(Роман)
Пересказ.
Страшный 1918 г. Умерла мать Алексея, Елены и Николки. Алексей Васильевич Турбин — молодой врач, 28 лет. Его сестра Елена замужем за капитаном Тальбергом, а Николке — семнадцать с половиной лет. Старший Турбин разговаривает о жизни со священником Александром, который читает ему книгу Откровений, описания апокалипсиса.
Елена ждет своего мужа, но появляется Виктор Мышлаевский. Он рассказывает о беспорядках в городе, о появлении Петлюры. Приезжает Тальберг, предлагает бежать, уезжает. Елена отлично его знала. Он был первым из членов революционного военного комитета. Затем после цепи знаменательных событий он называет все происходящее опереткой. Елена остается в городе, Тальберг уезжает.
Василий Иванович Лисович (Василиса) вскрывает свои тайники.
В гостях у Турбиных подпоручик Степанов, он же Карась. Он, Шервинский, Турбин разговаривают о смерти императора. Елена переживает разлуку с мужем.
Почти все дома оккупированы новой властью — большевиками. Большевиков все ругали и боялись, ненавидели их. В городе были офицеры с бывшего фронта и юнкера. Избирают гетмана. Город стоит между двумя силами — немцами и большевиками.
Появляется третья сила. С Лысой Горы спускается войско Петлюры. «Петлюра, Петлюра — запрыгало со стен. Город застыл в незнании».
Мышлаевский и Турбин поступают в распоряжение полковника. Мышлаевский подготавливает юнкеров Алексеевского училища. Немцы в городе поддерживают комендантский час.
Полковник Малышев предлагает всему составу своей армии скрыться. Его хотят арестовать, но он говорит о предательстве гетмана. Юнкера и офицеры расходятся.
Полковник петлюровской армии Козырь-Ляшко повел войско на город, с другой стороны туда же продвигается полковник Торопец. Юнкера выступают против полковника Болоботуна. Шполянский отрицает и Петлюру, и гетмана. Он проводит ночь с Юлией, а через 2 дня вместе с механиком и Щуром способствует поломке машин. После этого они исчезают из поля зрения гетманских капитанов.
Полковник Най-Турс давит на генерала и получает одежду на свое подразделение. Най-Турс ведет юнкеров в бой, и Николка Турбин с командой идет к нему на помощь.
Алексей Турбин попадает в городскую неразбериху, встречается с Малышевым. После того как они узнают о захвате города Петлюрой, срывают с себя погоны, жгут их вместе с документами. Оба пытаются бежать.
Най-Турс также предлагает единственный путь к спасению молодых юнкеров — побег. Его ранят, он умирает на руках у Николки. Николка забирает кольт Най-Турса и бежит домой. Все ворота заперты, Николка добирается до дома окольными путями.
В доме Турбиных все переживают за Алексея. Он не вернулся, и домашние предполагают самое страшное — смерть. Приходит Лариосик, вместе с ним — раненый Алексей. Елена вызывает доктора.
Лариосик дает Елене деньги. Ему чрезвычайно нравятся Турбины, и чтобы показать это в действии, он помогает им обустраивать жилище. У Турбина-старшего температура, и он, будучи доктором, сам ставит себе диагноз. Турбин забывается в бреду, Елена очень беспокоится за брата.
Лариосик и Николка решили спрятать коробку с наганом Най-Турса и погонами Николки и Алексея за окном, на шпагате.
Ванда, жена Лисовича, забегала к Турбиным, ей сказали, что у Алексея тиф. Турбин лежит в бреду. Он был ранен петлюровцами. Его спасла женщина, которая оказывает ему помощь в обработке ран. Они знакомятся, он узнает, что ее зовут Юлия Александровна Рейс. Она замужем, но одинока. Утром она отвозит его домой.
В дом Турбиных возвращается Мышлаевский. Он, Шервинский, Карась, Лариосик играют в карты. Но к ним в комнату врывается Лисович — с безумными глазами, ужасный.
Василиса рассказывает свою историю. Был обычный вечер, он с женой прятал деньги и ценные бумаги под стол.
Неожиданно к ним пришли трое с обыском, они искали тайники, и в доме воцарился хаос. Отнимают все — ботинки, ценные бумаги, затем требуют расписку, что все это он отдал сам. После такого мародерства Василиса долго не может прийти в себя и бросается к офицерам за поддержкой.
После рассказа Василисы Николка обнаруживает пропажу револьвера. Мышлаевский, Николка, Лариосик заколачивают чердак, Василиса обнаруживает живейший интерес к происходящему. Все вместе садятся ужинать, Ванда накрывает шикарный стол.
В соборе Софии собирается крестный ход на Москву. На площади перед собором происходит парад Петлюры. Никто из присутствующих на площади точно не знает, где Петлюра, что он делает, в России ли он.
Николка ищет дом Най-Турса, сообщает неприятное известие матери полковника. Ирина, сестра Най-Турса, едет с ним на поиски трупа. Поиски венчаются успехом, Най- Турса с венцом на голове хоронят в часовне, по обычаю.
Турбин медленно умирает. Елена обращается с молитвой к Богу, к Богоматери-заступнице. Алексей выжил, возобновил врачебную практику на дому. К нему приходит человек, который болеет венерическим заболеванием, и повторяет те же слова из Священного Писания, которые когда-то говорил Алексею отец Александр: «Третий ангел вылил чашу крови в источники вод, и сделалась кровь».
Пошел мелкий снег и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось с снежным морем. Все исчезло.
- Ну, барин, - закричал ямщик, - беда: буран!
«Капитанская дочка»
И судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими...
Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская - вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс.
Но дни и в мирные и в кровавые годы летят как стрела, и молодые Турбины не заметили, как в крепком морозе наступил белый, мохнатый декабрь. О, елочный дед наш, сверкающий снегом и счастьем! Мама, светлая королева, где же ты?
Через год после того, как дочь Елена повенчалась с капитаном Сергеем Ивановичем Тальбергом, и в ту неделю, когда старший сын, Алексей Васильевич Турбин, после тяжких походов, службы и бед вернулся на Украину в Город, в родное гнездо, белый гроб с телом матери снесли по крутому Алексеевскому спуску на Подол, в маленькую церковь Николая Доброго, что на Взвозе.
Когда отпевали мать, был май, вишневые деревья и акации наглухо залепили стрельчатые окна. Отец Александр, от печали и смущения спотыкающийся, блестел и искрился у золотеньких огней, и дьякон, лиловый лицом и шеей, весь ковано-золотой до самых носков сапог, скрипящих на ранту, мрачно рокотал слова церковного прощания маме, покидающей своих детей.
Алексей, Елена, Тальберг и Анюта, выросшая в доме Турбиной, и Николка, оглушенный смертью, с вихром, нависшим на правую бровь, стояли у ног старого коричневого святителя Николы. Николкины голубые глаза, посаженные по бокам длинного птичьего носа, смотрели растерянно, убито. Изредка он возводил их на иконостас, на тонущий в полумраке свод алтаря, где возносился печальный и загадочный старик бог, моргал. За что такая обида? Несправедливость? Зачем понадобилось отнять мать, когда все съехались, когда наступило облегчение?
Улетающий в черное, потрескавшееся небо бог ответа не давал, а сам Николка еще не знал, что все, что ни происходит, всегда так, как нужно, и только к лучшему.
Отпели, вышли на гулкие плиты паперти и проводили мать через весь громадный город на кладбище, где под черным мраморным крестом давно уже лежал отец. И маму закопали. Эх... эх...
Много лет до смерти, в доме № 13 по Алексеевскому спуску, изразцовая печка в столовой грела и растила Еленку маленькую, Алексея старшего и совсем крошечного Николку. Как часто читался у пышущей жаром изразцовой площади «Саардамский Плотник», часы играли гавот, и всегда в конце декабря пахло хвоей, и разноцветный парафин горел на зеленых ветвях. В ответ бронзовым, с гавотом, что стоят в спальне матери, а ныне Еленки, били в столовой черные стенные башенным боем. Покупал их отец давно, когда женщины носили смешные, пузырчатые у плеч рукава. Такие рукава исчезли, время мелькнуло, как искра, умер отец-профессор, все выросли, а часы остались прежними и били башенным боем. К ним все так привыкли, что, если бы они пропали как-нибудь чудом со стены, грустно было бы, словно умер родной голос и ничем пустого места не заткнешь. Но часы, по счастью, совершенно бессмертны, бессмертен и Саардамский Плотник, и голландский изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий.
Вот этот изразец, и мебель старого красного бархата, и кровати с блестящими шишечками, потертые ковры, пестрые и малиновые, с соколом на руке Алексея Михайловича, с Людовиком XIV, нежащимся на берегу шелкового озера в райском саду, ковры турецкие с чудными завитушками на восточном поле, что мерещились маленькому Николке в бреду скарлатины, бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой, золоченые чашки, серебро, портреты, портьеры, - все семь пыльных и полных комнат, вырастивших молодых Турбиных, все это мать в самое трудное время оставила детям и, уже задыхаясь и слабея, цепляясь за руку Елены плачущей, молвила:
Дружно... живите.
Но как жить? Как же жить?
Алексею Васильевичу Турбину, старшему - молодому врачу - двадцать восемь лет. Елене - двадцать четыре. Мужу ее, капитану Тальбергу - тридцать один, а Николке - семнадцать с половиной. Жизнь-то им как раз перебило на самом рассвете. Давно уже начало мести с севера, и метет, и метет, и не перестает, и чем дальше, тем хуже. Вернулся старший Турбин в родной город после первого удара, потрясшего горы над Днепром. Ну, думается, вот перестанет, начнется та жизнь, о которой пишется в шоколадных книгах, но она не только не начинается, а кругом становится все страшнее и страшнее. На севере воет и воет вьюга, а здесь под ногами глухо погромыхивает, ворчит встревоженная утроба земли. Восемнадцатый год летит к концу и день ото дня глядит все грознее и щетинистей.
Упадут стены, улетит встревоженный сокол с белой рукавицы, потухнет огонь в бронзовой лампе, а Капитанскую Дочку сожгут в печи. Мать сказала детям:
А им придется мучиться и умирать...
Итак, был белый, мохнатый декабрь. Он стремительно подходил к половине. Уже отсвет рождества чувствовался на снежных улицах. Восемнадцатому году скоро конец.
Над двухэтажным домом № 13, постройки изумительной (на улицу квартира Турбиных была на втором этаже, а маленький, покатый, уютный дворик - в первом), в саду, что лепился под крутейшей горой, все ветки на деревьях стали лапчаты и обвисли. Гору замело, засыпало сарайчики во дворе - и стала гигантская сахарная голова. Дом накрыло шапкой белого генерала, и в нижнем этаже (на улицу - первый, во двор под верандой Турбиных - подвальный) засветился слабенькими желтенькими огнями инженер и трус, буржуй и несимпатичный, Василий Иванович Лисович, а в верхнем - сильно и весело загорелись турбинские окна.
В сумерки Алексей и Николка пошли за дровами в сарай.
Эх, эх, а дров до черта мало. Опять сегодня вытащили, смотри.
Из Николкиного электрического фонарика ударил голубой конус, а в нем видно, что обшивка со стены явно содрана и снаружи наскоро прибита.
Вот бы подстрелить чертей! Ей-богу. Знаешь что: сядем на эту ночь в караул? Я знаю - это сапожники из одиннадцатого номера. И ведь какие негодяи! Дров у них больше, чем у нас.
А ну их... Идем. Бери.
Ржавый замок запел, осыпался на братьев пласт, поволокли дрова. К девяти часам вечера к изразцам Саардама нельзя было притронуться.
Замечательная печь на своей ослепительной поверхности несла следующие исторические записи и рисунки, сделанные в разное время восемнадцатого года рукою Николки тушью и полные самого глубокого смысла и значения:
Если тебе скажут, что союзники спешат к нам на выручку, - не верь. Союзники - сволочи. Он сочувствует большевикам.
Рисунок: рожа Момуса.
«Улан Леонид Юрьевич». Слухи грозные, ужасные, аступают банды красные!Рисунок красками: голова с отвисшими усами, в папахе с синим хвостом.
«Бей Петлюру!»
Руками Елены и нежных и старинных турбинских друзей детства - Мышлаевского, Карася, Шервинского - красками, тушью, чернилами, вишневым соком записано:
Елена Васильевна любит нас сильно. Кому - на, а кому - не. Леночка, я взял билет на Аиду. Бельэтаж № 8, правая сторона. 1918 года, мая 12 дня я влюбился. Вы толстый и некрасивый. После таких слов я застрелюсь...
Старший Турбин, светловолосый молодой человек, заметно постаревший и помрачневший после 25 октября 1917 года, в синих рейтузах и мягких новых туфлях сидел в кресле. У его ног на скамейке разместился Николка с любимой подругой - гитарой, издававшей только один звук: «трень». Только «трень», потому что дальше была неизвестность. В Городе было «тревожно, туманно и плохо»... Плечи Николки украшали унтер-офицерские погоны с белыми нашивками, а на рукаве красовался остроуглый трехцветный шеврон. Младший Турбин входил в третий отдел первой пехотной дружины, которая вот уже четвертый день продолжала формироваться в связи с предстоящими событиями.
Но, несмотря на все эти события, в столовой, в сущности говоря, прекрасно. Жарко, уютно, кремовые шторы задернуты. И жар согревает братьев, рождает истому.
Старший бросает книгу, тянется.
А ну-ка, сыграй «Съемки»...
Трень-та-там... Трень-та-там...
Старший начинает подпевать. Глаза мрачны, но в них зажигается огонек, в жилах - жар. Но тихонько, господа, тихонько, тихонечко...
Елена раздвинула портьеры, и в черном просвете показалась ее рыжеватая голова. Братьям послала взгляд мягкий, а на часы очень и очень тревожный. Оно и понятно. Где же, в самом деле, Тальберг? Волнуется сестра.
Хотела, чтобы это скрыть, подпеть братьям, но вдруг остановилась и подняла палец.
Погодите. Слышите?
Оборвала рота шаг на всех семи струнах: сто-ой! Все трое прислушались и убедились - пушки. Тяжело, далеко и глухо. Вот еще раз: бу-у... Николка положил гитару и быстро встал, за ним, кряхтя, поднялся Алексей.
В гостиной-приемной совершенно темно. Николка наткнулся на стул. В окнах настоящая опера «Ночь под рождество» - снег и огонечки. Дрожат и мерцают. Николка прильнул к окошку. Из глаз исчез зной и училище, в глазах - напряженнейший слух. Где? Пожал унтер-офицерскими плечами.
Черт его знает. Впечатление такое, что будто под Святошиным стреляют. Странно, не может быть так близко.
Алексей во тьме, а Елена ближе к окошку, и видно, что глаза ее черно-испуганны. Что же значит, что Тальберга до сих пор нет? Старший чувствует ее волнение и поэтому не говорит ни слова, хоть сказать ему и очень хочется. В Святошине. Сомнений в этом никаких быть не может. Стреляют в двенадцати верстах от города, не дальше. Что за штука?
Николка взялся за шпингалет, другой рукой прижал стекло, будто хочет выдавить его и вылезть, и нос расплющил.
Хочется мне туда поехать. Узнать, в чем дело...
Ну да, тебя там не хватало...
Елена говорит в тревоге. Вот несчастье. Муж должен был вернуться самое позднее, слышите ли, - самое позднее, сегодня в три часа дня, а сейчас уже десять.
В молчании вернулись в столовую. Гитара мрачно молчит. Николка из кухни тащит самовар, и тот поет зловеще и плюется. На столе чашки с нежными цветами снаружи и золотые внутри, особенные, в виде фигурных колонок. При матери, Анне Владимировне, это был праздничный сервиз в семействе, а теперь у детей пошел на каждый день. Скатерть, несмотря на пушки и на все это томление, тревогу и чепуху, бела и крахмальна. Это от Елены, которая не может иначе, это от Анюты, выросшей в доме Турбиных. Полы лоснятся, и в декабре, теперь, на столе, в матовой, колонной, вазе голубые гортензии и две мрачных и знойных розы, утверждающие красоту и прочность жизни, несмотря на то, что на подступах к Городу - коварный враг, который, пожалуй, может разбить снежный, прекрасный Город и осколки покоя растоптать каблуками. Цветы. Цветы - приношение верного Елениного поклонника, гвардии поручика Леонида Юрьевича Шервинского, друга продавщицы в конфетной знаменитой «Маркизе», друга продавщицы в уютном цветочном магазине «Ниццкая флора». Под тенью гортензий тарелочка с синими узорами, несколько ломтиков колбасы, масло в прозрачной масленке, в сухарнице пила-фраже и белый продолговатый хлеб. Прекрасно можно было бы закусить и выпить чайку, если б не все эти мрачные обстоятельства... Эх... эх...
На чайнике верхом едет гарусный пестрый петух, и в блестящем боку самовара отражаются три изуродованных турбинских лица, и щеки Николкины в нем, как у Момуса...
В глазах Елены тоска, и пряди, подернутые рыжеватым огнем, уныло обвисли.
Застрял где-то Тальберг со своим денежным гетманским поездом и погубил вечер. Черт его знает, уж не случилось ли, чего доброго, что-нибудь с ним?.. Братья вяло жуют бутерброды. Перед Еленою остывающая чашка и «Господин из Сан-Франциско»...
Николка наконец не выдерживает:
Желал бы я знать, почему так близко стреляют? Ведь не может же быть...
Сам себя прервал и исказился при движении в самоваре. Пауза. Стрелка переползает десятую минуту и - тонк-танк - идет к четверти одиннадцатого.
Потому стреляют, что немцы - мерзавцы, - неожиданно бурчит старший.
Елена поднимает голову на часы и спрашивает:
Неужели, неужели они оставят нас на произвол судьбы? - Голос ее тосклив.
Братья, словно по команде, поворачивают головы и начинают лгать.
Ничего не известно, - говорит Николка и обкусывает ломтик.
Это я так сказал, гм... предположительно. Слухи.
Нет, не слухи, - упрямо отвечает Елена, - это не слух, а верно; сегодня видела Щеглову, и она сказала, что из-под Бородянки вернули два немецких полка.
Подумай сама, - начинает старший, - мыслимое ли дело, чтобы немцы подпустили этого прохвоста близко к городу? Подумай, а? Я лично решительно не представляю, как они с ним уживутся хотя бы одну минуту. Полнейший абсурд. Немцы и Петлюра. Сами же они его называют не иначе, как бандит. Смешно.
Ах, что ты говоришь. Знаю я теперь немцев. Сама уже видела нескольких с красными бантами. И унтер-офицер пьяный с бабой какой-то. И баба пьяная.
Ну мало ли что? Отдельные случаи разложения могут быть даже и в германской армии...
Стрелка остановилась на четверти, часы солидно хрипнули и пробили - раз, и тотчас же часам ответил заливистый, тонкий звон под потолком в передней.
Слава богу, вот и Сергей, - радостно сказал старший.
Это Тальберг, - подтвердил Николка и побежал отворять.
Елена порозовела, встала.
Но это оказался вовсе не Тальберг. Три двери прогремели, и глухо на лестнице прозвучал Николкин удивленный голос. Голос в ответ. За голосами по лестнице стали переваливаться кованые сапоги и приклад. Дверь в переднюю впустила холод, и перед Алексеем и Еленой очутилась высокая, широкоплечая фигура в шинели до пят и в защитных погонах с тремя поручичьими звездами химическим карандашом. Башлык заиндевел, а тяжелая винтовка с коричневым штыком заняла всю переднюю.
Здравствуйте, - пропела фигура хриплым тенором и закоченевшими пальцами ухватилась за башлык.
Николка помог фигуре распутать концы, капюшон слез, за капюшоном блин офицерской фуражки с потемневшей кокардой, и оказалась над громадными плечами голова поручика Виктора Викторовича Мышлаевского. Голова эта была очень красива, странной и печальной и привлекательной красотой давней, настоящей породы и вырождения. Красота в разных по цвету, смелых глазах, в длинных ресницах. Нос с горбинкой, губы гордые, лоб бел и чист, без особых примет. Но вот один уголок рта приспущен печально, и подбородок косовато срезан так, словно у скульптора, лепившего дворянское лицо, родилась дикая фантазия откусить пласт глины и оставить мужественному лицу маленький и неправильный женский подбородок.
Откуда ты?
Осторожнее, - слабо ответил Мышлаевский, - не разбей. Там бутылка водки.
Николка бережно повесил тяжелую шинель, из кармана которой выглядывало горлышко в обрывке газеты. Затем повесил тяжелый маузер в деревянной кобуре, покачнув стойку с оленьими рогами. Тогда лишь Мышлаевский повернулся к Елене, руку поцеловал и сказал:
Из-под Красного Трактира. Позволь, Лена, ночевать. Не дойду домой.
Ах, боже мой, конечно.
Мышлаевский вдруг застонал, пытался подуть на пальцы, но губы его не слушались. Белые брови и поседевшая инеем бархатка подстриженных усов начали таять, лицо намокло. Турбин-старший расстегнул френч, прошелся по шву, вытягивая грязную рубашку.
Ну, конечно... Полно. Кишат.
С приходом Мышлаевского все в доме оживились. Елена попросила Николку зажечь колонку, сама забегала и зазвенела ключами. Турбин и Николка стащили с Мышлаевского узкие сапоги с пряжками на икрах, развернули портки. Френч, для устранения вшей, был вывешен на веранду. Мышлаевский, в одной грязной сорочке, выглядел больным и жалким.
Что же это за подлецы! - закричал Турбин. - Неужели же они не могли дать вам валенки и полушубки?
Ва...аленки, - плача, передразнил Мышлаевский, - вален...
Руки и ноги в тепле взрезала нестерпимая боль. Услыхав, что Еленины шаги стихли в кухне, Мышлаевский яростно и слезливо крикнул:
Сипя и корчась, повалился и, тыча пальцем в носки, простонал:
Снимите, снимите, снимите...
Пахло противным денатуратом, в тазу таяла снежная гора, от винного стаканчика водки поручик Мышлаевский опьянел мгновенно до мути в глазах.
Неужели же отрезать придется? Господи... - Он горько закачался в кресле.
Ну, что ты, погоди. Ничего... Так. Приморозил большой. Так... отойдет. И этот отойдет.
Николка присел на корточки и стал натягивать чистые черные носки, а деревянные, негнущиеся руки Мышлаевского полезли в рукава купального мохнатого халата. На щеках расцвели алые пятна, и, скорчившись, в чистом белье, в халате, смягчился и ожил помороженный поручик Мышлаевский. Грозные матерные слова запрыгали в комнате, как град по подоконнику. Скосив глаза к носу, ругал похабными словами штаб в вагонах первого класса, какого-то пол- ковника Щеткина, мороз, Петлюру, и немцев, и метель и кончил тем, что самого гетмана всея Украины обложил гнуснейшими площадными словами...
Алексей и Николка смотрели на согревающегося поручика. Мышлаевский возмущенно рассказывал о последних событиях. В то время как гетман отсиживался во дворце, взвод, в который он входил, почти сутки провел на морозе, в снегу, расположившись цепью: «на сто саженей - офицер от офицера». Турбин прервал поручика, спросив, кто находится под Трактиром. Мышлаевский махнул рукой и ответил, что он все равно ничего не поймет. Всего под Трактиром было сорок человек. Приехал полковник Щепкин и объявил, что вся надежда Города на офицеров. По- просил оправдать доверие родины и в случае появления неприятеля приказал переходить в наступление, пообещав при этом через шесть часов прислать смену. После этого полковник уехал на машине со своим адъютантом, а офицеры остались на морозе. Едва выдержали до утра - обещанная смена не появилась. Костры разжечь не могли - поблизости находилась деревушка. Ночью чудилось - ползком приближается неприятель. Мышлаевский зарылся в снег, стараясь не заснуть. Под утро не выдержал и задремал. Спасли пулеметы. Когда послышались звуки орудий, поручик поднялся. Офицеры подумали, что пожаловал Петлюра, стянули цепь и начали перекликаться. В случае приближения неприятеля решили сбиться в кучу, отстреливаться и отходить на Город. Но вскоре наступила тишина. Офицеры по три человека стали бегать в Трактир греться. Смена - две тысячи хорошо одетых юнкеров с пулеметной командой - пришла только сегодня в два часа дня. Привел их полковник Най-Турс.
При упоминании имени полковника Николка вскричал: «Наш, наш!». А Мышлаевский продолжал рассказ. Глянули юнкера на офицеров и ужаснулись - думали здесь стоит две роты с пулеметами. Позднее выяснилось, что под утро на Серебрянку наступала банда в тысячу человек, но батарея с Поста-Волынского обстреляла их, и они, не доведя наступление до конца, удалились в неизвестном направлении. Сменившись, офицеры не досчитались четырех человек: двое замерзли, а двое отморозили ноги. Мышлаевского с поручиком Красиным послали в Попелюху, что под Тракти- ром, за санями, чтобы перевезти обмороженных. В деревне не было ни единой души. Навстречу им вышел лишь какой-то дед с клюкой. Посмотрел он на поручиков и обрадовался. Но сани давать отказался, сказал, что офицеры все сани угнали их на фронт, а «хлопцы» все убежали к Петлюре. Оказывается, он принял поручиков за петлюровцев. Мышлаевский схватил деда, тряхнул его со словами: «Сейчас ты узнаешь, как до Петлюры бегают!» и пригрозил расстрелять. Дед сразу же прозрел и быстро нашел поручикам лошадей и повозку.
На Пост Мышлаевский с Красиным попали, когда уже начало смеркаться. Там творилось что-то невообразимое: на путях стояли четыре неразвернутые батареи, снарядов не было, никто ничего не знал, а главное, не хотели брать мертвых, говорили, чтобы их везли в Город. Поручики рассвирепели, Красин чуть не застрелил какого-то штабного. К вечеру удалось найти вагон Щепкина. Но «холуй денщицкого типа» отказался пропустить их, сказал, что начальство спит и никого не принимает. Мышлаевский и Красин подняли грохот, что из всех купе вылезли люди. Среди них был и Щепкин. Он сразу же «заегозил», велел принести щей и коньяку, пообещал разместить их на отдых. На этом месте рассказ Мышлаевского прервался, он сонно пробормотал, что отряду дали теплушку и печку; его (Мышлаевского) Щеткин пообещал откомандировать в Город, в штаб генерала Картузова. После этого поручик выронил папиросу изо рта, откинулся и сразу заснул.
Вот так здорово, - сказал растерянный Николка.
Где Елена? - озабоченно спросил старший. - Нужно будет ему простыню дать, ты веди его мыться.
Елена же в это время плакала в комнате за кухней, где за ситцевой занавеской, в колонке, у цинковой ванны, металось пламя сухой наколотой березы. Хриплые кухонные часишки настучали один- надцать. И представился убитый Тальберг. Конечно, на поезд с деньгами напали, конвой перебили, и на снегу кровь и мозг. Елена сидела в полумгле, смятый венец волос пронизало пламя, по щекам текли слезы. Убит. Убит...
И вот тоненький звоночек затрепетал, наполнил всю квартиру. Елена бурей через кухню, через темную книжную, в столовую. Огни ярче. Черные часы забили, затикали, пошли ходуном.
Но Николка со старшим угасли очень быстро после первого взрыва радости. Да и радость-то была больше за Елену. Скверно действовали на братьев клиновидные, гетманского военного министерства погоны на плечах Тальберга. Впрочем, и до погон еще, чуть ли не с самого дня свадьбы Елены, образовалась какая-то трещина в вазе турбинской жизни, и добрая вода уходила через нее незаметно. Сух сосуд. Пожалуй, главная причина этому в двухслойных глазах капитана генерального штаба Тальберга, Сергея Ивановича...
Эх-эх... Как бы там ни было, сейчас первый слой можно было читать ясно. В верхнем слое простая человеческая радость от тепла, света и безопасности. А вот поглубже - ясная тревога, и привез ее Тальберг с собою только что. Самое же глубокое было, конечно, скрыто, как всегда. Во всяком случае, на фигуре Сергея Ивановича ничего не отразилось. Пояс широк и тверд. Оба значка - академии и университета - белыми головками сияют ровно. Поджарая фигура поворачивается под черными часами, как автомат. Тальберг очень озяб, но улыбается всем благосклонно. И в благосклонности тоже сказалась тревога. Николка, шмыгнув длинным носом, первый заметил это. Тальберг, вытягивая слова, медленно и весело рассказал, как на поезд, который вез деньги в провинцию и который он конвоировал, у Бородянки, в сорока верстах от Города, напали - неизвестно кто! Елена в ужасе жмурилась, жалась к значкам, братья опять вскрикивали «ну-ну», а Мышлаевский мертво храпел, показывая три золотых коронки.
Кто ж такие? Петлюра?
Елена торопливо ушла вслед за ним на половину Тальбергов в спальню, где на стене над кроватью сидел сокол на белой рукавице, где мягко горела зеленая лампа на письменном столе Елены и стояли на тумбе красного дерева бронзовые пастушки на фронтоне часов, играющих каждые три часа гавот.
Неимоверных усилий стоило Николке разбудить Мышлаевского. Тот по дороге шатался, два раза с грохотом зацепился за двери и в ванне заснул. Николка дежурил возле него, чтобы он не утонул. Турбин же старший, сам не зная зачем, прошел в темную гостиную, прижался к окну и слушал: опять далеко, глухо, как в вату, и безобидно бухали пушки, редко и далеко.
Елена рыжеватая сразу постарела и подурнела. Глаза красные. Свесив руки, печально она слушала Тальберга. А он сухой штабной колонной возвышался над ней и говорил неумолимо:
Елена, никак иначе поступить нельзя.
Тогда Елена, помирившись с неизбежным, сказала так:
Что ж, я понимаю. Ты, конечно, прав. Через дней пять-шесть, а? Может, положение еще изменится к лучшему?
Тут Тальбергу пришлось трудно. И даже свою вечную патентованную улыбку он убрал с лица. Оно постарело, и в каждой точке была совершенно решенная дума. Елена... Елена. Ах, неверная, зыбкая надежда... Дней пять... шесть...
И Тальберг сказал:
Нужно ехать сию минуту. Поезд идет в час ночи...
Через полчаса все в комнате с соколом было разорено. Чемодан на полу, и внутренняя матросская крышка его дыбом. Елена, похудевшая и строгая, со складками у губ, молча вкладывала в чемодан сорочки, кальсоны, простыни. Тальберг, на коленях у нижнего ящика шкафа, ковырял в нем ключом. А потом... потом в комнате противно, как во всякой комнате, где хаос укладки, и еще хуже, ко- гда абажур сдернут с лампы. Никогда. Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте - пусть воет вьюга, - ждите, пока к вам придут.
Тальберг же бежал...
Да, Елена знала, что в первых числах марта 1917 года Тальберг первым пришел в военное училище с широченной красной повязкой на рукаве. Тогда еще все офицеры в Городе старались не слышать и не думать об известиях из Петербурга. Тальберг, как член революционного военного комитета, арестовал знаменитого генерала Петрова. К концу этого же года в Городе появились люди в широких шароварах, выгля- дывающих из-под серых шинелей, заявлявшие, что на фронт они идти не собираются, потому что там им делать нечего, а останутся в Городе. С появлением этих людей Тальберг стал раздражительным и заявил, что сложившаяся ситуация - это «пошлая оперетка». Это действительно была оперетка, но с большим кровопролитием. Людей в шароварах в скором времени выгнали из города полки, пришедшие с равнины, ведущей к Москве. По мнению Тальберга, люди в шароварах были авантюристами, настоящие же «корни» - в Москве.
Но в один из мартовских дней в Город пришли немцы. А по улицам Города в мохнатых шапках разъезжали гусары, взглянув на которых Тальберг сразу понял, где «корни». После нескольких тяжелых ударов германских пушек под Городом полки, пришедшие из Москвы, скрылись в лесах, а в Город снова пришли люди в белых шароварах, но при немцах они вели себя тихо, как гости, и никого не убивали. Тальберг месяца два нигде не служил, сел за учебники по украинской грамматике. В апреле 1918 года, на Пасху, в Городе выбирали гетмана «всея Украины». Теперь Тальберг говорил: «Мы отгорожены от кровавой московской оперетки», а Алексею и Николке не о чем было с ним говорить. Когда же Николка напоминал, что в марте Сергей придерживался другой позиции, Тальберг начинал волноваться. Таким образом, разговоры «вышли из моды» сами собой. Теперь же та самая оперетка, о которой еще не так давно насмешливо отзывался Тальберг, представляла для него опасность.
Тальбергу было бы хорошо, если бы все шло прямо, по одной определенной линии, но события в это время в Городе не шли по прямой, они проделывали причудливые зигзаги, и тщетно Сергей Иванович старался угадать, что будет. Он не угадал. Далеко еще, верст сто пятьдесят, а может быть и двести, от Города, на путях, освещенных белым светом, - салон-вагон. В вагоне, как зерно в стручке, болтался бритый человек, диктуя своим писарям и адъютантам. Горе Тальбергу, если этот человек придет в Город, а он может прийти! Горе. Номер газеты «Вести» всем известен, имя капитана Тальберга, выбиравшего гетмана, также. В газете статья, принадлежавшая перу Сергея Ивановича, а в статье слова:
Петлюра - авантюрист, грозящий своею опереткой гибелью краю...
Тебя, Елена, ты сама понимаешь, я взять не могу на скитанья и неизвестность. Не правда ли?
Ни звука не ответила Елена, потому что была горда.
Я думаю, что мне беспрепятственно удастся пробраться через Румынию в Крым и на Дон. Фон Буссов обещал мне содействие. Меня ценят. Немецкая оккупация превратилась в оперетку. Немцы уже уходят. (Шепот.) Петлюра, по моим расчетам, тоже скоро рухнет. Настоящая сила идет с Дона. И ты знаешь, мне ведь даже нельзя не быть там, когда формируется армия права и порядка. Не быть - значит погубить карьеру, ведь ты знаешь, что Деникин был начальником моей дивизии. Я уверен, что не пройдет и трех месяцев, ну самое позднее - в мае, мы придем в Город. Ты ничего не бойся. Тебя ни в коем случае не тронут, ну, а в крайности, у тебя же есть паспорт на девичью фамилию. Я попрошу Алексея, чтобы тебя не дали в обиду.
Елена очнулась.
Постой, - сказала она, - ведь нужно братьев сейчас предупредить о том, что немцы нас предают?
Тальберг густо покраснел.
Конечно, конечно, я обязательно... Впрочем, ты им сама скажи. Хотя ведь это дело меняет мало.
Странное чувство мелькнуло у Елены, но предаваться размышлению было некогда: Тальберг уже целовал жену, и было мгновение, когда его двухэтажные глаза пронизало только одно - неж- ность. Елена не выдержала и всплакнула, но тихо, тихо, - женщина она была сильная, недаром дочь Анны Владимировны. Потом произошло прощание с братьями в гостиной. В бронзовой лампе вспыхнул розовый свет и залил весь угол. Пианино показало уютные белые зубы и партитуру Фауста там, где черные нотные закорючки идут густым черным строем и разноцветный рыжебородый Вален- тин поет:
Я за сестру тебя молю, Сжалься, о, сжалься ты над ней! Ты охрани ее.
Даже Тальбергу, которому не были свойственны никакие сентиментальные чувства, запомнились в этот миг и черные аккорды, и истрепанные страницы вечного Фауста. Эх, эх... Не придется больше услышать Тальбергу каватины про бога всесильного, не услышать, как Елена играет Шервинскому аккомпанемент! Все же, когда Турбиных и Тальберга не будет на свете, опять зазвучат клавиши, и выйдет к рампе разноцветный Валентин, в ложах будет пахнуть духами, и дома будут играть аккомпанемент женщины, окрашенные светом, потому что Фауст, как Саардамский Плотник, - совершенно бессмертен.
Тальберг все рассказал тут же у пианино. Братья вежливо промолчали, стараясь не поднимать бровей. Младший из гордости, старший потому, что был человек-тряпка. Голос Тальберга дрогнул.
Вы же Елену берегите, - глаза Тальберга в первом слое посмотрели просительно и тревожно. Он помялся, растерянно глянул на карманные часы и беспокойно сказал: - Пора.
Елена притянула к себе за шею мужа, перекрестила его торопливо и криво и поцеловала. Тальберг уколол обоих братьев щетками черных подстриженных усов. Тальберг, заглянув в бумажник, беспокойно проверил пачку документов, пересчитал в тощем отделении украинские бумажки и немецкие марки и, улыбаясь, напряженно улыбаясь и оборачиваясь, пошел. Дзинь... дзинь... в передней свет сверху, потом на лестнице громыханье чемодана. Елена свесилась с перил и в последний раз увидела острый хохол башлыка.
В час ночи с пятого пути из тьмы, забитой кладбищами порожних товарных вагонов, с места взяв большую грохочущую скорость, пыша красным жаром поддувала, ушел серый, как жаба, бронепоезд и дико завыл. Он пробежал восемь верст в семь минут, попал на Пост-Волынский, в гвалт, стук, грохот и фонари, не задерживаясь, по прыгающим стрелкам свернул с главной линии вбок и, возбуждая в душах обмерзших юнкеров и офицеров, скорчившихся в теплушках и в цепях у самого Поста, смутную надежду и гордость, смело, никого решительно не боясь, ушел к германской границе. Следом за ним через десять минут прошел через Пост сияющий десятками окон пассажирский, с громадным паровозом. Тумбовидные, массивные, запакованные до глаз часовые-немцы мелькнули на площадках, мелькнули их широкие черные штыки. Стрелочники, давясь морозом, видели, как мотало на стыках длинные пульманы, окна бросали в стрелочников снопы. Затем все исчезло, и души юнкеров наполнились завистью, злобой и тревогой.
У... с-с-волочь!.. - проныло где-то у стрелки, и на теплушки налетела жгучая вьюга. Заносило в эту ночь Пост.
А в третьем от паровоза вагоне, в купе, крытом полосатыми чехлами, вежливо и заискивающе улыбаясь, сидел Тальберг против германского лейтенанта и говорил по-немецки.
O, ja, - тянул время от времени толстый лейтенант и пожевывал сигару.
Когда лейтенант заснул, двери во всех купе закрылись и в теплом и ослепительном вагоне настало монотонное дорожное бормотанье, Тальберг вышел в коридор, откинул бледную штору с прозрачными буквами «Ю.-З. ж. д.» и долго глядел в мрак. Там беспорядочно прыгали искры, прыгал снег, а впереди паровоз нес и завывал так грозно, так неприятно, что даже Тальберг расстроился.
М. А. Булгаков «Белая гвардия» Часть 1.
Действие произведения происходит холодной зимой 1918 – 1919 гг. в Киеве. В двухэтажном доме по Алексеевскому спуску на 2 этаже жила семья Турбинных. На 1 этаже жил домовладелец В. И. Лисович по кличке Василиска. В семье Турбинных было 3 взрослых детей: Алексей – 28 лет, врач, Елена – 24 года, ее супруг, дипломат С. И. Талберг – 31 год, Николай – 17 лет. Время было тревожное. В Киеве – германцы, а под Городом стояла стотысячная Петлюровская армия. Неразбериха. И не ясно кто с кем бьется. За ужином в семье разговор зашел о военных действиях. Алексей объяснил, что немцы – подлые. Многие бегут от войны. А в это время Василиса запирает на ключ дверь и прячет в тайник пакет, завернутый в газету. Он не заметил, как с улицы за ним внимательно наблюдали 2 пары глаз. Это были воры-бандиты. У Василисы было 3 тайника, где хранились деньги, золотишко, ценные бумаги. Пересчитывая банкноты, Василиса нашел среди них фальшивые купюры. Он положил их в сторонку, рассчитывая расплатиться на рынке, или с кучером.
Весь 1918-й год Киев живет неестественной жизнью. Дома переполнены постояльцами. Из Москвы и Санкт-Петербурга перебежали финансисты, предприниматели, торговцы, адвокаты. В Киеве открываются лавочки, торговавшие едой до двенадцати часов ночи. Местная пресса печатает повести и рассказы, знаменитых журналистов России, ненавидящая коммунистов трусливой, шипящей злобой. В Городе находились офицеры-золотопогонники, которые не получили нужных бумаг для выезда за границу. Народ, закрывшись в Городе, не представлял, что происходит в стране. Свои чаяния люди возлагали на германские оккупационные войска. Поначалу было 2 противоборствующие силы, пока не возник Петлюра. Первым знаком, кто известил о Петлюре, стали женщины, несущиеся в одних рубашках и кричавших страшным голосом. На Лысой Горе подорвали хранилища с боеприпасами. Вторым знаком стало зверское убийство немецкого фельдмаршала фон Эйхгорна. Подорожали продукты питания. На 400 тысяч немцев здесь приходилось десятки тысяч украинских селян с сердцами, горящим озлоблением. Немецкое командование не выдержало такого накала страстей. Немцы покинули страну. В это же время украинского гетмана одели в одежду германского майора, и он стал похож на сотни других германских офицеров. Он рассказал подчиненным, что правитель удрал за границу. Кроме этого, сбежал главнокомандующий генерал от кавалерии Белоруков. Он добавил, что у атамана под Киевом сосредоточена стотысячная армия, поэтому он не хочет, чтобы гибли его солдаты.
Часть 2.
Со дня на день в Киев могут войти петлюровская армия. Полковник Козырь – Ляшко многие годы работая педагогом в деревне, попадает на фронт Первой мировой войны. Оказалось, что это его дело. И в 1917 г. он стал капралом, а в 1918 г. – подполковником у атамана. К Киеву стягиваются основные силы защитников. Замершие военные перебрались ближе к городскому центру. Ляшко приказывает седлать лошадей. Вскоре легион выступил в поход.
Под Киевом также находился командующий Торопец, он придумал схему, согласно которой обороняющаяся войска должна отойти к деревне Куреневка, тогда он сам сможет ударить прямо в лоб. С фланга Город атаковал Ляшко. С правой стороны от него разгорелась битва. Шеткина с раннего утречка не было в генштабе, поскольку и штаба как такового уже не существовало. Сперва пропали 2 помощника. Никто ничего не ведал в Киеве. Здесь находился правитель (никто еще не догадывался о загадочных исчезновениях командующего), и его светлость князь Белоруков, и генерал Картузов, формирующий армию для зашиты Киева. Народ недоумевал: «Почему петлюровские поезда подходили близко к городским укреплениям? Может быть с атаманом заключили договоренности? Тогда почему белая гвардия стреляет по наступающим петлюровским частям? «Паника и бардак присутствовал в Киеве 14 декабря. Все реже раздавались звонки в координационном центре. Наконец застрочил Максим прямо на городских улицах. Болботун, уставший ждать приказа начальника, отдает распоряжение коннице выходить к железной дороге. Он останавливает состав, везший в Киев новую партию беженцев. Его по всей видимости не ждали, поэтому он легко вошел в Киев, встретив сопротивление только у училища.
Часть полковника Най -Турса 3 суток бродила по сугробам под Киевом, пока не вернулась в город. Он заботился о подчиненных, поэтому 150 юнкеров и 3 прапорщика были обуты в теплые валенки. В ночь на 14 Най рассматривал карту Города. Штаб не тревожил, только днем вольноопределяющийся передал письменный приказ охранять стратегическую дорогу. По цепям юнкеров прокатился грохот затворов: по приказу командира они вступили в неравный бой. Очутившись в Брест-Литовском переулке. Он посылает на разведку 3 вольноопределяющихся. Они вскоре вернулись, не найдя никаких обороняющихся частей. Командир поворачивается к подчиненным и отдает громогласный приказ. В общежитии мучились 28 юнкеров под командованием Николая Турбина. Командир Безруков и 2 прапорщика отправившись в координационный центр, не вернулись домой. В 3 часа пополудни раздается звонок телефонного аппарата. Алексей Турбин спал. Вдруг юноша заметался. В спешке забыв свидетельство и обнявшись с сестрой. Он нанимает экипаж и едет к музею. Домчав до места встречи, он видит вооруженный народ. Он немного испугался. Думая, что опоздал. Он побежал к магазинчику, где нашел начальника. Полковник быстро объяснил Алексею, что командование бросило их на произвол судьбы. Петлюра в Киеве. Он советует ему поскорее снять эполеты. И уходить отсюда по добру по здоров у. Турбин срывает эполеты и бросает их в печку. Сам уходит через черный ход. Николай Турбин ведет бойцов через Киев. И вдруг заметил, что юнкера начали разбегаться по домам. Он встречает полковника, который срывает с него погоны и приказывает бросать оружие. И не успевает спросить, так как полковника убивает разорвавшийся по близости снаряд. Юноша испытал естественное чувство страха. Он уходит к себе домой дворами и переулками. Сестра обеспокоена судьбой старшего Турбина. И не отпускала младшего брата на улицу. Николай хочет залезть на крышу сарая и посмотреть, что творится в Киеве. Вернувшись домой, мальчик засыпает как убитый. Сестра ждала старшего брата целую ночь. Он просыпается из-за того, что кто-то жаловался на жену. Ларион приехал из Житомира и сообщил Николаю, что старший Турбин приехал вместе с ним. Там на диване лежал Алексей. Он ранен в руку. Николай побежал за медиком. Через час в доме валялись обрывки бинтов, на полу стоял тазик полный красной воды. Алексей уже очнулся от забытья. Медик уверил родных, что кость и сосуды не задеты, однако предупредил, что может начаться нагноение раны из-за обрывков шинели.
Часть 3.
Через несколько часов Алексей пришел в себя. Рядышком с ним сидела его сестра. Семью посетило 3 докторов, которые дали неутешительное заключение: сыпной тиф и что он безнадежен. У Алексея начинается агония. Уходя дворами от магазина, он натыкается на петлюровских солдат. Когда доктор оборачивается, те узнают в нем белого офицера и открывают огонь на поражение. Медик удирает от своих преследователей. Петлюровцы не отставали, Алексей прячется у незнакомой женщины. Он побежал за прекрасной незнакомкой. Добежав до 2 калитки, они стали подниматься по лестнице, врач падает на левую ногу. Она втаскивает пострадавшего доктора к себе домой. Он пытается оказать себе первую медицинскую помощь. Мадам помогла Алексею остановить кровь. Доктор сильно волновался за родственников, однако не мог сообщит им, где он находится. Алексей познакомился с Ю. Рейсе. Всю ночь он ночевал у неё. Утром мадам отдала одежду супруга и на экипаже увезла на квартиру к Турбинным. Поздним вечером у Турбинных объявился Мышлевский. Домработница открывает ему дверь и сразу же сообщает о здоровье Турбина. Заходя в комнатку, Виктор знакомится с Ларионом. Полковник здорово поругался с товарищем, сказав, что нужно было уничтожить генштаб в туалете. Карась утихомирил начавшуюся перепалку. Николай просит гостей, чтобы они говорили по тише, нельзя беспокоить пациента. Через 2 дня Николай отправляется к родственникам Ная, чтобы сообщить новость о его героической гибели. Они находят тело, и в тот же день отпевают Ная в часовенке.
Спустя год, Алексей пешком идет к Юлии Рейсе, спасшей его, когда – то от гибели. Он просит у женщины разрешение часто бывать у неё в гостях. Ближе к вечеру у Алексея поднялась температура. Он боялся за свою руку. Когда царапина сильно докучала Алексею, он сбрасывал холодный компресс на пол, а сам сползал под одеяло. Температура становилась все выше, рвущаяся боль в левой половине тела отупела. Все внимательно слушали рассказ поручика Шервинского. Который поведал гостям о скором приходе коммунистов. По перрону разгуливали люди. У бронепоезда расхаживал человек в длинной шинели. На бронепоезде виднелась надпись «Пролетарий». Алексей бредил.
Во входную дверь позвонили, и испуганный хозяин пошел ее открывать. Пришедшие люди объявили домовладельцу, что они пришли с ордером на обыск его квартиры. Первым делом бандиты вскрыли тайничок Василисы. Далее с таким же успехом воры разграбили хозяйскую спальню. Одному из незваных гостей приглянулась обувь Василисы, и он тут же их надевает. Гости полностью оделись в хозяйскую одежду, не забывая угрожать Лисовичам скорой расправой. Уходя приказывают написать Василисе расписку, что он выдал им вещи. Когда шаги стихают. Они приказывают Василисе никуда не жаловаться на них. Быстро покидают помещение. У Ванды Михайловны тут же начался припадок, она отправила супруга в генштаб жаловаться на грабителей. Он быстро поднимается к Турбинным. Он рассказывает, что грабители угрожали 2 пистолетами, 1 из которых был с золотой цепочкой. Они кормят гостя отварной телятиной, маринованными грибочками и вкусным вареньем из вишни. Сестра нетвердым шагом выходит из кабинета Алексея. Она долго всматривалась в Алексея и поняла, что ее брат умрет. Пациент давно уже находился без сознания и не осознавал, что творится вокруг него. Елена зажигает лампадку и молча кладет земные поклоны. Она недобро смотрела на Богородицу, попрекая ее в бедах, случавшихся в семье. Потом Елена не выдержала и стала страстно молить высшие силы о ниспосланиях здоровья Алексею. Турбин был весь в поту, грудь его нервно поднималась. Он вдруг открывает глаза и сообщает всем, что смерть от него отступила.
Коллега в волнениях вводит в руку пациенту лекарство. Он сильно изменился, у рта навсегда остались 2 складочки, глаза стали мрачными и невеселыми. Он думал об атамане, друзьях семьи и о Елене.
В кабинет доктора заходит молодой человек и сообщает, что у него сифилис. Алексей выписывает лекарственный препарат и дал добрый совет поменьше читать Апокалипсис.
Заключение
Белая гвардия – это одно из лучших произведений Булгакова, в котором раскрывается суть противостояния между белыми и красными армиями.
Пошел мелкий снег и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось с снежным морем. Все исчезло.
– Ну, барин, – закричал ямщик, – беда: буран!
«Капитанская дочка»
И судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими…
Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская – вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс.
Но дни и в мирные и в кровавые годы летят как стрела, и молодые Турбины не заметили, как в крепком морозе наступил белый, мохнатый декабрь. О, елочный дед наш, сверкающий снегом и счастьем! Мама, светлая королева, где же ты?
Через год после того, как дочь Елена повенчалась с капитаном Сергеем Ивановичем Тальбергом, и в ту неделю, когда старший сын, Алексей Васильевич Турбин, после тяжких походов, службы и бед вернулся на Украину в Город, в родное гнездо, белый гроб с телом матери снесли по крутому Алексеевскому спуску на Подол, в маленькую церковь Николая Доброго, что на Взвозе.
Когда отпевали мать, был май, вишневые деревья и акации наглухо залепили стрельчатые окна. Отец Александр, от печали и смущения спотыкающийся, блестел и искрился у золотеньких огней, и дьякон, лиловый лицом и шеей, весь ковано-золотой до самых носков сапог, скрипящих на ранту, мрачно рокотал слова церковного прощания маме, покидающей своих детей.
Алексей, Елена, Тальберг, и Анюта, выросшая в доме Турбиной, и Николка, оглушенный смертью, с вихром, нависшим на правую бровь, стояли у ног старого коричневого святителя Николы. Николкины голубые глаза, посаженные по бокам длинного птичьего носа, смотрели растерянно, убито. Изредка он возводил их на иконостас, на тонущий в полумраке свод алтаря, где возносился печальный и загадочный старик бог, моргал. За что такая обида? Несправедливость? Зачем понадобилось отнять мать, когда все съехались, когда наступило облегчение?
Улетающий в черное, потрескавшееся небо бог ответа не давал, а сам Николка еще не знал, что все, что ни происходит, всегда так, как нужно, и только к лучшему.
Отпели, вышли на гулкие плиты паперти и проводили мать через весь громадный город на кладбище, где под черным мраморным крестом давно уже лежал отец. И маму закопали. Эх… эх…
Много лет до смерти, в доме № 13 по Алексеевскому спуску, изразцовая печка в столовой грела и растила Еленку маленькую, Алексея старшего и совсем крошечного Николку. Как часто читался у пышущей жаром изразцовой площади «Саардамский Плотник», часы играли гавот, и всегда в конце декабря пахло хвоей, и разноцветный парафин горел на зеленых ветвях. В ответ бронзовым, с гавотом, что стоят в спальне матери, а ныне Еленки, били в столовой черные стенные башенным боем. Покупал их отец давно, когда женщины носили смешные, пузырчатые у плеч рукава. Такие рукава исчезли, время мелькнуло, как искра, умер отец-профессор, все выросли, а часы остались прежними и били башенным боем. К ним все так привыкли, что, если бы они пропали как-нибудь чудом со стены, грустно было бы, словно умер родной голос и ничем пустого места не заткнешь. Но часы, по счастью, совершенно бессмертны, бессмертен и «Саардамский Плотник», и голландский изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий.
Вот этот изразец, и мебель старого красного бархата, и кровати с блестящими шишечками, потертые ковры, пестрые и малиновые, с соколом на руке Алексея Михайловича, с Людовиком XIV, нежащимся на берегу шелкового озера в райском саду, ковры турецкие с чудными завитушками на восточном поле, что мерещились маленькому Николке в бреду скарлатины, бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой, золоченые чашки, серебро, портреты, портьеры, – все семь пыльных и полных комнат, вырастивших молодых Турбиных, все это мать в самое трудное время оставила детям и, уже задыхаясь и слабея, цепляясь за руку Елены плачущей, молвила:
– Дружно… живите.
Но как жить? Как же жить?
Алексею Васильевичу Турбину, старшему, – молодому врачу – двадцать восемь лет. Елене – двадцать четыре. Мужу ее, капитану Тальбергу, – тридцать один, а Николке – семнадцать с половиной. Жизнь-то им как раз перебило на самом рассвете. Давно уже начало мести с севера, и метет, и метет, и не перестает, и чем дальше, тем хуже. Вернулся старший Турбин в родной город после первого удара, потрясшего горы над Днепром. Ну, думается, вот перестанет, начнется та жизнь, о которой пишется в шоколадных книгах, но она не только не начинается, а кругом становится все страшнее и страшнее. На севере воет и воет вьюга, а здесь под ногами глухо погромыхивает, ворчит встревоженная утроба земли. Восемнадцатый год летит к концу и день ото дня глядит все грознее и щетинистей.
Упадут стены, улетит встревоженный сокол с белой рукавицы, потухнет огонь в бронзовой лампе, а Капитанскую Дочку сожгут в печи. Мать сказала детям:
– Живите.
А им придется мучиться и умирать.
Как-то, в сумерки, вскоре после похорон матери, Алексей Турбин, придя к отцу Александру, сказал:
– Да, печаль у нас, отец Александр. Трудно маму забывать, а тут еще такое тяжелое время. Главное, ведь только что вернулся, думал, наладим жизнь, и вот…
Он умолк и, сидя у стола, в сумерках, задумался и посмотрел вдаль. Ветви в церковном дворе закрыли и домишко священника. Казалось, что сейчас же за стеной тесного кабинетика, забитого книгами, начинается весенний, таинственный спутанный лес. Город по-вечернему глухо шумел, пахло сиренью.
– Что сделаешь, что сделаешь, – конфузливо забормотал священник. (Он всегда конфузился, если приходилось беседовать с людьми.) – Воля божья.
– Может, кончится все это, когда-нибудь? Дальше-то лучше будет? – неизвестно у кого спросил Турбин.
Священник шевельнулся в кресле.
– Тяжкое, тяжкое время, что говорить, – пробормотал он, – но унывать-то не следует…
Потом вдруг наложил белую руку, выпростав ее из темного рукава ряски, на пачку книжек и раскрыл верхнюю, там, где она была заложена вышитой цветной закладкой.
– Уныния допускать нельзя, – конфузливо, но как-то очень убедительно проговорил он. – Большой грех – уныние… Хотя кажется мне, что испытания будут еще. Как же, как же, большие испытания, – он говорил все увереннее. – Я последнее время все, знаете ли, за книжечками сижу, по специальности, конечно, больше всего богословские…
Он приподнял книгу так, чтобы последний свет из окна упал на страницу, и прочитал:
– «Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники вод; и сделалась кровь».
Итак, был белый, мохнатый декабрь. Он стремительно подходил к половине. Уже отсвет рождества чувствовался на снежных улицах. Восемнадцатому году скоро конец.
Над двухэтажным домом № 13, постройки изумительной (на улицу квартира Турбиных была во втором этаже, а в маленький, покатый, уютный дворик – в первом), в саду, что лепился под крутейшей горой, все ветки на деревьях стали лапчаты и обвисли. Гору замело, засыпало сарайчики во дворе, и стала гигантская сахарная голова. Дом накрыло шапкой белого генерала, и в нижнем этаже (на улицу – первый, во двор под верандой Турбиных – подвальный) засветился слабенькими желтенькими огнями инженер и трус, буржуй и несимпатичный, Василий Иванович Лисович, а в верхнем – сильно и весело загорелись турбинские окна.
Действия романа Михаила Булгакова «Белая гвардия» разворачиваются на Украине в самый разгар гражданской войны. Город, по описанию автора сильно напоминающий Киев, оккупирован немецкими войсками. Со дня на день сюда могут нагрянуть войска Петлюры. Повсюду царит растерянность и суматоха.
За ужином у Турбиных
В большом доме Турбиных за ужином беседуют несколько военных: военврач Алексей Турбин, унтер-офицер Николай Турбин, поручик Мышлевский, подпоручик Степанов по прозвищу Карась и адъютант штаба вооруженных сил Украины поручик Шервинский. Также за столом присутствует сестра Турбиных Елена.
Речь идет об ужасных перспективах прихода войск Петлюры и поиску возможности это предотвратить.
Алексей Турбин считает, что если бы не украинский гетман, в городе, где скопилось много офицеров и юнкеров можно было бы собрать хорошее войско не только для отпора Петлюре, но и спасения всей России.
Остальные ему не возражают, но утверждают, что царящий хаос и желание поскорее отсюда сбежать ни к чему хорошему не приведут.
В это время появляется Сергей Иванович Тальберг – муж Елены Турбиной и как бы в подтверждение последних слов сообщает, что сегодня ночью он должен уйти из города вместе с немецкими войсками. Утешая жену, он обещает вернуться через 3 месяца вместе с армией Деникина.
Неудачная попытка спасения города
А в это время в городе формируется дивизион под началом полковника Малышева. Карась, Мышлевский и Алексей Турбин с радостью записываются в него на службу. На следующий день они должны явиться в штаб дивизиона при полной военной выправке. Однако ночью вместе с немецкими войсками город покидает гетман вместе со всей своей управой, и полковник Малышев распускает свою маленькую армию. Петлюра вступает в город.
Ничего не знавший об этих событиях Алексей Турбин приходит в штаб уже распущенного дивизиона и, у знав о случившемся, с досадой срывает с себя офицерские . Идя по городу он привлекает внимание петлюровских солдат и с ужасом понимает, что забыл снять с папахи офицер скую . Он бежит под обстрелом петлюровцев и одна из пуль попадает ему в руку. Но в самый критический момент его спасает незнакомая молодая женщина, укрывая в своем доме.
Параллельно этому происходят драматические события за городом. Там полковник Най-Турс собрал свой боевой отряд, к которому примкнул и Николай Турбин, и готовится защитить город от Петлюры. Завязывается бой, во время которого Най-Турс узнает о том, что петлюровские войска основной своей массой обошли его и вошли в город. Мужественный полковник отдает приказ всем своим бойцам уходить, а сам погибает на глазах у Николая, прикрывая своих солдат и офицеров.
Тем временем Алексей тяжело заболевает. У него сыпной тиф и воспалилась раненая рука. Консилиум врачей приходит к страшному заключению: Турбин не сможет выжить. Но вопреки этому Алексею чудом удается избежать смерти.
За окном слышна артиллерийская канонада. Петлюровские войска покидают город. Скоро в него войдет Красная армия.
На этих двух оптимистичных нотах роман заканчивается.
