. День прошел незаметно. Варили обед, я доделал микроскоп, но еще не испытал его. Вечером прочли при камине 3 главы „Морского волка“. Скоро должны выключить электричество. До этого момента почитаю „Боль-шие надежды“ Диккенса. Потом — спать. К вечеру оставил четыре ломтика суше-ного хлеба (очень маленьких), кусочек сухаря, пол-ложечки топленого саха-ра (чаю я не пил во избежание запухания), и будет еще благодаря воскре-сенью выдача шоколада. Сегодня подсчитал остатки клея — 31 плитка. Как раз на месяц.
В городе заметно повысилась смертность: гробы (дощатые, как попало сколо-чен-ные) везут на саночках в очень большом количестве. Изредка можно встре-тить тело без гроба, закутанное в саван».
Ирина Зеленская
«С 6-го числа нас не беспокоят с воздуха, но артиллерия ежедневно во второй поло-вине дня бьет по городу. Сегодня где-то совсем близко было несколько таких разрывов, что станция подпрыгивала и все здание шаталось. В это время только прекращается излишнее хождение по двору, а в остальном никто не на-ру-шает своих занятий. Очевидно, все-таки с юга немцы стоят прочно. Но вообще сводки последних дней дают какую-то точку опоры для нас, надею-щихся и борющихся. Прилив уверенности и жизни для живых. Да, для живых, но не для мертвых, которые во множестве лежат непохороненные по домам и на кладбищах и в еще большем множестве бродят между живыми. Это люди, которым уже безразлично, откуда надвинулась на них беда и как ее отвести. Голодные, замерзающие, гибнущие — все слабое уничтожается сей-час силой вещей с небывалой беспощадностью. Только и слышишь о смертях со всех сто-рон, а то, что рассказывают люди, которым приходится хоронить погибших, прямо леденит. Гроб достать почти невозможно. Надо днями стоять в очереди, чтобы получить тесовый ящик весь в скважинах, сколоченный на жи-вой гвоз-дик. Я много видела таких на улицах на санках. Это единствен-ный способ до-ставить гроб к покойнику, а покойника на кладбище. Подходы к кладбищам завалены вдоль дороги трупами без гробов, завернутыми в про-стыни, иногда аккуратно завязанными над головой и в ногах, иногда уже рас-трепанными или просто в одежде. У заборов стоят штабелями незахороненные гробы. Некому копать могилы. Могильщики денег не берут, а требуют хлеба. Сегодня мне рассказывали, как за рытье могилы не брали даже 500 р. При-шлось родным сложиться и собрать 600 гр. хлеба и заплатить 250 р., причем, когда гроб опускали в могилу, дно его вывалилось и покойник упал на дно вперемежку с досками. Так и закопали.
Эпидемий в городе нет, но смертность колоссальная. Стали рядовыми случаи открытого грабежа продкарточек и хлеба. Наташа видела, как в магазине маль-чишка среди очереди вырвал у женщины из рук большую пачку карточек и пустился бежать, и попал на очередь за сиропом или пивом, где женщины стояли с банками и бидонами. Этой посудой они избили мальчишку. В булоч-ных люди хватают хлеб с весов, с прилавка и даже не бегут, а просто на месте его пожирают. На улице рискованно нести хлеб открыто в руках».
Ольга Берггольц
«Мы не уехали 14/XII. Это со всех почти сторон к лучшему — мы бы измыта-рились только, и Колька наверняка погиб бы.
Дорога на Новую Ладогу, как говорят, ужасна. Но ленинградцы идут по ней пеш-ком, с детьми и саночками, падают, умирают, а кто может — идет дальше.
В Ленинграде чудовищный голод. Съедены все кошки и собаки. Ежедневно на ули-цах падают десятки людей и умирают. Прохожие даже не подбирают их. Позавчера умер наш Фомин, нач[альник] группы самозащиты нашего дома. Он умер от голода. Его сестра, артистка, пришла ко мне сегодня, угощала нас кофе с толокном и оставила полбутылки кагора, умоляя помочь ей достать для Фомина гроб.
Мы уговаривали ее похоронить его без гроба, а просто в саване, и самой лететь с БДТ Имеется в виду ленинградский Большой дра-матический театр. В начале войны он был эвакуирован в Киров, но после прорыва бло-кады вернулся в Ле-нинград. , но она все умоляла нас и доказывала, что гроб необходим, и говорила, что она отдаст за гроб 400 граммов пшена, которые у нее есть… Наконец мы почти убедили ее похоронить Н. Н. без гроба. «Ну, что же, — сказала она, — может быть, так и надо… А вы все-таки помогите мне сделать гроб, а пшено мы сварим и съедим сами — кашу. Пусть живые кашу едят, живые кашу будут есть».
Я пошла с ней к нашему дураку-управдому, он был у себя дома и ел оладьи (я за-метила у него на столе кусочек мяса), и управдом обещал выдать ей доски из сарая и попросить столяра, живущего в нашем доме, сколотить гроб.
Фомина была счастлива необычайно.
Вот последняя моя работа как комиссара дома. А работала я все время плохо, душой дома не была, — что ж, я ведь делала другое, и делала весьма неплохо, могу сказать это просто и прямо.
Война в Ленинграде всей своей тяжестью легла сейчас на горожан.
Что за ужас наши жилища! Городское хозяйство подалось как-то разом, за по-следнюю декаду. Горы снега на улицах, не ходят трамваи, порванные снаря-да-ми, заиндевевшие провода, тихий-тихий город, только ставенки скри-пят, а в жи-лищах ледяной холод, почти нигде нет света, нет воды. Что у меня за ру-ки, какое грязное лицо и тело — негде и нечем мыться! Чудеснейшие мои волосы стали серыми от копоти, у Молчановых есть буржуечка, она дымит жутко — я отвратительно грязна.
Недавно мы были у Мариных — прощались, думая, что уедем 14/XII. Мы пе-ре-жили вместе с ними 37 и 38 гг., когда все были запакощены и несправедливо оклеветаны. И вот мы собрались сейчас. Меня душило рыдание».
Лена Мухина
«Нам сейчас очень тяжело. Наступила суровая зима. На улице мороз. Дома холодно, ибо дрова надо очень экономить, и печка топится только для того, чтобы приготовить обед; темно, окна у большинства жителей заколочены, а если и не заколочены, то завешены, чтоб было теплей. У некоторых, особенно кто живет в верхних этажах, кроме всего этого, нет еще и воды. За водой при-ходится ходить. В связи с тем, что частые снегопады затрудняют расчистку улиц от снега, трамваи ходят очень плохо. Сегодня ходят, завтра нет. А боль-шин-ство людей пользовалось трамваем, чтобы попасть на работу. Теперь же все они идут на работу и домой пешком, полуголодные, холодные. Идут, пада-ют, плетутся, волочатся, но идут. А некоторые идут очень далеко: кто на Пет-ро-градскую, кто на Выборгскую сторону. Хорошо, что еще спокойно насчет тре-вог. Уже давно не было воздушных тревог. А артиллерийские обстрелы очень непродолжительны. Хлеба мало: рабочие получают 250 гр., служащие и иждивенцы по 125 грамм. 125 грамм, маленький кусочек, это очень мало. Все остальные продукты, полагающиеся по карточкам, можно достать, только стоя в очередях. А сейчас стоять в очередях очень мучительно: очень мерзнут ноги и руки, хотя не такой уж сильный мороз.
Учиться в школе очень трудно. Школа не отапливается, в некоторых классах замерзли чернила, хорошо еще, что школьникам дают без карточек по горячей тарелке супа.
Но все ничего. Скоро станет лучше. Дело только во времени».
Юра Рябинкин
«Не писал я уже много дней. 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23. Целых 8 дней рука не бра-ла в руку перо.
Тихая грусть, гнетущая. Тяжело и больно. Печаль и тяжкая безотрадная скорбь. Может быть, и еще что. Только вспоминаются дни, вечера, проводимые здесь, когда я выхожу из кухни в нашу квартиру. В кухне есть еще какой-то мираж на-шей прошлой, довоенной жизни. Политическая карта Европы на стене, домаш-няя утварь, раскрытая порой для чтения книга на столе, ходики на стене, тепло от плиты, когда она топится… Но мне хочется обойти опять всю квартиру. На-де-ваешь ватник, шапку, запоясываешься, натягиваешь варежки на руки и от-кры-ваешь дверь в коридор. Здесь мороз. Изо рта идут густые клубы пара, хо-лод забирается под воротник, поневоле поеживаешься. Коридор пуст.
Что это? Это бывшая столовая, место веселья, место учебы, место отдыха для нас. Здесь когда-то (это кажется давным-давно) стояли диван, буфет, стулья, на столе стоял недоеденный обед, на этажерке книги, а я лежал на ди-ване и читал „Трех мушкетеров“, закусывая их булкой с маслом и сыром или гры-зя шоколад. В комнате стояла жара, а я, „всегда довольный сам собой, своим обедом и…“, последнего у меня не было, но зато были игры, книги, жур-на-лы, шахматы, кино… а я переживал, что не пошел в театр, или еще что-нибудь, как часто оставлял себя без обеда до вечера, предпочитая волейбол и товарищей… И наконец, каково вспоминать ленинградский Дворец пионеров, его вечера, читальню, игры, исторический клуб, шахматный клуб, десерт в его столовой, концерты, балы… Это было счастье, которое я даже не подозревал, — счастье жить в СССР, в мирное время, счастье иметь заботившуюся о тебе мать, тетю, знать, что будущего у тебя никто не отымет. Это — счастье. И следующая комната — мрачная, унылая полутемная клеть, загруженная всяким добром, что осталось у нас. Стоит комод, разобранные кровати, два письменных стола один на другом, диван, все в пыли, все закрыто, упаковано, лежать тут хоть тысячу лет…
Холод, холод выгоняет нас и из этой комнаты. Но когда-то здесь была плитка, на ней жарился омлет, сосиски, варился суп, за столом сидела мама и долго ночами работала при свете настольной лампы…
Здесь, бывало, вертелся патефон, раздавался веселый смех, ставилась огромная, до потолка елка, зажигались свечи, приезжала Тина, приходил Мишка, на столе лежали груды бутербродов (с чем их только не было!), на елке висели десятки конфет, пряников (никто их не ел), чего только не было! А ныне здесь пусто (ка-жется, что так), холодно, темно, и незачем мне заглядывать в эту комнату».
Миша Тихомиров
«Настроение не очень веселое, т. к. сводки еще не слышал, во всем теле и осо-бенно в ногах сильная слабость. Ее чувствуют все. Сегодня узнали в школе о смерти учителя черчения. Это вторая жертва голода… Уже не ходит в школу преподавательница литературы. Папа говорит, что это следующий кандидат. Многие учителя еле-еле ходят. Жить было бы можно, если бы получали вовре-мя наш маленький паек. Но это очень трудно. Да, нужна сейчас Ленинграду немедленная помощь».
Лена Мухина
«Вчера впервые после долгого перерыва была передача „Театр у микрофона“.
Сейчас около 12 часов дня. Только что пошла вода, так что удалось набрать запас. Последнее время вода очень редко идет, приходится ее караулить. У нас в комнате очень холодно. Мама ушла работать в театр, а Ака спит.
Ака очень плоха. Мама боится, что она не выживет. Ака уже не встает вовсе с постели. Позавчера, когда она утром ходила за хлебом, как раз когда приба-вили, она, оказывается, три раза упала на спину, на нос, именно на нос, разбила себе нос, и с тех пор ей все хуже и хуже. Теперь придется мне вести хозяйство, а мама будет работать.
По правде говоря, если Ака умрет, это будет лучше и для нее, и для нас с ма-мой. Так нам приходится все делить на три части, а так мы с мамой все будем делить пополам. Ака — лишний только рот. Я сама не знаю, как я могу писать такие строки. Но у меня сердце теперь как каменное. Мне совсем не страшно. Умрет Ака или нет, мне все равно. Уж если умрет, то пусть после 1-го, тогда ее карточка достанется нам. Какая я бессердечная».
Лена Мухина
«Давно я уже не бралась за перо. Сколько всего произошло за это время.
Наступил новый, 1942 год.
Теперь мы с мамой одни. Ака умерла. Она умерла в день своего рождения, в день, когда ей исполнилось 76 лет. Она умерла вчера, 1 января, в 9 часов утра. Меня дома в это время как раз не было. Я ходила за хлебом. Когда я пришла из бу-лочной, меня очень удивило, что Ака так тихо лежит. Мама была, как все-гда, спокойна внешне и сказала мне, что Ака спит. Мы попили чаю, причем мама отрезала мне от Акиной порции кусочек, сказав, что Ака все равно не съест столько. Потом мама предложила мне пойти вместе с ней в театр за обе-дом. Я охотно согласилась, потому что мне было страшно одной оста-вать-ся с Акой. А вдруг она умрет, что я буду делать. Я даже боялась, что мама по-просит меня поухаживать за Акой, пока она будет ходить. А мне не хотелось даже подходить к Аке, потому что мне было очень тяжело видеть, как она уми-рает. Я привыкла видеть Аку на ногах, дорогую, милую, хлопотливую старушку, всегда она была чем-нибудь занята. А тут вдруг Ака лежит беспомощная, худая как скелет и такая бессильная, что даже ничего у ней в руке не держалось».
Лена Мухина
«Вчера мы с мамой сидели у потухнувшей печки, тесно прижавшись друг к дру-гу. Нам было так хорошо, из печки нас обдавало теплом, желудки наши были сыты.
Ничего, что в комнате было темно и стояла мертвенная тишина. Мы крепко-крепко прижались друг к другу и мечтали о нашей будущей жизни. О том, что мы будем готовить на обед. Мы решили, что обязательно нажарим много, мно-го свиных шкварок и будем в горячее сало прямо макать хлеб и кушать, и еще мы решили побольше кушать лука. Питаться самыми дешевыми кашами, за-прав-ленными обильным количеством жареного лука, такого румяного, соч-но-го, пропитанного маслом. Еще мы решили печь овсяные, перловые, ячне-вые, чечевичные блины и многое, многое другое.
Но хватит писать, а то у меня пальцы закоченели».
Юра Рябинкин
«Я совсем почти не могу ни ходить, ни работать. Почти полное отсутствие сил. Мама еле тоже ходит — я уж себе даже представить этого не могу, как она хо-дит. Теперь она часто меня бьет, ругает, кричит, с ней происходят бурные нерв-ные припадки, она не может вынести моего никудышного вида — вида сла-бого от недостатка сил, голодающего, измученного человека, который еле пере-двигается с места на место, мешает и „притворяется“ больным и бессиль-ным. Но я ведь не симулирую свое бессилие. Нет! Это не притворство, силы… из меня уходят, уходят, плывут… А время тянется, тянется, и длинно, долго!.. О господи, что со мной происходит?»
Ирина Зеленская
«Жизнь с каждым днем становится страшнее. Каждый день у нас по покойни-ку. Люди падают и умирают буквально на ходу. Вчера еще молодой парень стоял на вахте, сегодня слег, а на другое утро готов. В сарае лежит пять или шесть скопившихся трупов, и никто как будто их и хоронить не собирается. Умер 1 января старик Гельдт, тот самый, который месяца два тому назад, плача, рассказывал мне, что они с женой питаются супом из жасминовых листьев. Еще две недели тому назад можно было рассчитывать, что жене его помогут его похоронить, а сейчас никто об этом и не думает, и, наверное, старушка лежит уже рядом с мужем».
Ольга Берггольц
«Вчера умер Коля Николай Молчанов — муж Ольги Берггольц. .
Я еще не понимаю этого. Он вернется. Это пройдет. ОН ВЕРНЕТСЯ. Вместе с Юркой ходили в больницу, и я решила, что пусть его похоронят от больницы, в траншее, в братской могиле. Мы на фронте, и пусть его похоронят как солда-та, на фронте, в братской могиле.
Делать деревянный ящик за 250 граммов хлеба, копать могилу за 800 грам-мов, везти его на саночках через весь город, бегать к обидчикам-властям, в загсы и про-чее — зачем? Разве это нужно ему и хоть чем-нибудь выразит мою лю-бовь к нему? Разве это поможет ему теперь? Лучше отдать этот хлеб опухшей Марусе, накормить ее, помянуть его хлебом.
Он очень одобрил бы меня за это. „Я расскажу ему это, — подумала я, решив, — и он одобрит меня“».
Ирина Зеленская
«Конец января. У меня было такое чувство, что каждый день этого ужасного января надо проталкивать в спину — скорей, скорей, чтобы проходил он и осво-бождал место для следующего. Зачем это — сама не знаю, потому что следую-щие дни становятся только хуже, а не лучше. Вести извне идут хорошие. Радио после долгого молчания опять заговорило вполголоса, и мы знаем о возвраще-нии узловых станций на Западном фронте, взятии Лозовой (газет давно не по-лу-чаем). Но в Ленинграде положение не улучшается. Последние дни января отмечены дикими хлебными очередями. Муки, как говорят, полно, но на хле-бо-заводах ни воды, ни энергии, ни топлива. Все идет с перебоями. Транспорт смехотворный. Возят хлеб на людях в саночках. Стоят за хлебом на 30-гра-дусном морозе по 10-12 часов и не получают. Сегодня, в последний день месяца, наоборот: магазины полны хлеба, а покупателей нет, т. к. вчера в панике все хлеб позабирали (и, конечно, съели). А новые карточки свое-вре-менно не подготовлены и не выданы. <…> Люди весь день без хлеба, и завтра, значит, опять начнется хлебное безумие. А ведь это единственное постоянное питание для очень многих. Голод разливается все шире. Люди в массе стано-вятся вялыми и безразличными ко всему на свете. Работа идет как по бугристо-му полю, спотыкаясь и падая. Станция живет, то агонизируя, то воскресая. Последние два дня очень тепло. Идет вода (на улице потепление), но одновре-менно не вылезаем из аварий. Рвутся трубы, все залито. На лестнице из баков непрерывный дождь. Везде такое болото, что заливается в галоши».
Миша Тихомиров
«Февраль! Он начался 15-градусным морозом. Уже февраль! Что-то он при-несет с собой? В нашем кружке в последние дни частят разговоры об эва-куа-ции, и верно: хочется удрать из Ленинграда. Слишком отощал и обессилел организм. Исхудали и устали, изголодались до невозможности, а никаких улучшений по существу нет. Завтра начнем ходить в школу; я — ежедневно, Нинель — через день. Будет по 3-4 урока. Учиться, вообще говоря, не хо-чет-ся совершенно (мозг ввиду общего ослабления не желает как следует рабо-тать, сосредоточиться), а учиться нужно.
Хорошо еще, что успешно идет пока наше наступление по направлению к Пско-ву и дальше. В последние дни вокруг города идет частая пальба, бывают силь-ные обстрелы окраинных районов. Надеемся, что немцев все-таки истре-бят у нас вокруг города, и уж тогда-то вздохнем свободно!»
Миша Тихомиров
«Температура упала утром опять до 18. Хоть бы потеплело! Я и Нинель в школу сегодня не ходили: с самого утра охотились за мясом. Простояв до половины двенадцатого, получил 950 г хорошего мяса. Крупы пока нет… Известия неве-се-лые: нами оставлена Феодосия. Как-никак это удар…
Среди нас тоже невесело. У папы расстройство желудка, отсюда сильная сла-бость. Нас это очень беспокоит.
Имеются слухи о людоедстве: случаи нападения на женщин и детей, еда тру-пов. Слухи из разных источников; поэтому, я полагаю, это можно принять как факт. Еще одно: на февраль на Нинелю „по ошибке“ удалось получить детскую карточку Нормы выдачи продуктов были разде-лены по категориям: в сентябре 1941 года, напри-мер, рабочим пола-галось 500 граммов хлеба, служащим — 400 граммов, иждивенцам и де-тям (тем, кто младше 12 лет, а Нине было около 16 лет) — 300 грам-мов. В редких случаях (при выдаче кондитер-ских изделий и сахара) норма детей была выше, чем у иждивенцев. : это очень хорошее подспорье».
Татьяна Великотная
«Отработала 8-часовой день в совхозе. Сварила в печке половину той кошачьей шкурки, что Н. А. опалил и повесил за окно перед болезнью. Выстригла ножни-цами сколько могла, шерсть и кусочки залила водой. Через 3 часа ела (пахло пале-ным) с хлебом. <…> Дома Катюша сообщила, что опоздала прикрепить в гастроном наши карточки, — это очень неприятно, т. к. гастроном лучше всех снабжает и там нет лестницы, а у К[ати] ноги и уже лицо опухли. Я очень за нее боюсь. Мы ежедневно едим все жидкое, и это вредно. Меня, наоборот, качает при ходьбе, ножки как спички, не держат. Воду из колодца могу брать лишь ут-ром после сна, когда отдохнула. Сейчас записываю при коптилке, К[атя] ушла в лавку, Лидочка рассматривает „Живое слово“ и П. — картинки, я, как Пимен пушкинский, веду летопись. В печке преют щи. Придет Катя — будем обедать, там — спать, и все надеемся на выдачу мяса (о масле и не слыхать), а на прибав-ку хлеба и надеемся, и боимся одновременно, как бы опять не оставили совсем без хлеба на новые 5 дней, как это было с 26-го по 3-е.
Только бы не расхворалась Катюша — тогда мы обе пропали!»
Лена Мухина
«Вчера утром умерла мама. Я осталась одна».
Татьяна Великотная
«Сегодня ели хлеб, пахнущий керосином. Катя рассчитывала на получение че-че-вицы, но ее забраковали и не выдавали. Они остались без обеда. Я пообедала жидким „ячневым“ супцом и домой принесла 2 котлеты. Катя посоветовала их распустить в тарелке вместе с хлебом — получилась тюрька, мы ее посоли-ли, залили кипятком. Вот это способ! Запили шалфеевым чаем и собираемся спать. Говорят, завтра может быть хлебная прибавка, а мы боимся верить.
Праск. Алекс. сообщила, что в эту ночь умер Лева Ланге (конечно, тоже от ис-то-щения). Перед смертью он, говорят, просил прощения у матери (в бреду) (?), т. к. при жизни ее, вернее перед ее концом, он ее избил из-за хлеба, и она вы-гнала его из дома. Катя говорит, что он последние дни был совсем ненормаль-ный, бредил тем, что у него украли хлеб и масло, сам не мог одеться. Map. Гер. умерла дома у себя, на кухне, а Лева — не знаем где. Днем М. Г. лежала наверху у Папыриных. Ночевала у себя дома. У них остался полный сарай дров, а сами мерзли. Теперь в их квартире живет сестра Алексея Ивановича. Марью Гер. даже не похоронили как следует, отвезли на Мариин-скую [улицу], откуда покойников увозят куда-то на кладбище. Там же, на Мариинской, она брошена куда-то за забор. Ни одна сестра не пришла проводить М. Г. перед ее концом.
Вот как теперь происходят „похороны“».
Ольга Берггольц
«Людишки сегодня радуются — прибавили хлеба, 500 граммов I кат[егории], 400 — II, 300 — III. В столовых — 50 % вырез. Объявлены нормы, и, кажется, уже приступили к их выдаче, по сравнению с январем — очень прилично.
Действительно, настроение получше. А я, кроме того, получу сегодня в Союзе сухой стационарный паек — вчера получила 400 граммов настоящего белого хлеба!
И все это тогда, когда Коли уже нет.
Как немного недотянул он. Как бессмысленно счавкала его, сжевала проклятая машина подлой войны
Я только мгновеньями вспоминаю картины его гибели — нельзя жить, нельзя жить, если иметь их перед глазами».
Миша Тихомиров
«В школу ходили Нинель и я. Дома остался папа: мама тоже ходила к себе в шко-лу. Она обещала вернуться позднее, поэтому мы решили „замариваться“ втроем. Только скипел самовар, неожиданно открылась дверь и появился на-стоя-щий, живой Боря!!! Боря — двоюродный брат Миши и Нины Тихо-мировых, до войны жил вместе с ними, при-ехав из деревни поступать в институт, затем был мобилизован в армию. в красноармейской форме.
Все мы бросились к нему. От радости чуть не плакали!
Сели к самовару. Боря из мешка достал масла, хлеба, сухарей, сгущенного моло-ка. Пили чай и не могли наговориться! Ели, конечно, тоже не по-преж-нему.
Пришла мама… Заплакала от волнения и радости; глядя на их встречу, и мы не могли удержаться от слез…
Оказывается, Боря до последних дней не знал о страшном положении в Ле-нин-граде, а как только узнал, то, взяв продуктов, поспешил вырваться на не-сколько дней сюда. С большими трудностями добрался сюда, не знал, живы ли мы, цел наш дом. Всех нас очень сильно взволновала эта чудовищно радостная, необыкновенная встреча. Еще сейчас не верится, что приехал Боря!
В голове масса, хаос мыслей. Их приведу в порядок и запишу позднее: сей-час это невозможно сделать. Пока коротко: Боря привез 3 больших буханки хлеба, немного сухарей, консервов, масла, баночку сгущенного молока, мака-рон, не-сколько концентратов. Это все для нас сейчас очень кстати! Вечером будет пря-мо пир».
Ирина Зеленская
«Как-то в разговоре мы вспомнили первые месяцы войны, и все согласились, что эти месяцы кажутся отделенными от нынешних бесконечно, точно десяток лет прошел. Это мы сами так резко изменились, и наше восприятие всего окру-жающего, и самая обстановка. Мы все чувствуем это, и трудно подыскать слова для выражения этой разницы. Начну с обстановки. Чем стал город за истекшие 8 месяцев? Улицы не потерпели особого ущерба. Вереницы домов стоят как и стояли. Все исторические здания и памятники, мосты и парки целы. Отдель-ные язвы — разрушенные снарядами и авиацией дома, следы пожарищ — даже в центре, на Невском, носят единичный, случайный характер. Разрушенных квар-талов в городе нет. Итак, скелет остался. А дальше? Трамваев нет. Трол-лей-бусов и прочего пассажирского транспорта тоже. По улицам бегут только воен-ные машины, в большинстве грузовые. Многие выбеленные по-фронтовому, со сле-дами обстрела. Идут прохожие не очень густо. Многие с санками. На санках преимущественно дрова, домашний скарб и покойники. Много везут хлеба. Он развозится с хлебозаводов преимущественно на людях. Часто встре-чаешь — везут ослабевших больных, закутанные мумии на детских саночках, из одежд и платков торчит тощий синеватый нос и смотрят неживым взглядом глаза.
Город чудовищно запакощен из-за отсутствия канализации и водопровода. Дворы превратились в клоаки, залитые нечистотами. Все выливается прямо за дверьми. Сейчас с половины февраля посыпались приказ за приказом в ча-сти очистки и уборки всего этого кошмара, который весной грозит отравить весь город, но зло уже так велико и так мало и бессильно исправляется, что, боюсь, до тепла мы с ним не справимся».
Татьяна Великотная
«Утро 10 час. Третьего дня был опять обстрел Ленинграда. Катя вернулась до-мой из магазина и была перепугана тем, что на „Светлане“ «Светлана» — завод по производству элек-три-ческих ламп и электроприборов. С нача-лом войны большинство цехов и работников были эвакуированы в Новосибирск. Во время блокады оставшиеся цеха продолжали рабо-тать в Ленинграде, производя оборонную продукцию, в том числе взрыватели для мин. и в районе около нее пламя, горели дома, а Лидочка сидела запертая одна. Решили ее теперь не ос-тав-лять: во время Катиного отпуска приводить ко мне в контору к обеду (ребе-нок от этого в восхищении), а во время Кат[иной] работы, когда она вый-дет опять с 15-го, оставлять ее у меня на весь день. Это выход из положения, и нам обеим не будет страшно. Еда сейчас занимает нас больше всего. Мы ре-ши-ли „поправляться“ на столовой. Со мной, конечно, дело пойдет труднее — я уж ти-пичный „дистрофик“, — и если выживу до конца войны при таком пи-тании, то это божье чудо, что доживу. Во сне вижу то хлебную прибавку, то сов-сем не получаю хлеба, то не попадаю в очередь и т. п. — все связано с едой. Сейчас, когда я пишу это в конторе, Катя стоит за маслом — 100 г на че-ловека незави-симо от категории. Разве поправишься на таком пайке? Это толь-ко „побало-ваться“ 1-2 дня».
Татьяна Великотная
«Я вчера читала целый день „14 декабря“ Мережковского, предварительно разорвав книгу пополам, т. к. не в состоянии держать в руках такую тяжесть.
Сегодня постараюсь кончить».
Миша Тихомиров
«День можно вполне назвать весенним, ибо очень тепло, тает чудовищно, ветерок теплый и наполненный разными запахами, многие из которых будят массу приятных воспоминаний.
На то время, когда должна была прийти учительница рукоделия, я отправился гулять по Невскому. Он уже очистился от снега, подсох, довольно оживлен; на солнечной стороне, на каждом уступе стены или тумбочке греются выползшие из домов с книгами и газетами изможденные ленинградцы.
Последние дни над городом тишина: ни налетов, ни обстрелов. Сводки информбюро ничего не говорят и не разъясняют; мы же частенько строим теперь догадки и планы на будущее, которое покрыто таким мраком, что и черт выколет оба глаза…»
Миша Тихомиров
«Воскресенье. Погода совсем летняя: 15 градусов тепла; в трамваях жарко. „Замор“ вчера был замечательный. Я наелся до отвала (не зря копил!).
В училище выдали обед и ужин вместе, в 1 час дня, поэтому вернулся домой рано. Что будем делать — не знаю. Может быть, если Нинель придет рано, схо-дим в кино.
Поминутно вспоминается былое, которое повторялось бы и сейчас, не будь про-клятой войны. И понятно: трава уже большая, скоро будут листья (на ку-стиках уже есть), а погода!..
А тут с утра до вечера я — в училище, да и все остальные из-за питания поздно сидят по школам.
Ирина Зеленская
«Такая холодная весна. Конец мая, а на деревьях ни одного листика. Позавчера была гроза. После нее чуть-чуть запушилась зелень, но все еще голо и воздух пронзительно свежий. По всем зазеленевшим клочкам земли ходят и ползают люди с корзиночками и мешочками, выщипывают крапиву, чуть развернув-шую по два листика, и еще какие-то травы, копают корешки одуванчика. Все травянистые участки изрыты точно стаями кротов. В военной обстановке опять затишье. Несколько дней ни тревог, ни стрельбы. Лишь изредка бухают орудия где-то за Невой и заливом. Немцы около Ленинграда точно примерзли к ме-сту — ни взад ни вперед. А я склонна всякую стабильность рассматривать как на--шу потерю. Чем-то обернется лето? Действительно, второй зимы в осаде не выдержать».
February 14th, 2014
Просто фото, просто лица, просто история блокады, история блокадников день за днем...
Существует предположение, что на этом фото Сергей Филиппов. Однако, на данный момент, прямых доказательств того, что это именно он, у автора этого поста нет.
И еще. Выражаю признательность irkuem за то, что обратил внимание на это фото.
Фото ленинградки С.И. Петровой, пережившей блокаду. Сделаны 05.1941г., 05.1942г. и 10.1942г.
Ираида Васильевна Старикова, блокадница. Фото 1945г.
Патрульные
Сандружинница
Командир пожарного взвода Ирина Андреева
Бойцы 2-й военно-пожарной команды Ленинграда. 1942г.
Построение группы бойцов ленинградского комсомольского противопожарного полка
Ленинградский пожарный оказывает помощь раненому товарищу
Дмитрий Шостакович — боец добровольной пожарной команды Консерватории во время дежурства. 29.07.1941г.
Блокадница с ребенком
Женщина расклеивает агитационные плакаты. Ленинград. 1943г.
Рабочие завода ГОМЗ слушают сообщение Информбюро. 06-08.1941г.
Cемья Опаховых. Май 1942г.
Паровоз на трамвайных рельсах. Ленинград. 1942г.
Ополченец на улице Ленинграда. 04.09.1941г.
Посадка на трамваи эвакуирующихся жителей Кировского р-на Ленинграда. 09.1941г.
Эвакуация. Лето 1942г.
Очередь в детскую поликлинику № 12. Ленинград. 1942г.
Зима 1941-1942г.
На Загородном проспекте Ленинграда. 1942г.
Жители Ленинграда с питомцами
«…Я вышла из дома. Пошли мы с моей собачоночкой, вот такой маленькой, за хлебом. Вышли. Лежал старичок. Вот у него уже так молитвенно три пальца сложены, и он так, замерзший, лежал в валенках.
Когда мы пришли в булочную, хлеба не было, моя собачоночка вдруг меня носом тык-тык-тык в валенок. Я наклонилась. «Ты что?» Оказывается, она нашла кусочек хлеба. Мне отдает его. …я из этого хлеба такую похлебку наварила, что вы даже не представляете, как мы с ней угощались!»
Ленинградка-блокадница Маргарита Федоровна Неверова
Жительницы блокадного Ленинграда берут кипяток. 1942г.
Из бомбоубежища
Ленинградка везет на санках мужчину-дистрофика. 1942г.
У новой столовой в блокадном городе. 07.1942г.
Самодельное бомбоубежище в ленинградском дворе
Эвакуация жительницы Ленинграда
На улице
Обмен товарами на рынке. 1942г.
У Кузнечного рынка. Зима 1941-1942г.
У ларька с товарами. 1943г.
СПАСИ!
УБЕЙ НЕМЦА! 1943г. (И находятся сейчас твари в человеческом обличии, твари без чести и совести, которые смеют упрекать Илью Эренбурга за его "Убей немца"! Их бы Германии пережить то, что пережил блокадный Ленинград!
Ленинградские художники зовут к борьбе
На Московском шоссе в блокадном Ленинграде. 11.1941г.
Ленинградский этюд. Невский проспект
Невский проспект
Несмотря на войну и город, люди праздновали Новый год
Изготовление медалей «За оборону Ленинграда». Ленинградский монетный двор. 1943г.
Зрители ленинградского театра имени Горького. 1944г.
Невский проспект в первые месяцы после снятия блокады
Священнослужители, награжденные медалями «За оборону Ленинграда»
Матери получают ордена за погибших сынов-героев
"Я долго не могла сесть и написать то, что Вы сейчас прочтете. Это не мои воспоминания. Все эти зарисовки я слышала из рассказов моих родителей, которые оставались 900 дней блокады Ленинграда в городе. Отец был офицером советской армии, служил в полку, который сражался с немецко-фашистскими захватчиками на подступах к городу, мать оставалась в городе, отказавшись поехать в эвакуацию.
Она приехала в Ленинград за несколько лет до начала войны, будучи молоденькой семнадцатилетней девчонкой. Поселилась у родной тетки и устроилась на работу в детский садик нянечкой. Когда началась война, она продолжала работать в этом же детском саду. Ее тетя с одним из первых эшелонов эвакуировалась из Ленинграда, попала под бомбежку и погибла
С объявлением блокады все сотрудники детских садов были переведены на казарменное положение. Это значило, что они должны были оставаться на рабочих местах 24 часа в сутки, 7 дней в неделю. Садик, где работала мама, находился около Финляндского вокзала. Очень часто этот район города подвергался массированным бомбежкам и артобстрелам. Это происходило несколько раз в день, и все дети вместе с воспитателя и нянечками должны были каждый раз быстро перемещаться в бомбоубежище.
Запасы продовольствия в городе были ограниченны. Была введена карточная система на продукты питания. Их нормы стали быстро снижаться. Например, 1 октября 1941 года хлебный паек для рабочих и инженерно-технических работников был снижен до 400 г в день, для служащих, иждивенцев и детей — до 200 г. Карточки на другие продукты почти не отоваривались. Хлеб стал практически единственной пищей. С 20 ноября по 25 декабря рабочие получали по 250 г хлеба в день, все остальные — по 125 г. При этом «блокадный» хлеб состоял на 2/3 из примесей (в него добавляли целлюлозу и опилки), был сырой. Это значит, что 125-граммовый или 250-граммовый кусок был совсем маленьким и низко калорийными. За этим кусочком хлеба нужно было отстоять многочасовую очередь на морозе, которую занимали еще затемно. В качестве пищевых заменителей использовались целлюлоза, хлопковый и льняной жмых, технический альбумин; было налажено производство пищевых дрожжей из древесины, витамина С из лапок хвои. Варили и ели древесный клей. Разрезали на куски и варили «суп» из кожаных сапог и туфель. Начались цинга и дистрофия. Мою маму поддерживал будущий муж, который привозил ей часть своего офицерского пайка.
С наступлением первой блокадной зимы и ростом смертности в Ленинграде с каждым днем стало увеличиваться количество детей, потерявших родителей. По решению городских властей с января 1942 года стали открываться новые детские дома и ясли, приютившие осиротевших детей. Тем детям, которые имели живых родителей, позволяли иметь короткое свидание с ними. Если ребенок вовремя не возвращался, то кто-то из сотрудников детсада должен был идти за малышом. Мама говорила, что это было самое страшное идти через зимний замерзший город, и искать квартиру, где проживали родители ребенка. На улицах лежали замерзшие трупы людей. Нужно было карабкаться по обледенелым ступенькам с этажа на этаж, боясь, что родители ребенка либо мертвы, либо они уже съели своего ребенка. Случаи каннибализма были обычным делом в ту пору.
Иногда в детском саду заканчивались все продукты, и тогда детям выдавали по маленькому кусочку хлеба и немного растительного масла. Они макали хлеб в масло и ели такой обед. Мама рассказывала, что те дети, которые попали в блокадном Ленинграде в их детский сад, все были спасены. За всю войну они не потеряли ни одного ребенка! Какой ценой это далось всему коллективу, можно только догадываться. Я только знаю, что мама до конца своих дней сохранила теплые дружеские отношения со всеми, женщинами, с которыми она пережила это страшное время, и с которыми она каждый день совершала свой незаметный подвиг.
Она рассказала такую интересную историю. У них в саду работали мать и дочь, Обе в 1941 году поступили в медицинский педиатрический институт, и в конце войны обе стали дипломированными врачами-педиатрами. Эти две женщины всю войну заботились о здоровье малышей детского сада. Я очень хорошо помню младшую из них, в честь нее меня назвали Тина. Сейчас эта уже очень пожилая женщина, которая сохранила в себе такое жизнелюбие и оптимизм, что с нее можно брать пример. Мы с ней поддерживаем самые тесные отношения.
Еще вспоминается рассказ матери о том, как сотрудники садика были мобилизованы на уборку городской территории весной 1942 года. Хрупким женщинам пришлось доставать из-под снега и льда «подснежников» - прошлогодние трупы, которые всю зиму оставались под снегом. Потом они грузили эти трупы на телеги, и их увозили на Пискаревское кладбище, где было похоронено свыше 600 тысяч ленинградцев, умерших в дни блокады.
К сожалению, пережитые война и блокада Ленинграда не прошли бесследно для моих родителей. Они оба ушли в один год: маме было 57 лет, отцу - 61 год. Пусть земля им будет пухом, ибо никто не забыт, и ничто не забыто!"
Примерно пол года назад я наткнулся в сети на одну интересную статью. В Санкт-Петербурге, на свалке был найден дневник, который вела молодая девушка из окруженного блокадного Ленинграда. Читал я его в захлеб, от начала и до конца.
Записываю, руки стынут…
«Умерла 26/IV 1942 г. наша дочь Милетта Константиновна, рожденная 11/VIII 1933 г. - 8 лет 8 месяцев и 15 дней от роду.
А Федор жил с 7/IV 1942 по 26/VI 1942 года - 80 дней…
26/IV дочь умерла в час ночи, а в 6 утра кормить Федора грудью - ни одной капли молока. Детский врач сказала: «Я рада, а то мать (то есть я) бы умерла и оставила трех сыновей. Не жалей дочь, она недоносок - умерла бы в восемнадцать - обязательно…»
Ну а раз молока нет, я 3/V 1942 года сдала в Институт переливания крови на 3-й Советской улице не помню сколько гр., так как я донор с 26 июня 1941 года. Будучи беременной Федей, сдала крови: 26/VI - 300 гр., 31/VII - 250 гр., 3/IX - 150 гр., 7/XI - 150 гр. Больше уже нельзя. 11/XII - 120 гр. = 970 гр. крови…»
12/I - 1942 г. - Записываю, руки стынут. Уже давно ходили пешком, я шла по льду наискосок от Университета к Адмиралтейству по Неве. Утро было солнечное, морозное - стояли вмерзшие в лед баржа и катер. Шла с 18-й линии Васильевского острова сначала по Большому пр. до 1-й линии и до Невы мимо Меншикова дворца и всех коллегий Университета. Потом от Невы по всему Невскому пр., Староневскому до 3-й Советской…
На приеме у врача разделась, он ткнул меня в грудь, спрашивает: «Что это?» - «Буду в четвертый раз матерью». Он схватился за голову и выбежал. Вошли сразу три врача - оказывается, беременным нельзя сдавать кровь - карточку донора зачеркнули. Меня не покормили, выгнали, а я должна была получить справку на февраль 1942 года, на рабочую карточку и паек (2 батона, 900 гр. мяса, 2 кг крупы), если бы у меня взяли кровь…
Шла обратно медленно-медленно, а дома ждали трое детей: Милетта, Кронид и Костя. А мужа взяли в саперы… Получу за февраль иждивенческую карточку, а это - 120 гр. хлеба в день. Смерть…
Когда на лед взошла, увидела справа под мостом гору замерзших людей - кто лежал, кто сидел, а мальчик лет десяти, как живой, припал головкой к одному из мертвецов. И мне так хотелось пойти лечь с ними. Даже свернула было с тропы, но вспомнила: дома трое лежат на одной полутораспальной кровати, а я раскисла, - и пошла домой.
Иду по городу, мысль одна хуже другой. На 16-й линии встречаю Нину Куявскую, моя подруга детства, работает в исполкоме. Говорю ей: «Выгнали из доноров и справку на карточку рабочую не дали». А она говорит: «Иди в женскую консультацию, тебе обязаны дать справку на рабочую карточку»…
В квартире четыре комнаты: наша - 9 метров, крайняя, бывшая конюшня хозяина четырех домов (19, 19а, 19б, 19в). Воды нет, трубы лопнули, а все равно люди льют в туалеты, жижа льет по стене и застывает от мороза. А стекол нет в окнах, еще осенью все они выбиты от взрыва бомбы. Окно закрыто матрацем, только дырка проделана для трубы от буржуйки…
Пришла домой повеселевшая, а дети рады, что пришла. Но видят, что пустая, и ни слова, молчат, что голодные. А дома лежит кусочек хлеба. На три раза. Взрослому, то есть мне - 250 гр. и три детских кусочка - по 125 гр. Никто не взял…
Затопила печку, поставила 7-литровую кастрюлю, вода закипела, бросила туда сухую траву черничника и земляничника. Разрезала по тоненькому кусочку хлеба, намазала очень много горчицы и очень крепко посолила. Сели, съели, очень много выпили чаю и легли спасть. А в 6 часов утра надеваю брюки, шапку, пиджак, пальто, иду очередь занимать. В 8 только откроется магазин, а очередь длинная и шириной в 2–3 человека - стоишь и ждешь, а самолет врага летит медленно и низко над Большим проспектом и льет из пушек, народ разбегается, а потом снова в свою очередь встает без паники - жутко…
А за водой на санки ставишь два ведра и ковшик, едешь на Неву по Большому проспекту, 20-й линии, к Горному институту. Там спуск к воде, прорубь, и черпаешь в ведра воду. А вверх поднять сани с водой помогаем друг другу. Бывает, половину пути пройдешь и разольешь воду, сама вымокнешь и снова идешь, мокрая, за водой…
Пуповину обвязала черной ниткой
В квартире пусто, кроме нас никого, все ушли на фронт. И так день за днем. От мужа - ничего. И вот наступила роковая ночь 7/IV 1942 г. Час ночи, схватки. Пока одела троих детей, белье собрала в чемодан, двоих сыновей привязала к санкам, чтобы не упали - отвезла их во двор к помойке, а дочь и чемодан оставила в подворотне. И родила… в брюки…
Забыла, что у меня дети на улице. Шла медленно, держась за стену своего дома, тихо-тихо, боялась задавить малютку…
А в квартире - темно, а в коридоре - вода с потолка капает. А коридор - 3 метра шириной и 12 - в длину. Иду тихо-тихо. Пришла, скорей расстегнула штаны, хотела положить малыша на оттоманку и от боли потеряла сознание…
Темно, холодно, и вдруг открывается дверь - входит мужчина. Оказалось, он шел через двор, увидел двоих детей, привязанных к санкам, спросил: «Куда едете?» А пятилетний мой Костя и говорит: «Мы едем в родильный дом!»
«Эх, дети, наверно, вас мама на смерть привезла», - предположил мужчина. А Костя и говорит: «Нет». Мужчина молча взялся за санки: «Куда везти?» А Костюха командует. Смотрит человек, а тут еще одни санки, еще ребенок…
Так и довез детей до дому, а дома зажег огарок в блюдечке, лак-фитиль - коптит ужасно. Сломал стул, разжег печурку, поставил кастрюлю с водой - 12 литров, побежал в родильный… А я встала, дотянулась до ножниц, а ножницы черные от копоти. Фитилек обрезала и разрезала такими ножницами пуповину напополам… Говорю: «Ну, Федька, половина тебе, а другая - мне…» Пуповину ему я обвязала черной ниткой 40-го номера, а свою - нет…
Я же, хоть и четвертого родила, но ничегошеньки не знала. А тут Костя достал из-под кровати книгу «Мать и дитя» (я всегда читала в конце книги, как избежать нежелательной беременности, а тут прочла первую страницу - «Роды»). Встала, вода нагрелась. Перевязала Федору пуповину, отрезала лишний кусок, смазала йодом, а в глаза нечем пускать. Едва дождалась утра. А утром пришла старушка: «Ой, да ты и за хлебом не ходила, давай карточки, я сбегаю». Талоны были отрезаны на декаду: с 1-го по 10-е число, ну а там оставалось 8-е, 9-е и 10-е - 250 гр. и три по 125 гр. на три дня. Так этот хлеб нам и не принесла старушка… Но 9/IV я ее увидела мертвую во дворе - так что не за что осуждать, она была хорошим человеком…
Помню, втроем кололи лед, держали в руках лом, считали: раз, два, три - и опускали лом, и скололи весь лед - боялись заразы, а в машину лед кидали военные и увозили в Неву, чтобы город был чистым…
Мужчина через дверь сказал: «Врач придет завтра утром». Старушка ушла за хлебом. Сестра пришла из родильного и кричит: «Где вы, у меня грипп!» А я кричу: «Закройте дверь с той стороны, а то холодно!» Она ушла, а Костя пятилетний встал и говорит: «А каша-то сварилась!» Я встала, печку затопила, да каша застыла, как кисель. Я купила на Сенном рынке 5 апреля большой кулек манной крупы за 125 граммов хлеба. Мужик шел со мной с Сенной площади до дома, видел моих детей, взял талон на 125 гр. хлеба и ушел, а я начала варить кашу, а каша так и не загустела, хотя я всю крупу всыпала в трехлитровую кастрюлю…
Нахлебник, а может, победа
Вот съели мы эту кашу без хлеба и выпили 7-литровую кастрюлю чаю, я одела Феденьку, завернула в одеяло и пошла в роддом имени Ведемана на 14-ю линию. Принесла, мамочек - ни души. Говорю: «Обработайте пупок сыну». Доктор в ответ: «Ложитесь в больницу, тогда обработаем!» Я говорю: «У меня трое детей, они остались в квартире одни». Она настаивает: «Все равно ложитесь!» Я на нее заорала, а она позвонила главврачу. А главврач заорал на нее: «Обработайте ребенка и дайте справку в загс на метрики и на детскую карточку».
Она развернула ребенка и заулыбалась. Пуповину, перевязанную мной, похвалила: «Молодец, мама!» Отметила вес малыша - 2, 5 кг. В глазки пустила капли и все справки дала. И пошла я в загс - на 16-й линии он располагался, в подвале исполкома. Очередь огромная, люди стоят за документами на мертвых. А я иду с сыном, народ расступается. Вдруг слышу, кто-то кричит: «Нахлебника несешь!» А другие: «Победу несет!»
Выписали метрики и справку на карточку детскую, поздравили, и пошла я к председателю исполкома. По лестнице широкой поднялась и увидела старичка, сидящего за столом, перед ним - телефон. Спрашивает, куда и зачем иду. Отвечаю, что родила сына в час ночи, а дома еще трое детей, в коридоре - вода по щиколотку, а в комнате - две стены лицевые, и к ним прилипли подушки наполовину мокрые, а со стен жижа ползет…
Он спросил: «В чем нуждаетесь?» Я ответила: «Дочь восьми лет, сидя ночью под аркой на санках, продрогла, ей бы в больницу».
Он нажал какую-то кнопку, вышли три девушки в военной форме, как по команде, подбежали ко мне, одна взяла ребенка, а две - меня под руки и проводили домой. Я расплакалась, устала вдруг, едва-едва дошла до дому…
В тот же день нас переселили в другую квартиру на нашей же лестнице - четвертый этаж. Печка исправная, в окно вставлены два стекла из нашего книжного шкафа, а на печке - 12-литровая кастрюля стоит с горячей водой. Врач женской консультации, пришедшая тоже на помощь, принялась мыть моих детей, первой - Милетту - голая голова, ни одного волоса… Так же и у сыновей - тощие, страшно смотреть…
Ночью - стук в дверь. Я открываю, стоит в дверях моя родная сестра Валя - она пешком шла с Финляндского вокзала. За плечами - мешок. Раскрыли, боже: хлеб чисто ржаной, солдатский, булка - кирпичик пышный, немного сахара, крупа, капуста кислая…
Она - солдат в шинели. И пир горой, вот счастье!..
Радио работало сутки. Во время обстрела - сигнал, в убежище. Но мы не уходили, хотя наш район несколько раз в день из дальнобойных орудий обстреливали. Но и самолеты бомб не жалели, кругом заводы…
Глаза заросли мхом
26/IV - 1942 г. - Милетта умерла в час ночи, а в шесть утра радио известило: норму на хлеб прибавили. Рабочим - 400 гр., детям - 250 гр… Целый день в очередях провела. Принесла хлеб и водку…
Милетту одела в черный шелковый костюм… Лежит на столе в маленькой комнате, прихожу домой, а два сына - семи лет Кронид и пяти лет Костя валяются пьяные на полу - половина маленькой выпита… Я испугалась, побежала на второй этаж к дворнику - ее дочь окончила мединститут. Она пришла со мной и, увидев детей, засмеялась: «Пусть спят, лучше их не тревожь»…
9/V - 1942 г. Мой муж пришел пешком с Финляндского вокзала на сутки. Сходили в жакт за тележкой и справкой для похорон на Смоленском кладбище. Кроме моей малышки - два неопознанных трупа… Одну из умерших дворники волокли за ноги и голова ее стучала по ступенькам…
На кладбище нельзя было плакать. Милетту отнесла и положила аккуратно на «поленницу» из умерших незнакомая женщина… 15 дней пролежала Милетта дома, глаза мхом заросли - пришлось личико закрыть шелковой тряпочкой…
В 8 часов вечера муж ушел пешком на вокзал: ему нельзя опоздать, иначе попадет под трибунал, а поезд один раз в сутки ходил.
6/V 1942 г. - утром ушла за хлебом. Прихожу, а Кронида не узнать - опух, стал очень толстым, на куклу ваньку-встаньку похож. Я его завернула в одеяло и потащила на 21-ю линию в консультацию, а там - закрыто. Тогда понесла его на 15-ю линию, где тоже дверь на замке. Принесла обратно домой. Побежала к дворничихе, позвала доктора. Врач пришла, посмотрела и сказала, что это третья степень дистрофии…
Стук в дверь. Открываю: два санитара из больницы имени Крупской - по поводу дочки. Я перед их носом дверь закрыла, а они снова стучат. И тут я опомнилась, дочки-то нет, а Кроня, Кронечка-то живой. Я дверь открыла, объяснила, что сына надо в больницу. Закутала его в одеяло и пошла с ними, прихватив метрики и детскую карточку.
В приемном покое врач мне говорит: «У вас же дочь». Отвечаю: «Дочь умерла, а вот сын болен…» Сына взяли в больницу…
Слез нет, но на душе пусто, жутко. Костюха притих, меня целует и за Федей ухаживает, а Федя лежит в ванне детской, оцинкованной…
По радио говорят: «Каждый ленинградец должен иметь огород». Все скверы превращены в огороды. Семена моркови, свеклы, лука дают бесплатно. У нас на Большом проспекте посажены лук и щавель. Еще по радио объявление: можно получить пропуск в Бернгардовку, во Всеволожск, а у меня там Валя в госпитале работает. Я в 16-е отделение милиции, к начальнику. Он мне пропуск выписывает, а я его прошу на время отъезда няньку. И он вызывает женщину - Рейн Альму Петровну и спрашивает ее: «Пойдешь в няньки к ней?», на меня указывая. У нее три сына: один семи, второй - пяти лет, а третий и вовсе новорожденный…
Она пошла ко мне домой. А я пешком на Финляндский вокзал. Поезд шел ночью, обстрелы. Приехала я во Всеволожск в пять утра: солнце, листья на деревьях распускаются. Валин госпиталь - бывший пионерлагерь.
За рекой, в беседке…
Сижу на берегу речки, птицы поют, тишина… Как в мирное время. Вышел из дома какой-то дедушка с лопатой. Спрашивает: «Что здесь сидите?» Объясняю: «Вот, приехала огород копать, а лопату в руках не умею держать». Он мне дает лопату, показывает, как копать, а сам садится и смотрит, как я работаю.
У него земля легкая, ухоженная, и я стараюсь. Большой участок перекопала, а тут и моя Валя пришла: несет хлеб и пол-литра черной смородины…
Я села, понемногу щиплю хлеб, ем ягоды, запиваю водой. Подошел ко мне дед и говорит: «Пиши заявление - даю тебе две комнаты и комнатушку на чердаке…
Так я своих недалеко, но из города вывезла. Феденьку взяли в круглосуточные ясли, а за Костюхой смотрел дед…
6/VI - 1942 г. Поехала в Ленинград за Кронидом. Выписали его из больницы с диагнозами: дистрофия III степени, паратиф, остеомиелит. Ни одного волоса на голове, но вшей белых, крупных 40 штук убили. Целый день сидели на вокзале. Познакомилась с женщинами, которые объяснили: это трупная вошь, к человеку здоровому не бежит…
В пять утра вышли из поезда. Сын тяжелый, несу на руках, голову не может держать. Когда добрались до дома, Валя на него посмотрела и заплакала: «Умрет…» Пришла врач Ирина Александровна, укол сделала и молча ушла.
Кроня открыл глаза и сказал: «Я - молодец, даже не поморщился». И заснул…
А в 9 утра пришли доктора: главврач госпиталя, профессор и медсестра, осмотрели, дали рекомендации. Мы их, как могли, выполняли. Только он все равно голову не держал, очень был слаб, не ел - только пил молоко. День за днем немного поправлялся…
Я старалась заработать. Девичьи гимнастерки делала, убавляя те, что были шиты для мужиков. А заказчицы мне несли кто похлебку, кто кашу. А я, как умела, все шила.
Моему белобрысому Костюхе я еще дома сшила серенький костюмчик. Как-то я была за работой, а он, чтобы не скучно было, громко-громко запел: «Партизанские отряды занимают города». За рекой в беседке сидели врачи госпиталя, услышали чистый детский голос и не выдержали, по бревнышку через речку перебежали, попросили спеть еще, угостили конфетой…
Федора взяла из яслей уже безнадежного
На побывку приехал муж и сообщил, что из саперов его переводят в машинисты, в Ленинград. «Я же моряк, - сказал он. - И паровозов не знаю». Начальник его даже обнял: «Это еще лучше: принимай новенький катер в ЦПКиО, грузи в товарняк - и на Ладогу!..»
6/VII 1942 г. Едем в Ленинград. Кроню должны положить в больницу, а я сдаю кровь - надо детей подкормить… Сижу с сыновьями в Институте переливания крови - там, где доноров кормят обедом. Хлебаем суп, а нас военный корреспондент снимает и, улыбаясь, говорит: «Пусть фронтовики посмотрят, как вы здесь, в Ленинграде…» Потом идем в больницу Раухфуса. Там у меня берут документы, и Кроня уходит в палату. Сын пролежал в больнице четыре месяца…
А 26/VII 1942 г. Умер Феденька, Федор Константинович. Я его взяла из яслей уже безнадежного. Умирал, как взрослый. Вскрикнул как-то, глубоко вздохнул и выпрямился…
Я его завернула в одеяльце - конверт, очень красивое, шелковое, и понесла в милицию, где выписали похоронное свидетельство… Отнесла я его на кладбище, здесь же нарвала цветов, в землю его положили без гроба и закопали… Я даже не могла плакать…
В тот же день встретила врача Фединого детского садика - садика Балтийского морского пароходства. Рассказала о том, что сын умер, обнялись мы с ней, поцеловались…
На Ладогу
1 июля 1942 года я пришла в отдел кадров пароходства. Рассказала: дочь и сына похоронила. А муж служит на Ладоге. Попросилась в матросы. Объяснила: карточек мне не надо, я донор, получаю рабочую карточку, а надо мне постоянный пропуск на Ладогу. Он взял паспорт, поставил штамп, выписал пропуск до Осиновца, осиновецкого маяка. Выписал постоянный билет во второй вагон идущего туда поезда - бесплатный, и уже 10-го числа я приехала в пункт назначения. В порт меня пропустили. Мне объяснили, что катер, возивший эвакуированных и продукты (хорошо груз успели выгрузить), во время бомбежки ушел на дно. А команда - капитан, механик и матрос спаслись, выплыли. Потом катер подняли, и теперь он в ремонте…
Катера шли обычно в Кобону, везли живой груз… Время от времени я ездила в город. Но взять с собой даже крупинки, даже пылинки муки не могла - если найдут, тут же расстрел. Над пристанью, где лежат мешки с крупой, горохом, мукой, самолет бреющим полетом пролетит, продырявит, в воду запасы сыплются - беда!
Мой Костя делал закваску и пек оладьи - к нам приходил весь пирс. Наконец, начальник порта распорядился снабжать нас мукой и маслом. А то грузчики и военные доставали из воды размокшую массу - и на плиту. Съедят, и тут же заворот кишок, умирают… Сколько таких случаев было!
Так что я опять пришлась ко двору. У меня две рабочих карточки: одну отдаю в детский сад, там довольны, за Костюхой уход хороший, а другую карточку даю Вале. Как еду к деду, у которого наши вещи, он меня капустой и ягодами балует. И еще дает яблочки, я их в Ленинград, в больницу к Кроне. Угощу няньку, врача, разнесу письма из Осиновца и обратно на Ладогу, в порт… Так и верчусь как белка в колесе. Улыбки людей - в подарок, да и муж рядом…
27/VIII. Быстро лето прошло. Ладога бурная, холод, ветер, бомбежки усилились… Плывем в Кобону. Груз выгрузили, недалеко от берега катер пошел ко дну. Такое случалось часто, но на этот раз катер «эпроновцы» так и не смогли поднять…
Костю направили на водокачку (станция Мельничный Ручей). Сутки дежурит, двое - свободен…
Кроню в то время из больницы имени Раухфуса перевезли в больницу на Петроградку, сказали, что там сделают операцию. Положили его на женское отделение. Женщины его полюбили - учили шитью, вязанию…
В конце декабря Кроне удалили кусок челюсти, в январе велели забирать домой.
3/I 1943 г. Снова ходила просить жилье, предложили пустующий дом в Мельничном Ручье. В этом доме печку затопили - дымит, имеется замечательная плита с духовкой из кирпича… А рядом военные разбирали дома по бревнышку и увозили, и к нам подъехали, но мы их припугнули, и наш дом не тронули.
Земля мягкая
Кронида и Костюху забрали домой, а детсад нам отоваривал карточки. Мужу Косте близко на работу спуститься - железнодорожное полотно перейдет, а там - водокачка. Пока сутки стоит на вахте, дров напилит, наколет, насушит и принесет домой.
Чтобы прогреть дом, приходится топить печь не переставая. Тепло, светло, снега много-много. Муж сделал санки. По дороге мимо дома два-три раза в день лошадка пройдет - дети на санки. Берут с собой ящичек, веник, лопатки - соберут лошадкино «добро» и около крыльца навоз сложат - для будущих посадок пригодится…
15/III 1943 г. У крыльца накопилась огромная куча навоза. «Ленинградская правда» как раз поместила статью академика Лысенко о том, что можно из ростков картошки вырастить богатый урожай отменного картофеля. Для этого надо сделать парник, набить конским навозом, затем заложить мерзлой землей и набросать снега. Закрыть рамами и через две-три недели сажать ростки.
Пришлось в доме снять пять внутренних рам, и поступили примерно так, как написано в газете.
22/III 1943 г. Земля мягкая. Купили у соседки-старушки тазик, полный ростков, за 900 г. конфет. Долго занимались посадками - дело хлопотное…
5/VI 1943 г. Заморозки были очень сильные, и вся земля померзла - очень было жаль наших трудов. А тут пришла пора сажать капусту, брюкву, свеклу. Копали день и ночь.
Напротив - два двухэтажных дома. Бывший детсад Мясокомбината. Никто их не охранял, но никто и не трогал - государственное…
В Ленинграде я раздобыла лук-севок - вот такие дела «луковые»: вечный, его раз посадить, и он растет несколько лет. Лук растет не по дням, а по часам, а я продавать не умею, да и времени нет - рынок далеко. Нарежу в корзину и несу морякам. Они мне записку-благодарность написали. Потом сами ходили ко мне, ножницами аккуратно нарезали и уносили к себе…
Надежда родилась
…Долго не бралась за дневник - не до того было. Пошла к докторам. Они меня осматривают, слушают, как ты там у меня растешь, а я с тобой разговариваю, глажу тебя - мечтаю, чтобы ласковая росла, пригожая, умная. А ты как будто слышишь меня. Костя кроватку уже тебе принес плетеную - очень красивую, ждем тебя с великой радостью. Знаю, что ты - дочка моя, растешь, знаешь, какой была Милетта…
Помню, блокада - она братьев бережет. Я уйду, а они втроем одни. Как начнется бомбежка, она всех - под кровать… Холод, голод, она последними крошками с ними поделится. Видела, как я хлеб делю, и тоже делила. Оставит себе кусочек поменьше, а горчицы побольше, как я… Страшно одним в четырехкомнатной квартире… Как-то бомба во дворе разорвалась - стекла с соседнего дома сыплются, а наш шатается…
…Я кровь не сдаю с мая месяца, так как знаю, что это вредно тебе, моя ненаглядная доченька. Вышла за поленом, мимо соседи идут - радуются, прорвана блокада…
Солдаты 63-й Гвардейской дивизии подарили моему мужу Косте новую офицерскую шубу. Полная изба народу, шум, шутки, счастье! Неужели позади блокада!
2/II 1943 г. Я говорю Косте: «Беги за врачом, начинается!» На плите стоит 12-литровая кастрюля с теплой кипяченой водой, а в 7-литровой уже кипит вода. А вчера, 1 февраля, меня смотрел врач, запустил капли в глаза, дал мне йод, шелковую нитку в мешочке и сказал: «В госпиталь не ходи - там дикий холод, и весь он завален покойниками, да и находится за 4 километра от дома…»
Вернулся муж, лица на нем нет. Не обнаружил в больнице ни единого человека - видно, ночью тихо снялись… Люди ему сказали, что слабых отправили в тыл, а тех, кто покрепче, - на фронт…
Схватки уже нетерпимые. Дети спят в комнате, я стою в корыте, в Костиной рубахе. Он - напротив меня, ножницы наготове… Уже держит твою головку, уже ты у него на руках… Лицо у него светлое… Я беру тебя на руки. Он режет пуповину, смазывает йодом, завязывает. Рядом ванночка. Льет на головку воду - голова у тебя волосатая. Орешь, дети вскакивают, отец им кричит: «На место!»
Заворачивает тебя, несет на кровать…
Я моюсь, Костя берет меня на руки и тоже несет на кровать. А сам выливает из емкостей воду, моет пол, моет руки и приходит смотреть, как ты спишь в кроватке. Потом подходит ко мне, гладит по голове, желает спокойной ночи, идет спать на кухонную скамью… Луна за окном огромная…
Утром муж говорит мне: «Всю ночь не спал, слушал, как сопит дочь. И надумал: давай назовем ее Надеждой, и будем думать, что нас ждет Надежда и радость. Счастье, что он оказался рядом, принял роды, назвал тебя, а то все был в море…
Смоляная река
5/II 1944 г. Костю отправили в Териоки (в переводе с финского - Смоляная река), а ко мне нагрянули из Удмуртии мама Зоя, Дагмара и Люся.
Зоин муж Иван Данилович Русанов (много лет радость и печаль делили вместе) убит на фронте…
Ивана Даниловича и нас до войны соединяла совместная работа: он был главным инженером (окончил Лесотехническую академию), мой Костя - механиком, а я слесарем - чинила и выдавала инструменты на инструментальной станции при Александровском лесопункте. Мама Зоя и он поженились накануне войны, в мае, и уехали…
И вот Иван Данилович уже лежит где-то в Синявино… А мы с Костей - молодые, здоровые, а вот дочь и сына потеряли, их унесла блокада…
27/V 1944 г. Переехали к Косте в Териоки. Там полно пустующих домов. Поселились в небольшом, с верандой. Под окнами - сад, кусты смородины, колодец в трех шагах от крыльца. Огромный сарай и погреб - неожиданно этот погреб оказался с вином. Пятнадцать минут до вокзала…
19/XI 1944 г. Костю и меня пригласили на праздник в честь Дня артиллериста, надо ехать в Ленинград. Детей уложили спать - поезд отправлялся в три часа ночи. Незадолго до отъезда один военный принес нам ведро бензина. Я ведро тазом закрыла, оно стояло рядом с картошкой…
Приехали в город, сходили на собрание в честь праздника, побывали у мамы. И тогда не знали, что в Териоки наш дом загорелся. К счастью, дети не пострадали - спасли их соседи, вытащив через окно. А как вытащили - дом рухнул. После того как пожар был потушен приехавшими военными, обнаружились пропажи: Костина память об отце - тяжеленный серебряный портсигар, коробочка с облигациями (может, конечно, сгорела), а вино из погреба военные погрузили на машину и увезли.
Свалили все на Кроню: будто он пошел со свечой за картошкой, а в бензин попала искра…
20/XI - 1944 г. Вышли из поезда, подошли к дому и видим - пепелище… Костя говорит: «Были бы живы дети, на остальное наплевать!» Оно и верно: квартира в Ленинграде есть - не помрем. Сосед выходит, успокаивает: «Дети у меня, но без одежды, раздетые…»
И рассказали, как дом рухнул. Они подошли, а на плите кастрюля 7 литров, алюминиевая, как живая. Дотронулись, и она рассыпалась. Ящик с пшеницей не сгорел, но крупа оказалась горькой…
Позвонили в Ленинград в воинскую часть на площадь Труда. Костя вызвал Валериана, тот сразу взял машину, погрузил нас (а мы забрали мерзлую картошку и двух живых кроликов и увезли в Ленинград). В городе добрые люди нанесли детям одежды - хорошо хоть не умерли, только сильно оголодали.
Неужели пережили войну?
Кроликов мы съели, картошку съели. Дети в школу не пошли, потому что раздетые. А с железной дороги Сергей Николаевич приносил мне работу, собирала патроны для уличного освещения, платили очень мало…
В очереди простоишь за отрубями. Ночь простоишь, утром хлеба дадут норму. Хлеб намочишь, отруби, ошпаренные крутым кипятком, набухнут, смешаешь намоченный хлеб и отруби, мороженной, отварной картошки натолкаешь, и на сковородку. Аромат по комнатам. Съедим - и за работу, собирать патроны…
Наконец весна 1945 года. Неужели пережили войну?.. Мы с мужем поехали в Репино. Красили кровати, стены. Взяли меня управхозом, по ночам охраняла дачи художников, артистов - там никто из них не жил. Жили пленные. Даже однажды ночью мне дали ружье, незаряженное. Я надела его на правое плечо. А пленные из окон смотрят на меня, гогочут… Отстояла ночь, домой пришла - расплакалась, Костя утром пошел в правление требовать, чтобы меня рассчитали.
Наденьку я еще грудью кормлю. Ходим на залив всей семьей. Отец и сыновья ловят рыбу: окуньков, а то и судаков. Мелко: рыба возле камней собирается, а со стороны Кронштадта - дымка, морские саперы очищают фарватер от мин. Рыбы много - целый противогаз мелочи соберем, а крупную - на ветку нанижем и несем через плечо. Берега пустынные, ни души, а песок горячий…
Купаемся, и младшую Наденьку в водичку опускаем (она рано пошла, в десять месяцев). Веселая, прыгает, возится, визжит, хочет поймать рыбку, а та убегает. Дети смеются, и нам с отцом - хорошо…
Костя тащит через плечо двух огромных судаков. Идем по аллее, а навстречу - огромный детина. Сначала на судаков смотрит, а потом давай обниматься! Оказалось, Костин начальник БГМП, капитан. Муж с ним плавал на каком-то судне…
Блокадный дневник Миши Тихомирова
Блокадный дневник моего брата Миши я храню как самую дорогую из накопившихся за долгую жизнь реликвий.
Наша семья жила в Ленинграде на улице Достоевского, рядом с Кузнечным рынком, напротив того дома, где теперь музей писателя. В большой коммунальной квартире у нас было две комнаты. Родители, окончившие Педагогический институт имени Герцена, преподавали математику в школе. Мы с братом сначала учились в 14-й образцовой (действительно замечательной!) школе имени Н. Я. Марра на Расстанной улице, где работал отец. Когда началась война, нас перевели в школу на Тамбовской (не помню ее номера, знаю, что в 1943 году она стала 367-й мужской), недалеко от Новокаменного моста. Мама работала в железнодорожной школе на улице Шкапина, около Балтийского вокзала. Несколько предвоенных лет пятым членом нашей семьи был Борис, папин племянник, приехавший из деревни
в Ленинград, чтобы учиться в институте.
Детство у нас с братом было счастливым. В семье царили мир, согласие, по воскресеньям ходили в музеи, гулять к Неве, а иногда ездили в Павловск, по вечерам папа читал нам вслух хорошие книги. До войны каждое лето мы проводили на родине отца в деревне Красные Горы Лужского района. Там жила с семьей папина старшая сестра. (Там появилось у меня второе имя - Нинель, придуманное первоначально мальчишками, чтобы дразнить меня. Этим именем называет меня Миша в своем дневнике.) Это была счастливейшая пора для всех нас, думаю, нам, детям, давшая на будущее основной запас физических и нравственных сил. Именно там у Миши зародился и с каждым годом креп живейший интерес к природе, прежде всего к миру животных. Если в ленинградской квартире у нас жили кошка, морские свинки, уж, то в деревне - ястреб, лесные мыши, гадюка. Миша наблюдал за их поведением, делал записи, зарисовки, а потом в Ленинграде доставал и читал серьезные книги об этих животных.
В Красных Горах узнали мы, что началась война. На удивление скоро стали доноситься издалека зловещие глухие удары: это немцы бомбили Лугу. И ясно стало: прежняя жизнь кончилась, начинается новая...
Осенью немецкие самолеты почти каждый день в одно и то же время (если не ошибаюсь, около половины седьмого вечера) прилетали бомбить Ленинград. Мучительное ожидание бомбежки начиналось уже около четырех-пяти часов. После сигнала воздушной тревоги большинство жильцов нашей квартиры усаживались в том месте, которое кто-то объявил самым надежным: в мрачной передней, среди калош и пальто, около капитальной стены. Прислушивались к пальбе зениток, свисту осколков, грохоту разрывов и гадали, томясь, - близко или далеко, ковровая бомбежка или нет... А Миша с папой шли в кухню. Оттуда из окна можно было увидеть большой кусок неба над приземистым Кузнечным рынком. Они наблюдали через окно за лучами прожекторов, заревом пожаров, пытались определить, где падали бомбы. Видели и зарево, как позднее оказалось, горящих Бадаевских складов.
А в декабре нас перестали бомбить. Немцы выбрали другое, как они, вероятно, считали, более эффективное оружие уничтожения ленинградцев: голод. Как это выглядело в повседневной жизни, а также и о многом другом рассказывает в своем дневнике шестнадцатилетний Миша. Он писал его ежедневно (пропущены из-за болезни только два дня) 159 дней,
с 8 декабря до 18 мая, когда во время страшного артобстрела города на трамвайной остановке на углу Международного и Киевской он был убит осколком снаряда, попавшим в висок.
Нина Тихомирова
Ленинград. 8 декабря 1941 г. Начинаю этот дневник вечером 8 декабря. Порог настоящей зимы. До этого времени было еще малоснежие и морозы были слабые, но вчера, после -15╟-ой подготовки утром ударил мороз в -23╟. Сегодня держится на 16╟, сильно метет весь день. Снег мелкий, неприятный и частый, пути замело, трамваи из-за этого не ходят. У меня в школе было только 3 урока. <...>
Так как дневник начинает писаться не только не с начала войны, но
с середины обычного месяца, необходимо сделать краткий перечень всего интересного, что произошло у нас и как мы живем в данный момент.
Ленинград в кольце блокады; часто бомбардировался, обстреливался из орудий. Топлива не хватает: школа, например, отапливаться углем не будет. Сидим на 125 гр. хлеба в день, в месяц мы получаем (каждый) примерно около 400 гр. крупы, немного конфет, масла. У рабочих положение немного лучше. Учимся в бомбоубежище школы, т. к. окна (из-за снаряда) забиты фанерой и собачий холод в классах. Дома живем в одной комнате (для тепла). Едим 2 раза в день: утром и вечером. Каждый раз суп с хряпой или чем-нибудь другим (довольно жидкий), какао - утром, кофе вечером. До последнего времени пекли лепешки и варили изредка каши из дуранды (теперь она кончается). Закупили около 5 кг столярного клея; варим из него желе (плитка на 1 раз)
с лавр. листом и едим с горчицей. <...>
9/XII. Пятнадцатиградусный мороз без сильного ветра, снега нет. Трамваи после вчерашних заносов не ходят. Целый день с утра до вечера идет отдаленная стрельба. Ребятам в школе дали без карточек (а возможно, будут давать и впредь) жиденького супа. Все-таки это что-нибудь да значит. Днем у нас с 10 до 5 часов света нет, самые неприятные последние часы - темно. Сегодня перетащили со двора дрова, которые легче всего стянуть. Днем поели клею, попили горячего кофе с хлебом, с салом, полусухарем и галетиной. Всего, конечно, минимальное количество, но все же это из ряда вон выходящее событие. Вечером думаем шить варежки. Спать лягу часов в 8.
10/XII. Погода все та же. В 6 часов утра мама ходила в очередь за конфетами. Но безуспешно. Вернувшись, сообщила радостную новость: нашими войсками взят снова Тихвин. Приподнятое настроение. Мама сшила первую пару варежек. Замечательные: просторные и теплые. Сегодня сварили суп на два дня из 10 картошек (2 кастрюли), кружки бобов, чуть-чуть лапши и по кусочку мясных консервов. Это уже третий двухдневный картофельный суп (после капусты кажется замечательно вкусным). Послезавтра снова капуста. Это последняя и уже неполная бочечка. Клея по городу нет. При случае запасем еще. Пока он идет у нас замечательно с разными острыми приправами.
Затоплен камин. Сейчас будем греться, пить кофе, читать вслух. Настроение бодрое. Ждем газет с подробностями о боях за Тихвин. Дневник я теперь пишу как только дают свет, т. е. после 5 часов.
11/XII. Сегодня еще радостная весть: наши войска взяли Елец. Потери немцев - 12 000 убитыми и ранеными, 90 орудий и т. д. На Тихом океане заваривается страшная каша. Япония действует вовсю. В школе было из-за холода 4 урока. Вероятно так будет и впредь. Собрались все дома до 2-х часов. Поэтому согрелись чаем. Выдано по сухарю и галетине. Обедать сегодня будем позднее. Вокруг упорные, но по-моему ложные слухи о прибавке хлеба. Идут разговоры об эвакуации через лед Ладожского озера. Кто говорит, идти пешком 200 км, кто - 250 км. На вторую декаду выдадут еще понемногу столового масла. Если удастся получить - замечательно.
Сегодня намечается шитье варежек для меня.
12/XII. После сильной ночной метели - замечательно ясное, морозное утро и день. Улицы занесены снегом. Трамваи не ходят. Испытал свои новые варежки - прямо спасение для рук: совсем не мерзнут.
Мама получила за первую декаду месяца 800 гр. черных макарон. Сразу же разделили их на 10 частей. Выходит - по неполной чайной чашке на кастрюлю супа. Суп сегодня уже варили с капустой. Папа сегодня ушел в школу на ночное дежурство. Взял 2 одеяла, надел свежесшитые стеганые ватные бурки: ведь в школе лютый холод! Такие же бурки, вероятно, будут готовы к среде для меня. Сейчас мы втроем сидим и читаем. Скоро пойдем спать.
Вообще все мы страшно похудели, в ногах и теле слабость, которая особенно чувствуется после пилки дров (даже очень непродолжительной), ходьбы и т. д.
Тело все время зябнет, пустяковые царапины и ожоги не заживают очень продолжительное время.
Уроки стараюсь приготовлять в школе, раньше ложиться спать.
13/XII. Газет еще нет, но сводка, кажется, хорошая. 2<-е> наступление немцев на Москву провалилось, с огромными для них потерями. Гитлер бесится, юлит, старается придумать хоть какое-нибудь объяснение провала “молниеносной войны”. <...>
На вечер план такой: греемся у камина, пьем кофе, читаем “Морского волка” и рано ложимся спать. Завтра также думаем отсыпаться. Сегодня начали подготовку к 20 числу: отрезали часть от 2-дневной получки хлеба. Так что к дню моего рождения каждый получит на пиру по такой добавке.
14/XII. Спали до 11 часов. День прошел незаметно. Варили обед, я доделал микроскоп, но еще не испытал его. Вечером прочли при камине 3 главы “Морского волка”. Скоро должны выключить электричество. До этого момента почитаю “Большие надежды” Диккенса. Потом - спать. К вечеру оставил четыре ломтика сушеного хлеба (очень маленьких), кусочек сухаря, пол-ложечки топленого сахара (чаю я не пил во избежание запухания), и будет еще благодаря воскресенью выдача шоколада. Сегодня подсчитал остатки клея - 31 плитка. Как раз на месяц.
В городе заметно повысилась смертность: гробы (дощатые, как попало сколоченные) везут на саночках в очень большом количестве. Изредка можно встретить тело без гроба, закутанное в саван.
15/XII. Туман при морозе в 25╟. Все покрыто инеем. По краям улиц скапливаются громадные сугробы. Снег убирать трудно, поэтому даже после не особенно сильного снегопада трамваи не ходят. В бомбоубежище школы - адский холод. Заниматься очень трудно. Мама идет сегодня на ночное дежурство.
С некоторых пор все замечают, что у меня опухает лицо. Думаю поэтому как можно больше уменьшить себе порцию воды. Вообще об опухании: по городу эта болезнь очень сильно распространена. Опухание начинается с ног, переходит на тело; многие умирают. Еще раз подчеркиваю громадную смертность среди населения. Возвращаясь из школы, можно встретить до 10 гробов.
16/XII. После 1 урока, ввиду холода, нас попробовали перевести в 11<-ю> школу; оказалось, что там еще хуже: к холоду прибавилось отсутствие света. Не знаю, как просидели 2 урока. Потом мы пошли в столовую. Съели по тарелке супа. Сейчас ждем прихода мамы. Затопили плиту, будем варить обед.
Наши части все продолжают теснить немцев. Газет еще не было, но кажется, нами заняты: Клин, Ясная Поляна и еще несколько станций и местечек. <...>
Вообще же настроение достаточно бодрым держать иногда трудно. Сказывается и холод, и недоедание.
17/XII. В школе - 3 урока: заболел физик. Кроме жиденького супа дали микроскопические дозы повидла. Хоть кое-что!
Дома согрелись кофеем. С утра оставили к нему понемногу хлеба. Мама дала по кусочку из остатков сала. Я свою порцию подцепил в камине на цепочках и оставил к вечеру. Буду есть и читать в постели (к своей кровати я провел лампочку). Сегодня отложили уже III порцию хлеба в фонд 20 числа.
Сводка, кажется, хорошая: кроме нескольких местечек наши войска взяли Калинин. Вообще же газеты приходят очень плохо.
Еще немного о школьных занятиях. В школе я почти совсем не пишу, стараюсь только понять и запомнить самое главное. Уроков в большинстве случаев дома не готовлю. Хватаю только самое главное.
18/XII. <...> Капуста идет к концу - осталось всего полбоченочка. Потом как-нибудь будем выкручиваться.
Все мы ждем не дождемся прорыва кольца блокады, а отсюда и улучшения положения населения. Все в очередях, на улице почему-то уверены, что это последний тяжелый месяц.
19/XII. Канун моего дня рождения. День после школы занят усиленной работой: пилим дрова, колем и таскаем в комнаты. Перед работой подкрепились остатками черных сухарей и кусочками сала с какао. Для истощенного организма работа кажется страшно тяжелой, руки быстро устают. Так или иначе, но в общем напилили довольно много дров. Остальные сложили плотным штабелем и забили досками (против воров).
Скоро будем обедать. Это не вредно, т. к. голод дает себя чувствовать, да и все тело ломит от усталости. Потом затопим камин, вымоем головы и ноги, сменим белье. На завтра мама достала за 10 пачек папирос маленький кусочек дуранды (дорого!). Из него и из бобов она устроит праздничную кашу. Отрезали сегодня последний (4) пай в фонд завтрашнего пира.
Немцы вспомнили о нас: вчера был короткий, но очень интенсивный обстрел, кажется, Куйбышевского р-на. Сегодня тоже кого-то обстреливали.
20/XII. Запишу о празднике немного. Он еще впереди.
Сейчас варится торжественный обед.
В школе сегодня много работали, я по уборке снега (2 часа), папа по разборке дома на дрова для школы. Потом я и еще некоторые ребята поехали на завод за буржуйками для школы и учителей. Завод - у Волкова кладбища. Большое “оживление”, масса гробов… По дороге видели неубранный труп на улице… Все это производит очень тяжелое впечатление. Привезли к школе 5 печурок. Потом, погрузив на санки одну, оставленную для папы, поехали втроем домой. Мама страшно обрадовалась: печурка чугунная, цилиндрическая, вес приблизит. 4-4,5 пуда. Приладили к ней самоварную трубу, затопили. Результат великолепный. В комнате сразу стало теплее. У мамы тоже удача: она достала 1200 гр. бомбошек.1 Сейчас это очень выгодные конфеты.
21/XII. Воскресенье. Спали в замечательном тепле от печурки до 10 часов. Потом согрели на ней суп и поели. Мама ушла на дежурство. Получили хлеб. Уже отрезали частицу в фонд Новогоднего праздника. Сейчас 2 часа, но уже темнеет. Только что кончился сильный артобстрел города. Немцы зашевелились, вероятно, благодаря теплу (t -2╟).
День рождения прошел вчера великолепно. Я получил замечательный коллективный подарок: альбом для рисования и великолепно изданную книгу “Античное и новое искусство” с замечательными репродукциями творений великих мастеров. Потом начался обед, состоявший из двух тарелок густого супа с капустой, каши из разваренных бобов сои с лапшой (кажется, никогда не ел такой вкусной!), кофе. К кофе было выдано по кусочку вареной почки, тресковых консервов, хлеба, меда. Из всего этого каждый состряпал десяток миниатюрных бутербродов и с наслаждением, медленно, съел. Кроме того ко сну мама выдала по нескольку конфет. Организм почувствовал сытость!
Камин не топили, т. к. великолепная печечка очень сильно нагрела комнату.
22/XII. Нуль. На улицах лужи. Теплый влажный ветер. После школы устраиваем “замор червя” ради нашей новой победы: взята Будогощ<ь> и еще неск<олько> станций. Это имеет громаднейшее значение для ленинградцев.
Вчера после обстрела была тревога. Полетали самолеты, похлопали зенитки. Бомб не слышали. Это первая тревога после долгого затишья. В теле все чувствуют слабость, но к Новому году ждем улучшения.
23/XII. Снова небольшое похолодание. На улицах скользко. С фронта новых вестей нет, по школам собираются ставить отметки за “I полугодие”. В теле слабость. Единственное что утешает - это надежда на скорое улучшение.
Комнатные условия в климатическом отношении благодаря печурке просто замечательные. Топим ее каждый день, суп варим тоже на день.
Очень беспокоит вопрос с продуктами: почти ничего не получено, а началась III декада.
P. S. Вот вести с фронта: вклеиваю вырезку из “Лен. Правды”. Судя по всему, немцам придется удирать, чтобы не быть окруженными.
24/XII. Настроение не очень веселое, т. к. сводки еще не слышал, во всем теле и особенно в ногах сильная слабость. Ее чувствуют все.
Сегодня узнали в школе о смерти учителя черчения. Это вторая жертва голода… Уже не ходит в школу преподавательница литературы. Папа говорит, что это следующий кандидат. Многие учителя еле-еле ходят.
Жить было бы можно, если бы получали вовремя наш маленький паек. Но это очень трудно.
Да, нужна сейчас Ленинграду немедленная помощь. <...>
25/XII. Сегодня Нинель из-за кашля и насморка, а - главное, для сохранения сил не ходила в школу. Мы же, придя в школу, узнали великолепную весть: !Прибавка хлеба! Получаем теперь по 200 гр. Это показатель нашего положения на фронте. У населения приподнятое настроение. Все воспрянули духом. <...>
26/XII. Из-за отсутствия света в школе занятий не было. <...>
У нас всех температура <тела> держится +36╟.
Это - слабость. Особенно сильно она ощущается после ходьбы или даже самой пустяковой работы. Ввиду этого (да и отметки выставлены) я до каникул не буду ходить в школу. Вылежусь и отдохну. Слабость у меня, думаю, после колки дров, последующей уборки снега в школе и поездки за печурками.
Все ждут новых улучшений. Прибавка хлеба громадный уже шаг в деле спасения ленинградцев.
Сейчас пьем вечерний кофе. Потом почитаем “Морского волка”. Кофе я стараюсь пить пустым: из хлеба насушены мельчайшие сухарики… галета расколота на мелкие части… имеется чайная ложечка повидла. Попозже, отдыхая в постели, буду читать и медленно поглощать все это… Замечательно!
Сейчас дана в<оздушная> тревога. Самолеты летают, но, вероятно, наши. Не обращаем ни на них, ни на тревогу внимания.
27/XII. В школу не пошел. Дома наколол дров для печурки, потом лег.
У Татьяны Александровны мама достала книгу Беляева “Властелин мира”. Кажется, очень интересная. На улице мороз 20╟. Стекла в узорах. Скоро затопим плиточку. <...>
Интересны образчики цен на толкучке: хлеб - 300 руб. кг; рис - 500 руб. кг; масло - 750 руб. (все это, конечно, в очень малом количестве).
Вообще все говорят о скором и резком улучшении в продовольственном отношении, а это сейчас самое важное.
28/XII. Опять двадцатиградусный мороз. С утра над городом гудят самолеты, но тревоги нет. Сводки информбюро пока не имеется.
Утром у меня температура 35,8, к середине дня немного повысилась. Завтра думаю опять не пойти в школу.
На толкучке обменяли сегодня на 3 куска сахару и коробок спичек около 500 грамм растительного масла. Это великолепно. Ведь в жировом отношении последний месяц у нас исключительно голодный паек (ведь по карточкам масло еще не было возможности получить!).
Образчик цен на толкучке: коробок спичек 10 руб.
Гробов сегодня по городу великое множество…
29/XII. <...> Слабость продолжается. До каникул в школу не пойду. “Обеды” на Нинель и меня берет папа. 1 числа по случаю праздника он получит за нас кроме супа еще какие-то блинчики.
3-го для ребят устроят спектакль в Б. Драматическом, и тоже “обед из 3-х блюд”. На него-то уж думаю сходить.
Сводки еще не слышал; но, кажется, наши дела на фронте хороши: взята станция Бабино.
30/XII. Чувствую себя значительно крепче и лучше. 3-х дневное безделье даром не прошло. Мама получила вместо мяса грудинку в 75%-ом размере. Все мы считаем, что это очень хорошо. <...>
Папа уходит в школу дежурить на всю ночь. Снабдили его какао, кружкой, конфетами и вообще чем могли (в школе поставили печурку, и он попьет ночью какао).
31/XII. Папа пришел с дежурства с радостной вестью: наш десант высадился в Крыму, занял Керчь и Феодосию и громит немцев. По заданию тов. Сталина Крым должен быть очищен от немецкой сволочи!
Сегодня празднуем Новый год. Вечером - пир (насколько возможно, конечно). К вечеру над столом укреплю медный кронштейн с лампой (ниже старого). Будем жить при 2-х лампах.
Настроение у всех хорошее, у меня хорошо окрепли ноги. Сейчас где-то бьют орудия - идет обстрел города. Мама ушла пешком (трамваи не ходят) в школу - надо получить карточки на новый месяц.
1/I. Двадцатипятиградусный мороз. Ясно. Сводка хорошая: нами заняты Калуга и Кириши. Папа ходил в школу, но там ничего особенно праздничного не было. Получили новые карточки.
Вчерашнее празднество прошло хорошо: на столе “великое обилие яств”, настроение замечательное. Произносились тосты за победу наших частей, за встречу всех нас вместе после войны целыми и невредимыми. Легли спать рано.
2/II1. Мороз 27╟. На улице прямо отхватывает нос и щеки. Ходил по фотомагазинам в поисках пленок для моего “Лилипута” (думал сфотографировать хотя бы один разрушенный дом, но ничего не нашел). Света не было целый день. Капуста кончается. Впереди нерешенная проблема супов (крупой в магазине и не пахнет, а есть так называемая “ржаная мука”, брать которую не хочется). Масло тоже еще не получено.
3/III1. Света еще нет. На сегодня была назначена елка для учащихся со спектаклем в Б. Драматическом театре и обедом. Когда пришли туда, то узнали, что она переносится на 7-ое число. Муку решили подождать брать. Будем ждать крупы. От фотографии придется отказаться, т. к. пленки нигде нет. Буду работать с микроскопом. Вот только дали бы свет.
У Нинели испортился желудок. Все очень беспокоятся. Поим ее салолом и часто даем вина. Сейчас испорченный желудок исключительно неприятная штука.
В городе наблюдается недостаток хлеба. Лавки пусты. Надеемся, что получим во 2-ую половину дня.
4/I. Продукты еще не получены. Вчера мама взяла на пробу 400 гр. “ржаной” (дурандовой) муки. Чайную чашку всыпали в суп. Сегодня попробовали: вкус дает, но и только. Капусту кладем уже только для вкуса, по неполной чайной чашечке. Сегодня мама спекла из части взятой муки и кофейной гущи лепешек и вечером сварила жиденькой кашицы. Все это кажется замечательно вкусным.
Опасность с Нинелиным желудком, кажется, миновала, но папа жалуется на слабость в ногах. Вообще же город вымирает… Смертность огромная; света нет; воды нет; трамваи не ходят; улицы покрыты снегом, который совсем не вывозится… Городу нужна срочная помощь.
5/I. Потеплело. Использовали это: перетащили все дрова со двора в комнаты. Днем был сильный обстрел нескольких районов города.
Настроение у всех невеселое: у папы состояние ног не улучшается, Нинель жалуется на желудок снова, продуктовая ситуация отвратительная. Организмы ослабли и требуют срочной поддержки… Особенно беспокоит нас всех сейчас состояние папы. Есть нечего, а впереди тяжелые времена.
К вечеру центром у нас становится печурка. Ради экономии керосина сидим при двух ночниках; если имеется интересная книга, читаем понемногу… Вид со стороны, вероятно, довольно унылый и мрачный.
На фронте положение пока не меняется. Кольцо рвут, очевидно, снаружи;
у нас же пока никаких улучшений, хотя город переживает страшно трудное время… город замирает…
6/I - 42 г. Целый день сидел дома. Погода неустойчивая, температура держится около 10╟. Сегодня до нас дошли кой-какие слухи о взятии Мги, что для нас, конечно, очень важно.
Около половины четвертого начался сильный артиллерийский обстрел нашего района. Били два орудия: часто, в продолжение 15-20 минут. Нинель в это время находилась на улице, и мы беспокоились о ней, так как снаряды шлепались очень близко.
Вчера вместо крупы взяли 2 кг “ржаной” муки. Перебрали сухари и растолкли мелкие обломки в ступке. Из этого всего в ближайшее время будем варить каши, а что касается будущего, то будем надеяться на лучшее, так как в противном случае положение просто безвыходное.
Завтра 7-ое - день, на который из-за отсутствия света перенесена наша елка. Света будем ждать сегодня вечером.
7/I - 42 г. К одиннадцати часам пошли в театр. Свет дали, поэтому елка состоялась. В сильном холоде посмотрели “Дворянское гнездо”. Артисты играли плохо; в пальто, валенках и шубах. Потом - обед. При впуске в столовую величайшая толкотня и беспорядок. Обед: крошечный горшочек супа, граммов 50 хлеба, тоненькая котлетка с гарниром из пшена и немного желе. Хлеб и котлеты принесли к вечернему пиру: предполагается каша из “ржаной” муки.
Завтра - занятия, хотя есть слух о продлении каникул. С фронта ничего особенно утешительного нет, но благодаря ли елке, обеду ли настроение бодрое (да и свет после 4 суток темноты).
8/I - 42 г. Вчера вечером, по моей просьбе мама достала у Юры остатки докторского микроскопа (штатив и труба). Юра перестал, очевидно, им интересоваться, а поэтому я попытаюсь эти остатки присвоить, тем более, что, присоединив к трубе объектив и окуляр от моего “козла”, я получил сносную для работы штуковину. Микроскоп этот не похож на наши теперешние; сделан, кажется, в Лондоне.
Вернувшись из школы (мы оставались дома, так как каникулы продлены до 15-го, что замечательно), папа принес еще скорбную весть: умер от истощения Владимир Петрович Шахин и еще один преподаватель. Все это действует угнетающе, а по городу везут еще гробы и гробы в громадном количестве… Ноги
у папы пока не лучше, мои тоже чувствуют слабость; скорее бы улучшение! Но с фронта ничего утешительного нет.
9/I - 42 г. Мороз не легче. Опять сидел целый день дома. Папа достал в школе по знакомству 4 кг муки (отходы от производства патоки) по 25 р. за кило. Я упоминал уже о свойствах, испытании и оценке, данных этой муке. Но теперь, благодаря мне, отношение к ней резко улучшилось: в энциклопедии я нашел статью, в которой указывается, что при производстве патоки получается некоторое количество глюкозы (виноградного сахара), о котором (или которой) говорят, что сейчас она очень поддерживает организм. Кроме того, муку можно менять на толкучке. Из мучной болтушки с некоторым количеством сахара получается какое-то подобие повидла. Она нравится всем, за исключением Нинели. С этой штукой с большим успехом нами пьется чай, кофе и т. д.;
я, кроме того, ем ее “сырьем”.
Некоторые изменения в городе: сняты кони барона Клодта с моста через Фонтанку; рядом рассажен сверху донизу бомбой дом.
Люди по городу ходят как тени, большинство еле волочит ноги; на “больших дорогах” к кладбищам масса гробов и трупов без гробов, трупы просто лежащие на улицах - не редкость. Они обычно без шапок и обуви… Трудно будет выдержать этот месяц, но надо крепиться и надеяться.
10/I - 42 г. Мороз свыше 20╟. Иней. В общем погода довольно веселая. Часто доносится далекая орудийная канонада; доходят слухи об окружении мгинского узла сопротивления немцев; о переброске войск из Ленинграда на Восток. Очевидно, где-то идут ожесточенные бои. <...>
11/I - 42 г. Мороз 25╟. Комната выстывает значительно быстрее. Свет дали только утром на короткое время.
Приходила к Нинели учительница художественного вышивания, дело у них затеяно большое: и вяжут и вышивают и еще неизвестно что хотят делать. Учительница эта живет на нашей улице, папа с ней знаком и говорит, что это мастер своего дела.
Сводок не знаем. Газеты приходят с опозданием в 2 дня. Радио не работает, на улицах газеты вывешивать перестали. Сразу что-нибудь узнать трудно.
12/I - 42 г. С утра 26╟-ый мороз с ветром. На улице все покрыто толстым слоем инея. Лицо и нос отхватывает начисто. С утра работал над увеличением увеличения микроскопа. Сблизил сколько возможно стекла окуляра. Диаметр поля зрения увеличился почти вдвое (следовательно, столько же и увеличение). Вечером как следует поработаю с ним.
Папа ходил пешком в райсовет. Сильно промерз и устал, но говорит, что ноги чувствуют себя лучше (не муке ли благодаря!).
Вернувшись, он рассказал, что хотя этого и не сообщают, на Юге у нас большие успехи: кажется, занят Мелитополь и окружен Таганрог. Если сведения верны, то наши дела очень хороши: немцам придется удирать из Крыма.
Кроме того есть слухи о скором продовольственном улучшении, что было бы очень хорошо.
13/I - 42 г. Великолепный солнечный день при таком же морозе. Великолепный и в других отношениях: объявили нормы крупы на первую декаду: 400 г. на человека; кроме того, со всех сторон идут слухи об окружении и взятии Мги. К сожалению, это только слухи, а газет и сводок за последние дни не знаем - нет.
С микроскопом пока работать нельзя, так как нет света, а при дневном зеркальце из-за своего малого диаметра (приспособлено зубное без черенка) слишком слабо освещает рассматриваемый объект. День прошел замечательно, если не считать маленькой размолвки между папой и мамой. По-моему, неправы были оба.
14/I - 42 г. Получили газеты за несколько дней. В последней прочли выступление Попкова “О продовольственном положении Ленинграда”, в котором
он говорит, что самые трудные дни ленинградцы пережили, что остается подождать всего несколько дней, что скоро Ленинград заживет полной жизнью. Это уже нечто очень много обещающее и определенное.
Завтра занятий в школе, вероятно, не будет, т. к. холода продолжают стоять те же, света и воды нет. По существу пока и учиться вовсе не хочется. Кончили читать книгу “Шиллер и Гете” (издание уже старое). В ней даны части биографий великих поэтов, освещена жизнь при дворах немецких герцогов, положение великих людей при этих дворах. Слишком слабо, с другой стороны, показано творчество Шиллера и Гете, почти ничего не говорится о их переписке, научной работе Гете и т. д. Оценили ее как полезную в том отношении, что ее можно взять как начало для глубокого изучения жизни и творчества великих немецких поэтов.
В ТПО1, где мы прикрепились на этот месяц, продуктов пока нет, а у нас все запасы (муки и лапши) уже на исходе. Надеемся получить в ближайшие дни. Воды и света нет целый день, за водой пришлось идти в гараж дома № 3.
Кончилась “глюкозная” мука, и может быть, к лучшему, т. к. после нее на зубах остается темный налет и щиплет язык и губы.
15/I - 42 г. Температура уже 13╟. Почти весь день стояли в очередях - сначала за хлебом, потом за водой. Основательно продрог. “Занятия” в школе были: ребята (как рассказал папа) сидели вокруг печурок и дрожали. Мы с Нинелей начнем ходить в школу только с понедельника. Тогда начнутся хоть сколько-нибудь правильные занятия. ТПО пуст, что очень печально: сегодня уже взяли чашку дурандной муки у Прасковьи Ивановны. Что будет дальше - сказать трудно.
16/I - 42 г. День богат событиями. Днем совершенно неожиданно явился Алик Портяки2. С ним я не виделся месяца 3. Вот настоящий друг! Он притащил мне около литра соевого сладкого молока! Он сейчас получает по первой категории; его мать, доктор, тоже; до последнего времени он доставал такое молоко. За “замором червя” заварили какао с таким молоком, вечером по две ложечки его добавили в кофе. Божественно, невообразимо, неописуемо вкусно! Пол-литра молока мама завтра попытается обменять на хлеб. Если не удастся удачно проделать это - оставим себе. Вечером - второе событие: пришла записка от директора школы, в которой тот сообщал, что папу берут в 11 школу в госпиталь для усиленного кормления и восстановления сил. Сделано ли это школой или по настоянию Райсовета, пока не знаем. Во всяком случае это очень хорошо: папа в последнее время жаловался на слабость, и мы очень беспокоились о нем, а там он как следует отдохнет. Сегодня вечером будем собирать его в госпиталь.
В школу мы пока ходить подождем, только Нинель будет ходить за супами. В завтрашний рейс она получит карточки папы, отданные для регистрации. Если их не отберут, то и нам будет легче, пока он будет находиться в госпитале.
Сегодня дали электролимит - в сутки 3 гектоватт-часа. Экономить придется здорово, но все же свет хоть какой-то будет.
17/I - 42 г. Очень хлопотливый день. Утром проводили папу в госпиталь, мама пошла пешком в школу. За обедами вместо папы пошла Нинель. Получила 6 супов, сходила к папе, отнесла ему карточки (все-таки взяли!). Он устроился, кажется, хорошо. Подробности сообщит потом. Вероятно, он пробудет там от 1 до 2-х недель.
Вечером уже варили суп втроем. Зашла погреться Соня3, мы нагрели ей воды, завтра дадим немного дров. В благодарность она принесла нам с мельницы чашку пшеницы, комок теста (из него мама смастерит кашу) и большую лепешку (самодельную). Вечером доели молоко, макая в него хлеб - замечательно вкусно.
Завтра встанем в 6, т. к. в ТПО будут давать крупу.
18/I. Встали вместо 6 в 10 и хорошо сделали: утром за крупой была очередь (давали гречневую и перловую), а днем мама получила совершенно свободно наши 600 г. Взяли и того, и другого, смесью. Вечером варим кашу из вчерашних приношений Сони, пишем папе письмо. Завтра в школу сходит Нинель только за обедом и к папе, т. к. маме снова надо идти - регистрировать карточки. Насчет школы соображения такие: пока нет папы, мама ходит в школу, надо носить воду, пилить дрова с ней. Если начнем ходить в школу, получать супы по многим причинам будет очень трудно; занятия в школе ни то ни се. Завтра еще Нинель посоветуется с папой: ходить или нет: слишком сложно будет все. <...>
19/I - 42 г. Мороз около 20╟, иней, но ветра нет.
Мама с утра ушла в школу с карточками, в 11 ч. дня Нинель пошла к папе и за супами. За “замором” она рассказала нам, как живет папа. <...>
В городе часты пожары от времянок: по пути она <Нина> видела громадный, дочиста сгоревший дом (угол Глазовой и Лиговки).
В школу пока решили не ходить - незачем.
Вечером ели кашу из теста и пшеницы. <...>
21/I - 42 г. Небо затянуто мглою, но мороз утром 30╟. Солнце чуть обозначается на небе светлым кругом. Уже пятый день мы живем без папы. Пока обходимся неплохо; немного туго с дровами. Стараюсь экономить их, как могу. Выдают еще по 50 гр. масла, но ТПО пуст.
На Лиговке, у люка, где есть вода, печально и смешно в одно и то же время… Толпа людей с ведрами и другими посудинами ругается, кричит; воду черпают стоя на коленях, проливают, толкаются; вода сразу же стынет, вокруг скользко.
Сгоревший дом весь в сосульках после тушения, еще дымится…
Вечером перед топкой печечки попробую (для тепла) удлинить трубу. Ложусь теперь сразу после еды: меньше чувствуется голод.
22/I - 42 г. Мороз гораздо легче. Мама и Нинель ходили к папе в госпиталь. Он живет там ничего, думает, что 24 его выпишут, т. к. громадный приток ослабленных. Наконец-то от Бори пришло письмо, датированное концом декабря. Он не представляет себе, что нам пришлось пережить в продовольственном отношении. <...>
Дров теперь уходит на печурку совсем мало. Экономим их - очень уж трудно заготовлять, да и в будущем они понадобятся. Вечером центр нашей жизни - печурка. Варим обед, мама читает что-нибудь вслух при свете 2-х ночников. К 7-8 часам с топкой и обедом кончаем и ложимся спать, чтобы экономить керосин и меньше чувствовать голод. Света у нас нет совсем уже несколько дней, но мы обтерпелись и привыкли уже к этому.
23/I - 42 г. В ночь на сегодня умер Владимир Николаевич Комаров1. Таня забежала вечером с вестью, что ему очень плохо. Мама посидела у нее до 12 ч., потом легли спать. Эту смерть папа предсказал уже давно: слишком уж худ был покойный… Утро хлопотливое. В ТПО получали масло (всего 150 гр.) и 400 гр. гречи. Страшно продрогли.
Державшаяся до середины дня Таня сдает - плачет… Ей многое пришлось перенести.
Получили еще чашечку пшена от Екатерины Ивановны, в обмен на полчашки портвейна: у ее дочери плохо с желудком.
Нинель кашляет. Вечером устроим лечение: крепкий кофе, ложку меда, портвейна, потом закутаем<ся> и спать. <...>
25/I. Те же 30╟ и замечательная солнечная погода. Встали как обычно, но во время чая, совершенно неожиданно, явился папа! Он, оказывается, удрал на несколько часов из госпиталя. Все мы очень обрадовались. “Замор” устроили хороший, с наст<оящим> кофе, хотя хлеба к нему получить не смогли - не было. Папа же принес кусочек хлеба с топленым салом. Напилили с папой дров (при теперешних топках мне хватит их на неск<олько> дней). В 4 ч. папа ушел обратно.
Вчерашняя сводка очень хороша: наши войска взяли Торопец. Очевидно, будет удар в тыл можайской группе немцев.
С водой туго: нет нигде. До завтра хватит, потом - буду изворачиваться.
26/I - 42 г. С утра воды нет ни капли. По 25╟-ому морозу, с детской ванной на саночках, после чая отправились за водой. На Пушкинской стали в громадную очередь к люку с водой. Страшно промерзнув, облившись, заледенев, наполнили и привезли ванночку. Хватит на неск<олько> дней.
Вчера вечером мама, простояв в очереди 11/2 часа, достала хлеб. Очень удачно: сегодня с утра по городу хлеба нет. Может быть в связи с некоторым “потеплением” его станут выпекать к вечеру.
После похода за водой днем к “замору” вне очереди топили печку.
27/I - 42 г. Мороз держится. Хлеб по городу в очень ограниченном количестве. Очереди. Воды нет. Хлеб постараемся получить завтра.
Опять приходил папа. “Замаривались” вместе, потом папа ушел. 29-ое день его рождения. Он, вероятно, выписывается из госпиталя, а вечером “пируем” (поскольку возможно).
Сегодня вечером я и мама хоть немного помоемся. По этому случаю мама днем ножницами выстригла меня наголо. Ведь я страшно оброс и волосами и грязью!
28/I - 42 г. С утра охотились за хлебом. Мотались до 3-х часов, но ничего не получили. К середине дня дали свет, воду (в подвалах), мороз полегчал до 24╟. В связи с этим надеемся завтра получить хлеб. Хорошо, что папы нет с нами! Сегодня обойдемся: потолкли чуток сухарей, гречки, сварили размазни; мама выдаст “целительной мучки”, поедим супцу.
Мы еще ничего, но что делается в городе! Половина (а может быть и больше) населения уже второй день не получает хлеба.
Несмотря на неудачи все трое поддерживаем бодрое настроение. В связи со светом почитаем “Господа Головлевы”, потом (пораньше) ляжем спать.
29/I - 42 г. Вчерашнему дню не суждено было кончиться так, как я написал: вечером уже окончательно вернулся папа. Принес немного хлеба (очень кстати) и пару котлет и яиц для праздника.
Сегодня потеплело: утром 16╟ мороза, идет снег. После величайших мытарств, наконец, получили хлеб. Папин день рождения пройдет хорошо. Хоть поедим хлеба вдоволь! В подарок папе поднесем брюки и варежки.
30/I - 42 г. 12╟ мороза. Это уже ничего - терпимо. С хлебом пока заторы, с водой - тоже. Газеты не выходят черт знает как давно. Новостей не знаем, но на фронте дела, кажется, идут успешно. Вчера вечером отвели, что называется, душу с хлебом, кроме того было “великое разнообразие” деликатесов, вино.
P. S. Успех под Харьковом: взята Лозовая, огромные трофеи, разгромлены немецкие дивизии.
31/I - 42 г. Мороз не крепче вчерашнего. С утра натаскал с Кузнечного 10 детскую ванночку воды. Папа принес из школы килограмм овса (его распределяли между учителями). Запарим его, будем варить кисели. На фронте дела, кажется, хороши: всыпали немцам в нескольких местах.
Объявили еще выдачи мяса, крупы и т. д., но в чертовом ТПО пусто.
1/II - 42 г. Февраль! Он начался 15╟-ым морозом. Уже февраль! Что-то он принесет с собой? В нашем кружке в последние дни частят разговоры об эвакуации, и верно: хочется удрать из Ленинграда. Слишком отощал и обессилел организм. Исхудали и устали, изголодались до невозможности, а никаких улучшений по существу нет…
Завтра начнем ходить в школу; я - ежедневно, Нинель - через день. Будет по 3-4 урока. Учиться, вообще говоря, не хочется совершенно (мозг ввиду общего ослабления не желает как следует работать, сосредоточиться), а учиться нужно.
Хорошо еще, что успешно идет пока наше наступление по направлению к Пскову и дальше. В последние дни вокруг города идет частая пальба, бывают сильные обстрелы окраинных районов. Надеемся, что немцев все-таки истребят у нас вокруг города, и уж тогда-то вздохнем свободно!
2/II - 42 г. Первый день в школе. Во-первых: занятия вокруг печурок,
в страшном холоду; во-вторых в ногах страшная слабость от ходьбы… Слабость в ногах, во всем теле… Ее ощущаем мы все ежесекундно. Пережиты страшные месяцы, что впереди - неизвестно. Пожалуй, если не будет очень резкого улучшения, медленное умирание… Будь крепкое местечко за пределами Ленинграда, эвакуировались бы без всяких разговоров. Пока - будем тянуться.
3/II - 42 г. Температура упала утром опять до 18╟. Хоть бы потеплело! Я и Нинель в школу сегодня не ходили: с самого утра охотились за мясом. Простояв до половины двенадцатого, получил 950 гр. хорошего мяса. Крупы пока нет… Известия невеселые: нами оставлена Феодосия. Как-никак это удар…
Среди нас тоже невесело. У папы расстройство желудка, отсюда сильная слабость. Нас это очень беспокоит.
Имеются слухи о людоедстве: случаи нападения на женщин и детей, еда трупов. Слухи из разных источников; поэтому, я полагаю, это можно принять как факт. Еще одно: на февраль на Нинелю “по ошибке” удалось получить детскую карточку: это очень хорошее подспорье.
4/II - 42 г. Погода та же. В школе не был, буду ходить только для связи через 2-3 дня. Пишу покороче сегодня: лень, во всем теле какая-то усталость… Заходил Алик; живет он ничего; принес бутылочку рыбьего жира и кусочек дуранды. Вечером варили кашу из пшенного концентрата (от девиц).
5/II - 42 г. <...> Вести с фронта получше: наша конная часть прорвалась в тыл к немцам.
В теле все та же слабость.
Слухи о людоедстве притекают в большом количестве. Очевидно, нет дыма без огня!
6/II - 42 г. Опять ясная и солнечная погода. Мороз с утра в пределах 20╟. Ох, уж эти морозы! Зима прямо небывалая.
Сходил в школу. Прозанимались два урока, потом из-за дыма, повалившего внезапно из печурки, были распущены по домам. Около часу простоял в очереди за водой, попилили немного дров. После всего этого в теле страшная разбитость и слабость. За “замором” уже 3-й раз лакомились рыбьим жиром с хлебом. Осталось еще на один раз. В ТПО выдают масло. С утра очередь страшная, к вечеру чуть меньше; мама волнуется: надо получить 350 гр.
В такие чудесные дни как сегодняшний еще сильнее и острее ощущаешь упадок сил и жалеешь о былом. Ведь солнышко чуть ли не припекает! День растет! (в 6 часов еще светло). Можно было бы гулять да гулять.
7/II - 42 г. Погода гораздо мягче, подсыпало снежку, воздух при 16╟ кажется чуть влажным. За день ничего примечательного не случилось. Мама стояла в очереди за ячневой крупой, но ее не хватило. Утешает то, что обещают пшено и сахарный песок на завтра.
Хлеба не прибавили, несмотря на упорные слухи (говорили, что слышали о прибавке по радио!?). Но опять-таки, нет дыма без огня, поэтому надеемся, что прибавка будет завтра. Сегодня вечером поедим новоизобретенной каши. Способ приготовления: овес, дважды промолотый в мясорубке, варится в кастрюле с содой и солью. Правда, промолка при теперешних силах дело трудное и вообще довольно канительное, но ждем, что каша будет вкусная.
8/II - 42 г. Погодка еще теплее: температура около 14╟. С утра страшная, непреоборимая слабость.
В ТПО снова привезли крупы, масла, мяса. Мама получила все причитающиеся нам 11/2 кило перловой крупой. Это еще за январь! Февральских норм пока нет, даже январский сахар не получен.
Будет ли, наконец, резкое улучшение? Когда? С фронта пока ничего нового, об операциях в районе В. Лук, столь важных для Ленинграда, что-то молчат…
В последнее время, если находиться на улице, слух иногда приятно поражается: на железной дороге гудит “овечка”1! Это после двух-трех месяцев молчания и полного омертвения жел<езной> дор<оги>.
9/II - 42 г. Мороз уже только 11╟ с утра. Из-за этого и в комнате значительно теплее, несмотря на малую топку. Был сегодня в школе; по пути около бани видел неубранный труп женщины. Он лежал чуть припорошенный снегом, вниз лицом; голова растрепанная и непокрытая…
Днем летел снег, погода мягкая; вероятно, поэтому сейчас особенно сильно вспоминаются прошлогодние зимние поездки в Красные Горы. Воспоминания приятные и чуть грустные: ведь неизвестно, когда-то еще увидишь старые места…
10/II - 42 г. Погода все та же. В школе сегодня не был: ходила Нинель. После “замора” устроили мертвый час; я не заметил, как проспал до 7 часов вечера. День, в общем, довольно пустой. Да, еще одно: утром мама получила, наконец, сахарный песок, довольно хороший.
По городу упорные слухи: Попков, будто бы, снят с работы и арестован. Если это верно, то и поделом ему.
11/II - 42 г. Мороз 12╟; с утра маленькая метель, но к середине дня проглянуло солнце, посветлело. В школу ходил сегодня только я: у папы уроков не было.
День сегодня принес много радости: во 1), прибавили хлеба, и мы в день уже получаем на 300 гр. хлеба больше (служащие - 400 гр.; ижд. 300; дети 300 и раб. 500), во 2), в сводке указано, что нашими частями ликвидирован основной узел блокады Ленинграда. К сожалению, больше ничего не указано. Где?
У нас в последнее время так же прочно, как “замор”, вошел в жизнь мертвый час; храним свои силы. Прямо удивительно до чего мы привыкли и почти перестали замечать отсутствие таких вещей, как свет, вода, уборные. Живем при ночниках, даже лампу зажигаем редко для экономии керосина.
В последнее время начинает замечаться некоторая забота о порядке в городе. На толкучке, разросшейся в последний месяц до невероятных размеров, начали энергично орудовать пешие и конные милиционеры; помои и нечистоты, выброшенные на улицу, заставляют убирать.
Эвакуация идет сейчас, по-моему, полным ходом. По утрам очень часто видишь саночки с вещами, ползущие к Финляндскому вокзалу, откуда идут эшелоны к Ладожскому озеру. Мы же об эвакуации пока не высокого мнения: идут слухи, что везде живется не сладко; да и появилась надежда на улучшение положения в Ленинграде.
P. S. Татьяна Александровна получила письмо из Ташкента от эвакуировавшихся родных. Они пишут, что там очень не сладко: работу найти трудно,
с продуктами очень туго, заработки невысокие.
12/II - 42 г. Наконец-то объявили I выдачу крупы на февраль. Норма такова: служащим 375 гр.; ижд. 250 гр.; детям 300 гр. В магазинах большой выбор круп, в большинстве очередей нет. <...>
Умерла наша школьная библиотекарша. Несколько дней не появлялась
в школе; когда послали проведать ее, то на квартире нашли трупы ее и брата, причем последний начал уже разлагаться. Вообще же трупов по городу все такое же множество…
Наши, когда шли в школу, против бани снова видели труп женщины.
13/II - 42 г. С утра промозглый туман при 19╟, но к середине дня неожиданно t поднялась до 10╟, стало ясно. Был в школе. Заниматься было отвратительно из-за дыма, валившего из печурок. Все же и по геометрии и по алгебре движемся вперед. Сводки сегодняшней еще не знаю.
Получили пшено, объявлена выдача сахару (всего 950 гр.), завтра ожидается выдача мяса и масла.
Интересен случай, иллюстрирующий трудность получения и ценность воды. В Волковой дер<евне> хозяйка загоревшейся квартиры выскочила на лестницу, по которой поднималась женщина с 2-мя ведрами воды. Несмотря ни на какие уговоры и мольбы первой, вторая воды дать не пожелала. В результате дом сгорел…
Большое число смертей в городе происходит все-таки от неумения или невозможности в некоторых семьях планово распределить пищу. Некоторые, например, получив утром хлеб, сразу же съедают его. Так же поступают с другими продуктами. Многие из обедающих в столовых, беря по нескольку блюд, в первые же дни исчерпывают всю карточку, а потом пухнут с голоду… У нас в этом отношении дело обстоит благополучно: план везде и всюду.
14/II - 42 г. День теплый, но пасмурный, а потому довольно темный. Сегодня отошла в прошлое уже половина февраля, прожилась вместе с январем в повседневных заботах и хлопотах быстро и незаметно. Быстро летит зима в этом году, не в пример прошлым… Не успеешь оглянуться - уже март, тепло, свет и, надо думать, жизнь и силы!
Объявили нормы мяса - на нас всех пока 750 гр. Впереди очень важная проблема - дрова. Она встанет вплотную и потребует немедленного решения. Вероятно, в самом начале марта. Что будем делать? - пока думать страшновато.
По источникам более или менее достоверным, немцы сейчас удерживают район Чудово-Любань-Тосно; шоссе Тосно-Мга; шоссе Мга-Шлиссельбург; Ивановское-Пелла-Горы. Снабжение Ленинграда и эвакуация идут так: Ириновской дорогой до Борисовой Гривы; машинами, частично по льду, до ст. Войбокала, потом поездом на Тихвин и т. д.
15/II - 42 г. Погода - благодать! Всего 3╟ мороза. Правда, из-за облачности немного темновато, но это ничего.
Неожиданная удача: получая хлеб, мама за 4 пачки “Антракта” получила 800 гр. хлеба!!! Отсюда замечательный “замор”.
Сегодня решили для пробы несколько дней воздержаться от употребления “глюкозы” и соды (первая, разболтанная и подслащенная, употребляется нами на “заморах”; вторая идет в довольно больших количествах в супы и каши). Оба продукта мы подозреваем в вредном расслабляющем влиянии на организм.
Вечером устроили генеральное мытье Нинели. Она села в круглый бак и была целиком вымыта мамой. С течением времени перемоемся так все.
Сегодня слышна частая пальба, над городом свистят снаряды, но, по-моему, наши. Я еще, кажется, ничего не писал о клятве Федюнинцев: быть к дню Красной Армии в Ленинграде. Если это будет так, то их будут встречать как настоящих освободителей. <...>
16/II - 42 г. Прекрасный солнечный день при 15╟. Небо становится по-весеннему ярко-синим. Солнце первый раз заглянуло в комнату, на край окна.
Был сегодня в школе. Заниматься было веселее, так как солнце било в окна, а печурки топились хорошо.
Объявили вторую выдачу крупы. Мама сразу же получила ее. Взяла гречей.
Писать много сегодня нет времени: в план вечера входит генеральное мытье меня и папы. Сейчас урываю время для дневника и приготовления алгебры между подкладыванием щепок в самовар для “замора”. <...>
18/II - 42 г. День подобен предыдущим, разве что гуще и темнее мгла по краям горизонта. Папа и я были сегодня в школе. На ходу ноги чувствуют себя значительно лучше, меньше слабость в руках. Конечно, главную роль тут играла сода.
Сводка сегодня интереснее: на одном из участков фронта сдался в плен со своей частью немецкий полковник - небывалый доселе случай! На Лен. участке фронта за 2 дня боев уничтожено 1300 немцев, много ДЗОТов, землянок.
Сегодня мама “поймала” на толкучке шофера, имеющего дело с продуктами. Договорились об обмене на крупу водки и папирос; пока за 20 шт. “Звездочки” взяли у него бутылочку масла, правда, довольно подозрительного. Срок мены - 21-ое, и удастся ли она, покажет недалекое будущее. <...>
Я, кажется, ничего не писал о том, что сейчас читаю. Перечитал недавно “Отверженных”, сейчас читаю “Емельян Пугачев” Шишкова. Читаю с большим удовольствием: интересно и легко написано, историческая часть дана замечательно, не удался только сам Пугачев… а жаль!
19/II - 42 г. В школу ходили Нинель и я. Дома остался папа: мама тоже ходила к себе в школу. Она обещала вернуться позднее, поэтому мы решили “замариваться” втроем. Только скипел самовар, неожиданно открылась дверь и появился настоящий, живой Боря1!!! в красноармейской форме.
Все мы бросились к нему. От радости чуть не плакали!
Сели к самовару. Боря из мешка достал масла, хлеба, сухарей, сгущенного молока. Пили чай и не могли наговориться! Ели, конечно, тоже не по-прежнему.
Пришла мама… Заплакала от волнения и радости; глядя на их встречу, и мы не могли удержаться от слез…
Оказывается, Боря до последних дней не знал о страшном положении в Ленинграде, а как только узнал, то, взяв продуктов, поспешил вырваться на несколько дней сюда. С большими трудностями добрался сюда, не знал, живы ли мы, цел наш дом. Всех нас очень сильно взволновала эта чудовищно радостная, необыкновенная встреча. Еще сейчас не верится, что приехал Боря!
В голове масса, хаос мыслей. Их приведу в порядок и запишу позднее: сейчас это невозможно сделать.
Пока коротко: Боря привез 3 больших буханки хлеба, немного сухарей, консервов, масла, баночку сгущенного молока, макарон, несколько концентратов. Это все для нас сейчас очень кстати! Вечером будет прямо пир. <...>
20/II - 42 г. Немного привыкли к мысли, что Боря у нас; он тоже стал спокойнее относиться к нашему виду. Утром, как и вчера вечером, поели побольше хлеба, масла. Странное ощущение сытости! (правда, съел бы еще!)
Боря с утра ушел по разным делам (к коменданту, обедать и т. д.); папа, Нинель и я отправились с парой саночек за дровами к Котовым (те на днях эвакуируются и продают дрова). За 250 р. купили дров: нагрузили саночки довольно плотно. Привезли, подняли дрова - ноги чувствуют крепость!
Выдавали сушеную картошку. Мама на всех нас получила 600 гр. Пустили
в сегодняшний суп целую горсть.
К “замору” пришел Боря. Кормят их хорошо, он даже принес хлеба и котлетину. Вообще же он чуть ли не сердится, когда наши супы и каши мы зовем замечательными… <...>
Сейчас мы будем обедать, Боря ушел ужинать; позднее, за самоваром, все вместе поговорим всласть.
Вчера, оказывается, была вечером тревога; правда, очень коротенькая.
21/II. День замечательный: очень светлый, но не морозный. Я целый день сижу дома, т. к. вчера вечером почувствовал озноб, а сегодня кашель, боль
в трахее и t днем почти 38╟. Ну, да это ничего. Вечером - горчичники, и, надо думать, все пройдет.
В смысле еды эти дни замечательны. Желудок, не в пример первым дням изобилия, принимает побольше хлеба уже вполне спокойно, ощущается приятная, здоровая тяжесть. <...>
Мама сегодня ушла к Балтийскому, узнавать о стационаре. Уже начало 6-го, но ее все нет. Правда, она говорила, что придет поздно может быть, но мы беспокоимся о ней - мало ли что!
Кончаю писать. Кончаю рано, так как вечером температура может вскочить, а тогда уже будет не до дневника. Будет что интересное - запишу под завтрашней датой.
P. S. Был обстрел города. Снаряды рвались где-то поближе.
22/II - 42 г. Погода еще лучше вчерашней, в комнате очень светло, на окна снова заглянуло солнце. Утром проводили в стационар маму, очень рады за нее: хоть сможет побольше полежать, отдохнуть от мелких домашних забот.
После вчерашнего горчичника чувствую себя гораздо лучше, t 37, 3, боль
в груди меньше. У Нинели что-то плохо с желудком. Вероятно, от большого количества хлеба.
Приходила учительница рукоделия. Кроме всего прочего показала, как вязать сети. Это, думаю я, в будущем понадобится.
Днем был очень интенсивный обстрел нашего района: ведь завтра день Красной Армии! Можно ждать завтра какой-нибудь “подарочек”, вроде бомбежки или обстрела почище сегодняшнего.
Завтра уезжает Боря. Рано утром он думает попасть на какой-нибудь поезд. Уедет - и, пожалуй, снова не будешь верить, что видел его наяву; все покажется сном… Когда-то теперь увидимся? Где и как произойдет следующая встреча?
25/II - 42 г. Пропустил 2 дня: валялся в постели, t 39, кашель. Сегодня уже встал, хожу, ничего. Боря уехал 23-го. Расставаться было тяжело… Кто знает, встретимся ли еще?
За эти дни объявили и выдали еще крупы, по 100 гр. масла, по 25 гр. какао (детям и рабочим выдают шоколадом), по 1/4 л. керосина. Хлопот полон рот, как видно из этого!
Сегодня к “замору” приходила мама. Выглядит она немного лучше, кормят их там сносно, хорошо с песком и маслом, первого в день 50 гр., второго - тоже. <...>
26/II - 42 г. Мороз опять упал до 22╟. Какая зима все-таки! Сходил
в школу, на обратном пути на Роменской видел горящий дом. Это четвертый пожар уже в тех местах! Четыре почти рядом стоящих дома горели! Прямо что-то сверхъестественное.
Объявили последнюю выдачу крупы и мяса. Сахар что-то задерживают; керосин сегодня получен. Сегодня варили дурандовую кашу (материал от Сони, в виде платы за варку супа на нашей плите).
Приходила из стационара мама. Принесла карточки. Вырезано из них очень мало. Перед уходом успели накормить маму кашей, согрели кофе. <...>
27/II - 42 г. Снова чуть теплее. Утро замечательно чистое и ясное, но
к вечеру немного вьюжит. В школу сегодня не ходил. Пошевелился немного дома: сходил за водой, вынес помои, попилил - ноги чувствуют усталость и слабость. Ее, наверное, долго будет не изжить.
За “замором” написали письмо нашим. Еще раз написали им, чтобы сообщили об условиях. Это - на всякий случай. К эвакуации же папа относится резко отрицательно.
28/II - 42 г. Сижу дома хранителем жилья и всего прочего. Ноги слабы, тело вялое. Особенно жалуется на это папа: он говорит, что ноги хуже, чем когда-либо. Чем объяснить это?
Был коротенький обстрел. Снаряды ложились где-то очень близко.
Сегодня вернулась из стационара мама. Чувствует она себя лучше, хотя ноги все еще слабы - да и понятно: слишком недостаточен срок и количество питания для таких организмов, как наши. Во время обстрелов много снарядов упало и около стационара мамы. Мама принесла с собой пару крупных осколков.
В последние дни читаем вслух и каждый отдельно Оскара Уайльда: папа на толкучке приобрел томик с главнейшими его произведениями.
Порций хлеба (да и всего прочего) снова чудовищно мало; аппетит адский! Снова мечтаем о прибавке.
1 марта 1942 года. Воскресенье, долго лежали в кроватях, слушая артобстрел города. Немецкие выстрелы слышны великолепно.
Весь день посвятили уборке: копоть, грязь и беспорядок у нас страшные. Вечером мама получила мясо (это последняя февральская выдача); поели его сырым, с маленькими кусочками хлеба - замечательно вкусно, чувствуешь себя волком.
Слабость в ногах не проходит, хотя последнее время едим каши, жидкие, правда, но все-таки каши. Может быть это нам только может казаться, что таким “обильным” питанием можно поправить такие организмы, как наши. Борис, например, говорил: “это не еда, не поправка, а вам надо бросать все да сматываться отсюда, ибо на такой пище далеко не уедешь, а второй блокады вам не пережить”. Последнее абсолютно верно.
2/III - 42 г. Только 4╟ мороза, снежок с ветром. Ходил с папой в школу; по дороге в полной мере “наслаждались” обстрелом; снаряды визжали через голову, рвались как спереди, так и сзади не так уж далеко. Как узнал позднее, досталось Волковой деревне. Имеются довольно большие жертвы. На обед сегодня у нас комбинация школьных супов (мама ходила в школу и принесла бидончик супа).
У нас в школе улучшение: на тарелку супа будет (вернее должно) теперь отпускаться вместо 25 гр. крупы - 40.
С фронта ничего существенного; прямо не знаешь, что и думать: то ли нечего сообщать, или по каким-то причинам об успехах наших войск не сообщают. Слухи же противоречивы; их две ветви: “ни в коем случае не эвакуируйтесь, наши дела на фронте очень хороши и прорыв идет” (!?); “бегите прочь из Ленинграда, к весне будет чудовищная каша, ибо немцы под носом” - черт их разберет!
3/III - 42 г. Летит снежок и засыпает на дворах города чудовищную мерзость; наш двор тоже принял чистенький и вполне невинный в эпидемическом отношении вид: горы нечистот до поры до времени впаяны в сугробы. В дни же, когда светит солнце, капает с крыш и пахнет весной, они уже текут на улицу и тоже пахнут, только отнюдь не весной! Бррр!.. <...>
4/III - 42 г. Мороз вскочил, вернее, упал до 18╟. Пренеприятный пронизывающий ветер, поземок, мелкий и сухой. Ходил в школу, ноги определенно крепче. Утром снова был артобстрел; немцы, очевидно, вводят теперь в обыкновение такие утренние “пробудки”.
Мама получила овсянкой последнюю февральскую крупу; кроме того получен сахар, правда, подмоченный. Теперь с крупой у нас не так уже плохо.
5/III - 42 г. Ну и март! 25╟ мороза при ясном небе и замечательном солнце.
Какая-то погодка будет завтра: я отправлюсь в школу за обедами. В последнее время начинает чуть-чуть пахнуть весной: солнце заметно пригревает, все раньше встает, дальше забирается в комнату; при ясной погоде в 8 часов еще светло, но все портит мороз, мороз чудовищный для марта, небывалый. Сегодня тихо; только днем откуда-то издали донеслась пальба, ни обстрелов, ни вестей с фронта не было.
За последнее время прочитал: “Емельяна Пугачева”, “В дебрях Индии” - пустейший роман, несколько сказок и рассказов Оскара Уайльда. Солнце, заглядывающее в комнату, использую на 100%: рассматриваю инфузорий из загнившей сенной настойки.
6/III - 42 г. 15╟, страшный ветер, серенькое небо. В школе только 1 урок, вернулся домой рано. По радио объявлялся обстрел, но близкой пальбы, по-моему, не было. Сегодня получено по первой мартовской выдаче: по 100 г. изюму, 100 и 200 мяса и 200 и 250 песку. Начало не плохо. Как-то быстро ползет март, близится весна, но тихо на фронте… Успеют ли что-нибудь сделать для нас? Хочется верить, что успеют, если же нет - трудно представить себе будущее… Растает озеро, как будешь снабжать такой город?
7/III - 42 г. День сегодня довольно интересный. Благодаря ли ясной погоде или близости весны немцы зашевелились: было 2 налета, а между ними реденький обстрел. Зенитки наши подняли невероятную пальбу (по ней мы и узнаем о тревоге), но самолеты наши оба раза появлялись, когда все уже кончалось…
Объявили выдачу крупы: по 200 г. на всех, 300 - на рабочих. <...>
8/III - 42 г. Международный женский день. Погода замечательная, солнце, 11 градусов. Поспали дольше обычного, до 12 часов занимались уборкой, потом - учительница. У нее я сегодня научился вязать сети - очень важная и полезная штука.
В 2 часа - “гвоздь дня”, праздничный “замор”. “Замор” замечательный:
с какао, банкой (Бориной) “сазан в томате”, чуть усиленной порцией хлеба, маслом, сырым мясом и изюмом. Ели с величайшей жадностью, получили некоторую сытость даже!
Девицы в последнее время работали на складе, поэтому сегодня принесли нам по гороховому концентрату.
Читаю “Записки” Юрьева. Книга очень интересно написанная, содержательная, полезная; например, о Малом театре в Москве, его знаменитых артистах создается вполне определенная, полная картина. <...>
11/III - 42 г. Снова 15╟; ясно, солнечно, безветренно. Ходил сегодня в школу, на I уроке пилил дрова, на III слушал ожесточенный обстрел города (как узнал потом, района маминой школы). Папа был на ломке дома, привез еще саночки толстых досок, страшно устал. Эти дни мы стараемся давать ему побольше каши, хлеба, чтобы такая усиленная работа как можно меньше отзывалась на нем.
Сводка сегодня интереснее: на северо-западном участке фронта прорвана линия укреплений. Какая? Насколько значительная и важная?
Объявлена выдача мяса: служащим - 150 гр., нам - 100 гр. Микроскопические выдачи…
12/III - 42 г. Еще раз можно сказать: “Ну и март!” - мороз 19╟ утром. Все, кроме Нинели, сидим дома; мама получила выдачу крупы овсянкой, выдача аналогична 1-ой, получено мясо - отсюда роскошный “замор”; “Прямо ястреба”, - говорит нам мама. Для экономии дров, при помощи материала от 3-х консервных банок, я поднял повыше колосниковую решетку; заходил Алик: все такой же бодрый и глядящий молодцом. Нового ничего не рассказал, живет по-старому - не так уж плохо. В сенной настойке появились какие-то крупные, похожие на туфелек инфузории. В поле зрения микроскопа кишмя кишат, охотятся.
Завтра - контрольная по географии. Знаю не много, учить не хочется,
а придется.
На очистке города от снега масса народу. Скалывают лед с рельсов, увозят; следующим же снегом их заметает вновь…
13/III - 42 г. !25╟ мороза! Черт знает что… Ходил в школу, изрядно померз, ветер забирался во все места, даже брюки. Из школы принес мучного супа, мама принесла хряпы; смесь - суп на вечер и утро. Продолжаю вязку сети, навязал уже около полуметра. <...>
14/III - 42 г. Нечто небывалое для середины марта -27╟ утром! А ведь скоро должны прилететь грачи! Нинель из-за мороза в школу не ходила, ходил только папа.
Я почти весь день вяжу сеть, только на короткое время показал нос на улицу (вынес помои и принес воды); мороз, надо прямо сказать, зверский: отхватывает лицо начисто.
Сводка ничего; в районе окруженной 16-й армии занято нами 2 районных пункта, на нашем фронте тоже имеются продвижения.
Целый день гудят самолеты, изредка постреливают. <...>
15/III - 42 г. Воскресенье, половина марта, но все те же чертовы 25╟. Мама утром ходила к Балтийскому за белым хлебом (его дают только больным желудком, но маме повезло: она купила за 25 руб. справку, по которой его можно получить). Придя домой, она обменяла 800 гр. (на 2 дня) белого хлеба на 1600 гр. черного - прямо замечательно! Папа ходил на воскресник - скалывал лед у школы, хорошо хоть, что их там покормили. Завтра папу берут в городской стационар; я снова остаюсь главным истопником, водоносом и т. д.
16/III - 42 г. Мороз все держится. Встали рано - папа к 9 ч. должен был быть уже в стационаре (Мойка 22). Нинель отправилась с ним вместе, чтобы узнать, как и что, и, если нужно, принести карточки (их нужно сдавать, а у нас не получено еще масло). Когда я вернулся из школы, то застал папу дома:
у него нашли вшей, пришлось зайти домой и переменить белье. К 2-м часам он снова ушел. Стационар, кажется, хороший; срок лечения 12 дней; домой приходить можно; кормят ничего: сегодня на завтрак рисовая каша, 150-200 гр. хлеба, кофе, 3 ложки песку. <...>
18/III - 42 г. Утром -21╟, днем дотянуло до 15. Прямо не верится, что уже вторая половина марта! В школе холод, занятия вокруг печек. Забегал папа,
к сожалению, им все еще не выдают масла, а это значительно снижает цену стационара. Днем был довольно частый обстрел. С фронта ничего нового.
19/III - 42 г. Чуть теплее; солнце, небо и воздух замечательные. Мама и я сегодня сидим дома, отдыхаем. Объявили выдачу масла всем, кроме нас, иждивенцев. Это хорошо: папе тоже, вероятно, начнут давать масло.
В квартире у нас произошел трагический случай: замерз муж Прасковьи Ивановны, Конст<антин> Алексеич1. Он пошел в баню куда-то к черту на кулички, прислал поздно вечером оттуда человека с вестью, что лежит и не может идти… Его жена (какое дать ей название!), побоявшись идти к нему с саночками одна, тем не менее никому ничего не сказала. И вот результат! Почти убийство.
20/III - 42 г. Утром снова 19╟ мороза, промозглая мгла, холод пронизывает. Днем - лучше: яркое солнце, тает; идти из школы было уже тепло. Вот новое по городу за последние дни: идет массовая уборка снега из дворов, у Обводного, например, на мосту постоянно стоят грузовики, сани с ящиками, сваливающие груды снега за перила. Целыми днями над городом носятся и гудят самолеты, много самолетов; изредка начинается страшная пальба зениток - очевидно, над городом появляется вражеский самолет. Говорят, что площадь Урицкого вся вскопана снарядами; сгорела довольно большая часть Гостиного двора.
Наш управхоз зашевелился: двор немного приведен в порядок, из стены выведена труба - бежит вода.
Толкучка разрослась невероятно, масса ценных вещей, красивой посуды, всякой всячины. <...>
21/III - 42 г. Можно ждать перелома: t╟: c -16╟ утром, после солнечного дня и пасмурного вечера она поднялась до -9╟. Насколько это верно, покажет завтра.
С утра я занимался уборкой: ведь сегодня день маминого рождения! Мама и Нинель в школе; первая - за белым хлебом, вторая - за обедом. К трем часам поели супа; к четырем пришел папа, поставили самовар и устроили торжественный “замор”. Маме поднесли великолепную чайную чашку, купленную папой на толкучке. На “заморе”: черный и белый хлеб (копился нами за несколько дней), Борины “сазан в томате” и сгущенное молоко, сахарный песок и натуральный кофе. Поели хорошо; отвели, что называется, душу.
Сегодня объявили выдачу сахара и крупы. Нормы старые, завтра попытаемся получить то и другое.
В последнее время участились обстрелы города, бьют по разным районам. Жители же совсем спокойны: то ли привычка, то ли перенесли неизмеримо больше. Сводка бодрая: части Федюнинского теснят немцев, продвинулись на несколько километров; определенного же ничего. <...>
24/III - 42 г. Пасмурно, чуть выше нуля, тает сильно; дует теплый, приятный “ветер с запахом”, запахом весны. В школу ходила Нинель; я сижу дома, не считая походов в ТПО (караулим масло), читаю “Страницы прошлого” артиста Ростовцева.
Когда пришел папа, серьезно поговорили о перспективах и эвакуации. Уехать почему-то хочется страшно, но кто знает! Папа все-таки не советует уезжать.
25/III - 42 г. Пасмурно, чуть выше нуля, моросит меленький дождик, по улицам вырастают лужи, ширятся и грозят превратиться в непроходимые моря. Освещение слабое, в комнате темновато. Настроение невеселое. Был в школе: там опросы, контрольные и т. д. Надо бы пойти в школу и завтра, ну да наплевать! Пусть по некоторым не аттестуют - заниматься начнем по-настоящему только с 1 апреля.
Объявили выдачу крупы и растительного масла, но в чертовом ТПО пусто. Судя по слухам, эвакуируется масса народу. Поневоле и у нас разговоры и мечты об эвакуации и, главное, жизни где-нибудь в приуральских степях,
у наших. Помечтать - приятно, но ехать чорт знает опять-таки. Пока же план таков: устраиваться здесь получше. Мама, например, устроится может быть работать в детдом; меня она тоже хочет пристроить на какую-нибудь работу.
26/III - 42 г. Погода подобна вчерашней, прибавился мокрый снег с сильным ветром. Город наводняется, текут ручьи. Получили 2 письма: от тети Вари и знакомого папиного учителя, эвакуировавшегося к родным, недалеко от Кадуя. Наши очень беспокоятся о нас, ждут писем. Учитель пишет, что условия жизни плохи. Вот и эвакуируйся! Был, как и полагается, сильный обстрел.
В городе распространяется довольно широко цинга.
27/III - 42 г. Снова -10╟… Пронизывающий ветер, после вчерашнего таяния гололедица. Первый день каникул, поэтому ходил в школу только за супами и получил 6 штук тарелок (папа сегодня выходит из стационара). В школе слухи о том, что с 1 апреля учителям дадут I категорию: и давно пора! Утром успели получить растительное масло. В городе тихо; ни самолетов, ни обстрелов.
28/III - 42 г. Прекраснейший солнечный день при зверских и неуместных -14╟. Папа и мама пошли в школы; папа - на собрание, посвященное концу четверти. Я, сделав все обычное по хозяйству, пошел потолкаться на толкучке (там масса интересных вещей). Наблюдал немецкий самолет, который появился на большой скорости над городом, выпуская за собой белый дымок. Зенитки открыли по нему частый, но не блестящий по своей меткости, а потому и безрезультатный огонь.
Я и папа вернулись домой почти одновременно; папа сразу же спешно послал меня в школу, т. к., оказывается, утром надо было явиться в школу для генеральной уборки. (Надо сказать, что выпущено постановление о мобилизации всего населения с 15 лет для очистки города). Явился в школу поздно, но отговорился тем, что привлекли по жакту для сколки снега: скандала избежал. Теперь ежедневно, по 2 часа будем направляться школой на работы (так будет до 8 апреля).
Благодаря собранию, кроме супа выдали по микроскопической порции пшенной каши. Получили 4 каши и с величайшим удовольствием съели их за “замором”. Слух о I категории для преподавателей определился и утвердился в положительном смысле.
29/III - 42 г. Погода - точная копия вчерашней и, следовательно, прекрасная. Утром удачная охота за сливочным маслом; получено вместе с новой выдачей (всем, кроме иждивенцев) 1050 гр. ! Давненько не было столько масла! От карточек (масляных) остались только корки - ни одного талона, а этого не было уже несколько месяцев.
Город принялся за уборку. На улицах масса народу с ломами, лопатами и кирками. Солнце помогает им вовсю. Уклоняющихся от повинности задерживают милиционеры (была, например, оцеплена толкучка и устроена проверка документов). <...>
Немцы разлетались: самолеты появлялись над городом несколько раз. Зенитки, как и полагается, страшно, но безрезультатно палили.
P. S. Пробуждение сегодня не совсем обычное: с грохотом и звоном выбитого стекла. Очевидно, где-то поблизости ляпнулся снаряд. Я искал, но следов не нашел… Снова хлопают зенитки. Пойду высунусь и посмотрю.
30/III - 42 г. Утром - мороз около 20╟, ветер, снег, вьюга. Я и папа работали в школе по очистке от снега и льда школьного двора. Здорово устали, получили повестки, где отмечается выполнение нами трудповинности. К середине дня погода разгулялась, появилось солнце, t╟ поднялась почти до 0.
Папа и мама получили рабочие карточки. Интересно: как-то будут выдавать продукты I категории в апреле?
Вчера мне на толкучке повезло - за 35 руб. приобрел 50 мм микрометр. Постараюсь на толкучке же “обратить” его в бинокль или продать повыгоднее. Объявлена выдача крупы; служащим по 300 гр. <...>
31/III- 42 г. Утром -10╟, следовательно днем страшно тает. Был в школе; опять работал на снегу и снова устал самым основательным образом. Обратно ноги шаркают… Вернулся - пошел на толкучку с микрометром. Повезло: обменял его на военный светящийся компас и монокль. Теперь есть во что наблюдать немецкие самолеты.
…Последний день марта. Завтра начнутся в школе серьезные ежедневные занятия, полетит вперед на всех парах апрель. Будь бы настоящее тепло - весна была бы полная. Положение по существу уже несколько определилось: нормы установились - жить можно; эвакуироваться не будем; пока остался открытым вопрос о бомбежках, окончательном освобождении от блокады, весеннем наступлении.
1 апреля 1942 года. Хотя утром и -8╟, днем тепло по-настоящему. В зимнем пальто на солнце просто жарко. В школе - 4 урока за партами, потом - трудповинность: прокапывали сквозь сугробы проход к двери в бомбоубежище. На обратном пути приходилось уже выбирать дорогу: улицы частично непроходимы из-за потопа. Видели трех крупных ястребов над городом; очевидно, начался перелет уток и других птиц.
В нашей школе 10-м классам дали карточки служащих; подали ходатайство о “применении” того же и к 9 и 8 классам. Хорошо бы, но маловероятно.
Над городом очень часто появляются на громадной скорости “немцы с хвостами”. Изредка постреливают. Газета пуста.
2/IV - 42 г. По виду форменная зима: серое небо, сыплет с самого утра снег, -5╟. После уроков работали и, по-моему, совершенно зря: снег сразу же засыпает очищенное. После работ “на снегу” последних дней ноги и руки от работы ломом ослабли и снова отказываются работать…
В школе новый предмет, называемый “противохимическая защита”. Упор на то, что очень и очень возможны в самом близком и неожиданном будущем “химподарки” от немцев; половина передовиц посвящена этому.
3/IV - 42 г. Зима при старых -5╟: все покрыто довольно толстым свежим снегом, пасмурно. Ноги слабы с самого утра. Чертова работа! Во время сегодняшней - очень сильный обстрел Московского района. Снаряды свистели в течение часа на все голоса и рвались сравнительно близко. Снова почему-то порции пищи кажутся особенно малыми, особенно сильно чувство голода.
…Встает дровяной вопрос: дрова, привезенные папой, кончаются…
4/IV - 42 г. Ясный солнечный день при -10╟. Снова в школе после уроков работа по очистке двора от снега, и снова вымотались очень основательно. Была надежда на отдых в выходной, завтра, но сегодня и она рухнула: завтра в 9. 30 воскресник (какой только черт его выдумал!). Днем снова обстрел, не частый, но растянувшийся на несколько часов. Вчера обменяли 1/2 л. водки на 5-5 1/2 кило овса. Мена удачная: можно целых полмесяца варить хорошие каши (промалывая распаренный овес через мясорубку). Выдача крупы и сахару: всего 1 кг крупы и столько же сахару.
P. S. В 7 часов - сирена: воздушная тревога. Начали палить зенитки, загудели самолеты. Я вышел во двор с моноклем. В течение часа наблюдал, как “юнкерсы” парами проносились над головой, что-то сбрасывали, пускали ракеты. Еще сейчас постреливают…
5/IV - 42 г. Погода та же. С утра (10 часов) и до 4 часов работали на воскреснике. Поизмотались здорово. По дороге туда набрал осколков от зениток, видели на углу Роменской и Лиговки чудовищную воронку от бомбы (вчера ночью тоже была тревога). Яма шириной с улицу. Днем, во время работы, была тревога, но вражеских самолетов не было. <...>
6/IV - 42 г. В природе все по-старому. Ночь прошла спокойно, ни тревоги, ни обстрелов. С третьего урока ушел из школы - неожиданно разболелся желудок. Летали немцы, палили зенитки; я понаблюдал за ними в монокуляр. Сводка оптимистическая, но опять ничего определенного.
Собираются сведения о бомбежке и, судя по виденному и слышанному, разрушения громадные.
7/IV - 42 г. Сегодняшний день можно считать первым весенним, ибо тает с утра, а днем t +4,5╟. Над городом с самого утра гудят самолеты; “немцы с хвостами” не появляются. На обратном пути из школы подобрал и поставил дома в бутылку с водой несколько веток тополя, на которых уже зеленые, крупные, пахучие почки... <...>
9/IV - 42 г. Утром пасмурно, но выше нуля. В середине дня проглянуло солнце, тает чудовищно, улицы потоплены. Опасения оправдались - работы продлены до 15-го, но в школе сегодня работ не было. За эти дни убрано очень мало по городу; один сегодняшний день уберет снега больше, чем все население города. Очевидно, нам теперь всю весну и лето, под разными соусами, будут преподноситься разные повинности. Кончится снег, начнется земля, огороды и т. д.
Божественный “замор”: мама получила в ТПО сельди (4 штуки и хвост) и новую выдачу масла (600 гр.). Сельди крупные, жирные, толстые - божественные, с не менее божественными молоками. <...>
11/IV - 42 г. Пасмурно до 4-х часов, потом, как обычно теперь, ясный, солнечный вечер. Таяние заметно чуть меньше; но то, что сделано по городу погодой последних дней, не поддается описанию. “Проклюнулись” в большинстве мест рельсы, обтаяли и сохнут части мостовых и панелей. Только некоторые улицы завалены снегом, а на перекрестках - громадные моря (канализация еще не оттаяла и люки полны до отказа). В школе убирали после уроков грязь и нечистоты. На завтра никаких воскресников не объявляли, и это очень хорошо: хоть выходной проведем дома.
12/IV - 42 г. День можно вполне назвать весенним, ибо очень тепло, тает чудовищно, ветерок теплый и наполненный разными запахами, многие из которых будят массу приятных воспоминаний.
На то время, когда должна была прийти учительница рукоделия, я отправился гулять по Невскому. Он уже очистился от снега, подсох, довольно оживлен; на солнечной стороне, на каждом уступе стены или тумбочке греются выползшие из домов с книгами и газетами изможденные ленинградцы.
Последние дни над городом тишина: ни налетов, ни обстрелов. Сводки информбюро ничего не говорят и не разъясняют; мы же частенько строим теперь догадки и планы на будущее, которое покрыто таким мраком, что и черт выколет оба глаза…
13/IV - 42 г. Утром маленький морозец, зато днем идеально чистое небо и замечательное солнце. Школьный двор почти весь обтаял, поэтому после уроков поковырялись только для вида. Ноги плохи. Слухи: о прекращении эвакуации, о скором выселении из Ленинграда некоторых категорий, например,
с судимостями, спекулянтов, эвакуированных и т. д.
14/IV - 42 г. Утром -5╟ ниже нуля, зато ясно. Вместо школы пошел
в поликлинику лечить зубы. Поставил несколько пломб. Вчера ночью был обстрел Моск<овского> р-на. Один из снарядов пробил крышу и разорвался в 5 этаже 4<-й> школы. Сегодня днем тоже немного постреляли. Мама получила в ТПО довольно хорошее мясо, новую выдачу растительного масла. Интересно, что последнее время на иждивенцев почти ничего не дают, очевидно,
в связи с набором в ФЗО. У нас идут серьезные разговоры о переводе меня с этой проклятой категории.
15/IV - 42 г. Прекрасный теплый день. На обратном пути из школы папа и я погрелись у стены дома. Солнце печет замечательно. Слушали сильнейший обстрел города. Очевидно, немцы, прослышав о постановлении Исполкома Ленгорсовета о восстановлении трамвайного движения по некоторым маршрутам, вознамерились в первый день хождения трамвая победокурить.
Один из номеров идет до Нов<ой> Деревни, и это, несмотря на слабость
в ногах, пробуждает в голове некоторые желания и планы. Я думаю, например, в выходной день поехать до кольца и погулять где-нибудь у Островов. Возьму с собой рогатку, банку для живности из прудов. <...>
17/IV - 42 г. День великолепный, и распространяться о погоде нечего. Утром отправился на Международный устраивать “ремесленные дела”. Туда (часть пути) ехал на трамвае, потом непрерывно ходил до 3-х часов. Устал страшно. <...>
18/IV - 42 г. Днем t дошла до +10╟. В школу не ходил, т. к. велики мои надежды на удачный исход дела с Р<емесленным> У<чилищем>. <...>
Сейчас, захватив рогатку, пойду охотиться на воробьев, да и погуляю заодно. Сегодня видел над нашим домом поющего жаворонка - интересно! <...>
20/IV - 42 г. К 10-ти отправился в Райсовет узнавать о своих делах. Дорогу туда и обратно проделал на трамвае, поэтому, устав очень мало, вернулся рано. Результаты таковы: завтра, к 10 часам явиться на медосмотр в 18-ую поликлинику, потом снова в Райсовет, уже за путевкой в Р. У. Захватить
с собой уже продуктовые карточки…
…Сейчас жду папу и Нинель из школы, размышляю. Решил воспользоваться временем, покоем и тишиной, царящей в квартире и вписать в дневник день великого переворота в моей жизни. Немножко грустно… Влияет, конечно, на настроение прекрасная погода, грачи, ломающие для своих гнезд ветки с деревьев у церкви, бабочка (кажется, траурница - большая и черная) - первая! - пролетевшая сейчас по улице. На первый взгляд все это весеннее, веселое, но… война и блокада - 2 слова, объясняющие все. Весеннее - недоступно.
С другой стороны, как-то отрываешься от своих, дома будешь только ночевать, пожалуй! Вообще же из нас, наверное, очень быстро “спекут” должных электромонтеров и сварщиков и пошлют по предприятиям. Работы по городу этим специальностям, вероятно, будет много.
21/IV - 42 г. День ясный, t прямо летняя (+15╟, +17╟). К вечеру набежали тучи, полил дождь с грозой, первой весенней грозой! Он смоет, верно, весь оставшийся снег и, главное, грязь.
Ногам сегодня нагрузка большая: ходил с утра и до 6 часов (с небольшими перерывами). Прошел медосмотр, получил путевку и, наконец-то, определился в училище. Карточки сдал, завтра к 8.30 надо уже явиться в Р. У.; завтра же перехожу на училищное питание. Как-то и что-то будет?
Получили письмо от Бори. Нового - ничего. <...>
3/V - 42 г. Воскресенье. Погода теплая, но пасмурно; к вечеру даже маленький дождик. Проснулись утром от страшной зенитной пальбы и воя осколков. Шел налет. Он повторился еще раз перед моим уходом в Р. У. Обед и ужин дали вместе, поэтому пришел домой довольно рано. На ночь надо будет соорудить горчичники: простудился, чихаю, кашляю. Побаливает голова.
Утром нашел у себя на простыне жука дровосека! Очевидно, он только что вылупился, вылез из чурки (она лежит у меня под кроватью) и попал ко мне. <...>
15/V - 42 г. Довольно ясно, тепло; вылезает трава, развертываются листья. В училище ничего нового, но занятия, по-моему, идут все-таки вяло…
Завтра Нинелин день рождения. Устроим “замор”, который обещает быть замечательным. Хлеб подкоплен.
Толкучка обогащается: скоро эвакуация, и отъезжающие распродаются.
16/V - 42 г. Пасмурно, но тепло. В училище делали заготовки для граблей, работка ничего себе! В 6 часов - “замор”. Поднесли подарки, я - семена редиски. Пока больше не пишу: надо начинать торжество.
17/V - 42 г. Воскресенье. Погода совсем летняя: 15╟ тепла; в трамваях жарко. “Замор” вчера был замечательный. Я наелся до отвала (не зря копил!).
В училище выдали обед и ужин вместе, в 1 час дня, поэтому вернулся домой рано. Что будем делать - не знаю. Может быть, если Нинель придет рано, сходим в кино.
…Поминутно вспоминается былое, которое повторялось бы и сейчас, не будь проклятой войны. И понятно: трава уже большая, скоро будут листья (на кустиках уже есть), а погода!..
А тут с утра до вечера я - в училище, да и все остальные из-за питания поздно сидят по школам.
Публикация Нины Тихомировой
, который содержит девять страшных строк. Каждая посвящена смерти одного из близких. Последняя запись: «Осталась одна Таня». «АиФ» разыскал блокадный дневник другой ленинградской школьницы, Тани Вассоевич . Они обе жили на Васильевском острове. Таня Савичева сначала ослепла, потом сошла с ума от пережитого и умерла в эвакуации. Скупые строки её дневника стали обвинительным документом на Нюрнбергском процессе. Таня Вассоевич выжила и ушла из жизни два года назад — в январе 2012 г.Дневники двух Тань — как две стороны медали. Тёмная сторона — трагическая смерть, светлая — победа выживших.
Подвиг Тани
Дневник Тани Вассоевич хранится в доме её сына, профессора Санкт-Петербургского государственного университета Андрея Вассоевича . Таня начала делать записи 22 июня 1941 г. Здесь и первые бомбардировки Ленинграда, и 18 июля 1941 г., когда кольцо вокруг города ещё не сомкнулось, но уже были введены карточки на продукты. В сентябре — первое занятие в художественной школе, которое не состоялось: «Наш преподаватель, сложив мольберт, сказал, что идёт добровольцем на фронт». Занятия в средней школе начались в ноябре: «Наш класс был почти в полном составе» (потом в классе их останется двое мальчиков и девять девочек из сорока). Таня описывает бесконечное стояние в очередях за порцией хлеба, которая для детей и неработающих за несколько месяцев ужалась с 400 г в день до 125. Они варили столярный клей и ели его.
Как великое счастье Таня описывает случай, когда они стояли в очереди за продуктами вместе с одноклассником и им досталась дуранда (спресcованная плитка из шелухи подсолнуха. — Ред.). Для покупки продуктов по карточкам были нужны деньги, а в их семье средств катастрофически не хватало. И старший брат, вместо того чтобы съесть свою порцию хлеба, продавал её на рынке, а деньги отдавал маме, чтобы она могла отоварить новые карточки. Он делал это, пока мама не догадалась и не запретила так поступать.
Старший брат девочки, 15-летний Володя , умер от голода 23 января 1942 г. в 6.28 — записано в дневнике. А Таниной мамы, Ксении Платоновны , не стало 17 февраля 1942 г. в 11.45. «Той зимой в городе умирало более 4 тысяч человек в день. Трупы собирали и хоронили в братских могилах. На Пискарёвском кладбище в братских могилах похоронено более полумиллиона человек, — говорит профессор Вассоевич. — Таня, будучи 13-летней девочкой, на оставшиеся деньги купила для брата гроб. Её мама этим заниматься уже не могла, она от слабости не вставала». Смоленское кладбище города было закрыто, там не принимали покойников, однако Таня уговорила сторожа вырыть могилы. Из дневника: «На похоронах брата была тётя Люся , я и Толя Таквелин — Вовин лучший друг и одноклассник. Толя плакал — это растрогало меня больше всего. На похоронах мамы была я и Люся. Вова и мама похоронены в настоящих гробах, которые я покупала на Среднем проспекте у второй линии. Худяков (сторож на кладбище. — Ред.) вырыл могилы за крупу и хлеб. Он хороший и был добр ко мне».
Когда умерла Танина мама, её тело лежало в квартире 9 дней, прежде чем девочка смогла организовать новые похороны. В дневнике она нарисовала план участка (см. рисунок Тани. — Ред.) и отметила места захоронения близких в надежде, что, если выживет, обязательно установит на могилах памятники. Так и произошло. На рисунке с кладбищем Таня, обозначая даты смерти брата и мамы и их похороны, использовала придуманный ею шифр: она понимала, что родственников на закрытом Смоленском кладбище похоронила полулегально. Лишь потому, что сторож Худяков был тронут её детской заботой и пошёл навстречу просьбе ребёнка. Измождённый не меньше других, он рыл могилы в почти сорокаградусный мороз, подкрепившись кусочком хлеба, который Таня получила по карточке умершего брата. Потом она рассказывала сыну, профессору Андрею Вассоевичу, что по-настоящему страшно ей стало, когда она оформляла свидетельство о смерти брата: «Регистратор в поликлинике достала карточку Вассоевича Владимира Николаевича и крупным почерком написала слово «умер».
Страница из дневника Тани Вассоевич. Фото из архива профессора Андрея Вассоевича
Золотая рыбка
«Мама и её погибший старший брат были очень близки, — рассказывает Андрей Вассоевич . — Владимир увлекался биологией, вся их квартира была уставлена цветами, а для сестры он устроил аквариум с рыбками. В 1941-1942 гг. в Ленинграде была небывало холодная и снежная зима. Люди ставили в квартирах буржуйки, топили их мебелью. Мама с братом кутались в одеяло и чертили планы дворцов с бассейнами, рисовали оранжереи. Недаром мама после войны поступила в институт на архитектурный факультет. В блокадную пору в их районе на Васильевском острове продолжала работать библиотека, куда они ходили за книгами. Мама говорила, что никогда не читала столько, как во время блокады. А её мама, пока были силы, каждый день дежурила на крыше — караулила зажигательные бомбы. Артобстрелы и бомбардировки были каждодневными. Ленинград не просто был в кольце блокады, за него все эти почти 900 дней шли бои. Ленинградская битва была самой длинной за всю историю войны. В директиве Гитлера № 1601 от 22 сентября 1941 г. о Ленинграде чёрным по белому сказано: «стереть город с лица земли», а про его жителей: «мы не заинтересованы в сохранении населения».
После потери мамы и брата весной 1942 г. с Таней произошло чудо. В её опустевшей квартире стояла глыба льда — подарок брата, замёрзший аквариум с застывшими во льду рыбками. Когда лёд растаял, с ним оттаяла и одна золотая рыбка и вновь начала плавать. Эта история — метафора всей блокады: врагу казалось, что город должен быть мёртв, выжить в нём невозможно. Но он выжил.
Память сердца
«В 90-х годах стало модным говорить о том, что в Ленинграде процветал каннибализм, а люди потеряли человеческий облик, — маму это страшно возмущало. Вопиющие единичные случаи пытались представить массовым явлением. Мама вспоминала, как к ним пришла учительница музыки и сказала, что её муж умер от голода, а Володя воскликнул, что если бы он знал, то отдал бы ему свой хлеб. А через несколько дней не стало его самого. Мама часто вспоминала благородные поступки блокадников. Её дневник перекликается с тем, что писала пережившая блокаду поэт Ольга Берггольц : «... мы счастье страшное открыли — /Достойно не воспетое пока,- /Когда последней коркою делились, /Последнею щепоткой табака». «Город выжил, потому что люди думали не о себе, а о других», — говорит профессор Вассоевич.
«Чувство долга», «дружба» — это слова из Таниного дневника. Когда она узнала, что умер папа её лучшей подруги, которая была в эвакуации, она похоронила его рядом со своим братом: «Я не могла, чтобы он остался на улице». На похороны голодная девочка потратила последние крохи продуктов.
Весной 1942 г. Таню эвакуировали из Ленинграда. Несколько недель на разных эшелонах она добиралась до Алма-Аты, храня как зеницу ока дневник и фотографии близких. В эвакуации Таня наконец встретилась с отцом — известным геологом-нефтяником. Когда сомкнулось блокадное кольцо, он был в командировке и оказался оторванным от семьи. Оба после войны вернулись в Ленинград. В родном городе Таня сразу же пошла к лучшему другу своего покойного брата, Толе, тому самому, что плакал на похоронах. От его мамы она узнала, что юноша умер вскоре после её брата. Таня пыталась найти ещё четырёх друзей Володи — все они умерли в блокаду. Татьяна Николаевна много лет своей жизни посвятила преподаванию детям живописи. И всегда говорила им: «Ведите дневник, потому что дневник — это история!
Ленинград не был стёрт с лица земли. Можем ли мы сегодня сказать то же самое о нашей памяти о войне? Не стирается ли она в нашем сердце? Горько, что 95 страниц дневника 13-летней школьницы-блокадницы не изданы. Из него современные подростки могли бы узнать о войне больше, чем из некоторых учебников и современных фильмов.
